Весь девяносто второй год я проработал в Северной Италии, в Тренто, в местном университете. По работе мне пришлось несколько раз ездить в Германию, во Франкфурт.

Пианист из “Ла Скала”

Владимир Фридкин

Познакомился я с ним в Милане на улице Сольферино, в доме номер 40. Я хорошо запомнил этот адрес, потому что на третьем этаже этого серого, ничем не примечательного дома находится немецкое консульство, куда мне пришлось тогда часто наведываться.

Весь девяносто второй год я проработал в Северной Италии, в Тренто, в местном университете. По работе мне пришлось несколько раз ездить в Германию, во Франкфурт. Итальянцы, как и все другие европейцы, путешествуют по Европе свободно, без виз. Покупают билет и летят, куда им надо, в Париж или Лиссабон. А вот с российским паспортом, все еще серпастым и молоткастым, никуда не подашься: нужна виза. А визу в это время стало получать все труднее. Центральная Европа, в особенности Германия, стала отгораживаться от потока беженцев, хлынувших с востока в поисках работы в спокойной и сытой стране. Германию наводнили российские кандидаты наук, врачи и музыканты. Наших музыкантов там стали звать бременскими. Они бродили из города в город, давали концерты на площадях под открытым небом, в уличных переходах и метро. Однажды в Мюнхене, на Marienplatz, я встретил знакомого скрипача из респектабельного московского ансамбля. Он играл концерт Моцарта в сопровождении радиолы, исполнявшей партию оркестра. Накрапывал дождик. Несколько прохожих слушали, стоя под зонтами. На тротуаре у ног музыканта лежала вышитая узбекская тюбетейка. В нее кидали монеты. Я разглядел в ней даже две бумажки по десять марок. Один мой московский коллега, известный физик, все послеперестроечные годы любил повторять: “Без сосисок я обойдусь, а вот без свободы — нет”. Но и он недавно уехал.

Консульство в Милане работает до полудня. А ехать из Tpенто в Милан нужно часа четыре поездом да еще с пересадкой в Вероне. Чтобы успеть, я вставал ночью, шел пешком из нашей деревушки до станции, садился в полупустой поезд и дремал у окна. За темным окном до самых звезд поднимались огоньки, и по ним угадывались горы и долина реки Адидже, вдоль которой шел поезд. Небо постепенно розовело, огни гасли и яснее проступал силуэт гор. С них в долину спускался туман. В Милан я приезжал уже при свете дня и, сбежав по ступенькам с высокого перрона, бросался в метро. Если быстро добраться до станции “Moscova” и пробежать с полкилометра вдоль длинных и унылых банковских зданий, можно успеть к консульскому окошку к одиннадцати, то есть за час до закрытия. Часа хватает на то, чтобы ответить на вопросы анкеты и протянуть ее в окошко вместе с паспортом. Проделав это, я немедленно пускался в обратный путь, чтобы засветло вернуться домой. Через неделю ночью я снова отправлялся в Милан получать эту самую визу. На этом мытарства не кончались. Так как ехать в Германию поездом намного дешевле, чем самолетом, нужно обзавестись еще австрийской транзитной визой. А для этого приходилось ехать в Милан снова. Очень скоро я возненавидел этот знаменитый итальянский город, так и не увидев его.

И на этот раз консульский офис выглядел как обычно. В небольшой комнате за столами сидели над анкетами несколько человек, африканцы и вьетнамцы, молодые люди в джинсах и свитерах, видимо, студенты или наемные рабочие. Время от времени они подходили к окну и сдавали чиновнику бумаги, объясняясь по-итальянски. Я был в очереди последним. Сидя за столом, я лихорадочно быстро писал, стараясь успеть до закрытия, как вдруг услышал итальянскую речь, заставившую меня поднять голову. У окна офиса стоял господин средних лет в элегантном костюме и расстегнутой белой рубашке без галстука с гривой густых волнистых слегка седеющих каштановых волос. По-итальянски он говорил бегло, но с русским акцентом. Из его объяснений с чиновником я понял, что он пианист из миланского оперного театра “Ла Скала” и едет на два месяца по контракту в Дрезден, в оперный театр. Потом он подошел ко мне и сказал по-русски:

— Мы, кажется, соотечественники. Не поможете ли мне с этой анкетой. Говорить я кое-как говорю, а вот писать…

Заполняя графы его анкеты, я узнал, что зовут его Николай Тарасюк, ему пятьдесят лет, родился он в Киеве, не женат и вот уже пятый год работает в “Ла Скала”. Так что и знакомиться было не нужно.

Николай спросил меня:

— Вам приходилось бывать в Дрездене?

Я ответил, что приходилось, и много раз. Тогда он спросил:

— Ну и как вам там оперный театр?

— Здание очень красивое, рядом с Цвингером, со знаменитой Дрезденской галереей. А как там сейчас поют или играют — не знаю. Я был там давно, еще во времена ГДР.

Когда мы вышли вместе на улицу, Николай сказал:

— Я вам так благодарен. Вы просто спасли меня. Вот этими руками, проигравшими без малого сорок пять лет, я не написал ни строчки. Да еще по-немецки… Нет, правда, скажите, что мне для вас сделать?

— Ну что вы… само собой… какие пустяки, — бормотал я. — А впрочем, — сказал я, развеселившись, — я знаю, о чем попросить. Достаньте нам с женой билеты в “Лa Скала», конечно, не самые дорогие.

— Вот этого я не могу. Не по чину. Впрочем, и “звездам” это не всегда удается. На днях Мирелла Френи устроила скандал. Каким-то ее друзьям не оставили билетов на ее концерт. А моя должность скромная — пианист-концертмейстер. Аккомпанирую солистам и хору, помогаю режиссеру с партитурой. Рабочая лошадка. Иногда работаю по двенадцать часов в сутки, как тапер на свадьбе. Говорю: ну, не могу больше, устал. А режиссер смеется и заказывает мне еще один кофе.

И Николай улыбнулся. Улыбка у него была странная: глаза оставались грустными и какими-то растерянными.

Разговаривая, мы дошли до метро, и я собрался уже попрощаться. Но Николай сказал:

— Послушайте, ведь вы никогда не были в “Ла Скала”. Давайте я покажу вам театр, а потом зайдем куда-нибудь выпьем кофе. Сегодня я свободен. Зачем вам спешить? Ну приедете в свое Тренто поздно вечером. А можно и у меня переночевать. У меня тут рядом, на улице Андреис, просторная квартира. А утром я вас подкину на вокзал на своей машине. Раньше у меня был старенький “фольксваген”, а недавно я купил новый “гольф”. Только не подумайте, что из любви к Германии. Экономичнее.

И Николай улыбнулся, и опять как-то грустно.

И в самом деле — подумал я. — Когда я еще попаду в этот знаменитый театр. А заодно и город, наконец, увижу.

И я согласился. Пока мы шли к театру, Николай во всю ругал администрацию. Директор Карло Фонтана стар и на все махнул рукой. А главный дирижер Рикардо Мути, недавно женившись на молодой певице, оркестром не занимается. Он горд, сух и неприступен. Театр разваливается.

Разговаривая, мы прошли через piazza di Duoma, через знаменитую галерею Виктора Эммануила с модными магазинами и вышли на площадь к театру, где стоит памятник Леонардо. Обогнув слева здание и пройдя кассы, мы вошли в гараж, где Николай почтительно поздоровался со старичком, дежурившим у служебного входа. Один или два пролета лестницы, и мы вышли на сцену. Огромная сцена была пуста, и оркестровая яма закрыта. Был ноябрь, но оперный сезон еще не начался, в “Ла Скала” шли концерты. На помосте, закрывавшем оркестровую яму, стояли пюпитры. Видимо, шли репетиции оркестра, но музыкантов не было, и только двое скрипачей, сидя, о чем-то негромко разговаривали. Николай вывел меня на середину сцены, и я увидел зал. Он был меньше, чем у нашего Большого. И скромнее. Николай показал мне справа от нас, в бельэтаже, ложу, в которой на премьерах своих опер сидел Верди. Ложи ярусов расположены не по радиусу, а под углом, и все разные, одни с зеркалами, другие — без. Николай сказал, что многие из них арендованы богатыми миланскими семьями чуть ли не с прошлого века. Я подумал, что вижу зал со сцены таким, каким его видели Карузо, Джильи, Каллас… В углу у входа на сцену стоял рояль ярко-красного цвета.

— Вот на нем я играю, — сказал Николай. — А зал, как видите, так себе, ничего особенного. Разве можно сравнить его с нашим Киевским оперным, не говоря уже о Большом. Но что здесь замечательно, так это акустика. И сейчас я вам это покажу. Пропойте что-нибудь.

— Как… здесь? Да я не пою. А что спеть?

— Да что хотите. Хоть вполголоса, хоть про себя. И сами увидите, вернее услышите.

Зал был пуст. Один скрипач ушел, а оставшийся разбирал ноты. Николай, грустно улыбаясь, смотрел на меня и ждал. И меня вдруг охватило отчаянное озорство.  

La donna e mobile
Qual piume al vento…

Мне показалось, что пою не я, а кто-то рядом, и очень громко. Скрипач на секунду поднял голову и тут же снова углубился в ноты, даже не взглянув на меня.

— Вот видите, — сказал Николай. — Архитектор Пьермарини, который построил театр, гениально знал акустику. Кстати, “Риголетто” как раз пойдет в этом сезоне и, говорят, петь будет Паваротти. Лично я в этом сомневаюсь. В прошлом сезоне он пел в “Дон Карлосе», пустил петуха, и его плохо приняли. А билет, между прочим, стоил миллион лир. Паваротти обиделся и отказался петь в “Паяцах”. А может быть, все это из-за ноги, которую ему тогда оперировали в Риме.

Потом Николай провел меня по ярусам, где не было ни позолоты, ни хрусталей, по нижнему фойе со скульптурами Россини и Доницетти и верхнему с большой люстрой и огромным бюстом Тосканини, обращенным к окнам, выходящим на площадь к памятнику Леонардо. На лестнице по дороге к выходу Николай поцеловал ручки двум очень спешившим куда-то дамам. Дамы не обратили на него никакого внимания. А Николай сказал, как будто извиняясь:

— Ничего не поделаешь, такие здесь порядки.

И улыбнулся своей странной улыбкой. Выйдя из театра, мы снова прошли в галерею и уселись в баре за столик.

— Скажите, Николай. Я знаю, что вы едете в Дрезденскую оперу. Зачем?

— Меня пригласил мой приятель скрипач из Свердловской оперы. Играет в Дрезденской опере уже пару лет. Он и контракт устроил. Хочу попытать счастья. Может, устроюсь там.

— А здесь у вас кончился контракт?

— Да нет, мне его недавно продлили.

Я с изумлением уставился на него. Он спокойно пил свой кофе.

— Как? Вы по своей воле хотите оставить “Ла Скала”, уехать из Италии… Оставить самый блистательный, самый профессиональный оперный театр. Почему? Мало платят?

Николай молчал и улыбался. Теперь, сидя напротив, я, наконец, разглядел его улыбку. Она была широкой, во весь рот. Печальной ее делали глаза, как будто избегавшие моего взгляда.

— Да нет, платят мне хорошо. И квартира удобная, и для Милана недорогая. И знаете, здесь, в Италии, я пить перестал. Разве вино иногда. Каждое лето недели три на Капри отдыхаю. Всю Италию вдоль и поперек объездил… Кстати, вы в Равенне бывали? Нет? Поезжайте, очень советую. Такая тихая седая старина. Почему-то наших туда редко заносит. Да… Так вы спрашиваете, почему в Германию. Как бы это вам объяснить…

Николай задумался. Официант принес еще по чашке кофе и по стакану воды.

— Между прочим, итальянский эспрессо — лучший кофе в мире. Я всегда его запиваю холодной водой. Я думаю, самая лучшая еда — у нас, а лучший кофе — в Италии. Так почему в Германию… А вот скажите, приходилось ли вам прийти, ну случайно, в дорогой ресторан в приличную компанию небритым и в грязной рубашке?

— Нет. Да я в дорогие рестораны и не хожу.

— Не в этом дело, это я к примеру. Чужой я здесь. Пятый год вкалываю, пятый год на мне ездят, и все равно чужой. На днях Бенини, второй дирижер, встречает меня, смотрит, как будто не узнает, а потом говорит: “А, это вы… а вы все еще у нас?” Поймите правильно. Итальянцы — добрые, даже сердечные люди, хоть и любят пыль в глаза пустить. Но я — артист, мне нужна не только свобода, но и уважение. А здесь мое искусство никому не нужно. Ведь они даже не знают, что Киевскую консерваторию я окончил с отличием, что давал сольные концерты, мальчишкой аккомпанировал Гмыре… Кому это здесь интересно…

— Ну а в Дрездене, думаете, будет иначе?

— Не знаю. Будет видно… Хотите еще чашку?

— Нет, спасибо. Хочу еще вас спросить. А как вообще вы здесь оказались? И почему вы один? Одному трудно… вы, кажется, не женаты?

— А я и сам не знаю… В общем, нет, не женат. Но у меня взрослый сын в Свердловске. Была со мной такая история, лет двадцать назад. Приехал я с Киевским оперным в Свердловск на гастроли. После концерта в какой-то компании познакомился со студенткой. Была она спортсменка, училась в физкультурном институте. Красивая такая, тонкая, стройная. Жила одна, в общежитии, в комнате с двумя подругами. Там было строго, я к ней через окно лазил. Потом снял комнату, стали жить вместе. Ну а какая у музыканта жизнь, сами понимаете. Сегодня здесь, завтра — там. Из Киева в Свердловск на такси не приедешь. Да к тому же в это время стал я выездным. Ездил с театром и солистами то в Европу, то в Японию. Как-то приезжаю в Свердловск и узнаю от нее, что ждет ребенка. Я обрадовался. Начал строить семейные планы. Но сначала к себе в Киев улетел, а потом на пару недель в Прагу. В Киеве я жил с матерью, а два моих брата жили в Клинцах. Я матери все рассказал, и она к братьям переехала, квартиру в Киеве нам ycтупила. Приезжаю я за невестой в Свердловск. Помню, зимой это было. Прихожу к ней, на столе бутылка. “Выпей, говорит, с морозу, нам поговорить надо”. И ставит одну рюмку на стол. Сама она тоже выпивала, но тогда на седьмом месяце была. Выпил я, поел, и тут она мне и говорит: “Вот что, Коля, ни в какой Киев я с тобой не поеду. Жизнь у тебя сумасшедшая, и ты сам такой же. Я замуж выхожу”. И назвала мне имя штангиста, ставшего перед этим олимпийским чемпионом. Я его, между прочим, и раньше знал по компании, в которой мы встречались. Я говорю: “А как же ребенок?” А она так спокойно: “А ребенок не твой”. Я уехал в Киев, а она родила сына. Сын вырос, сейчас ему девятнадцать. Все говорят похож на меня, одно лицо. Меня отцом считает. Прошлым летом приезжал ко мне в Милан. Мы с ним на Сардинии две недели отдыхали. А муж ее спился, сейчас на пенсии. Все эти годы я им деньги посылаю, сыну и ее мужу. Без меня пропали бы… А в Милане я оказался после Чернобыля. Было это так. Я уже сказал, что был выездным. Когда театр выезжал на гастроли за границу, с нами всегда ехал “сорок первый”. Так у нас звали сопровождающего кагэбэшника. Много их поездило с нами. Были они люди тихие, незаметные, мне и другим забот не причиняли. Разве что иной раз просили помочь отовариться. Никаким иностранным языком они, конечно, не владели, а домой без подарков не приедешь. А тут просто зверь какой-то попался, говорят, полковник. Были мы тогда в Токио. Уж не знаю, на какую я ему мозоль наступил. На обратном пути в Хабаровске мы с ребятами из оркестра поддали в гостиничном баре, засиделись допоздна. И он с нами был. Мы еще за него платили. О чем трепались — не помню. Ну устали ребята, расслабились после гастролей. А утром за завтраком он, наклонившись и сверля меня глазами через очки в золотой оправе, тихо так говорит: “Все, Тарасюк, больше ты за границу не поедешь, отъездился”. Я тогда еще подумал — шутит или только грозит. Чего с похмелья не бывает. А когда меня в очередную поездку не пустили, понял, не шутил полковник. Вот так, в одночасье стал я невыездным. Уж куда я ни обращался, кого ни просил. К помощнику Щербицкого ходил, своему старому знакомому, — все напрасно. Из театра пришлось уйти. На работу перестали брать. В Киевской филармонии говорят — не можем тебе дать работу, у нас выезжать надо. В каких я тогда кабаках не играл, чтобы себя и мать прокормить. Там подошла перестройка, а весной восемьдесят шестого случился Чернобыль. Мать жила тогда с братьями в Клинцах, рядом с Чернобылем. Забрал я их оттуда и перевез в Киев, а сам по туристической визе уехал в Загреб, в Югославию. С этого все и началось. Из Загреба приехал в Милан, в “Ла Скала”. Послушали меня. Видимо, я им понравился, но на работу меня тогда не взяли. Сказали, что места нет, да и по туристической визе работать не разрешалось. Обещали на следующий сезон. Я вернулся в Загреб и стал ждать. Пока ждал, еще в Вену съездил и там в оперном театре показался. Скоро получил приглашения сразу в два места: в Милан и Вену. Выбрал “Ла Скала”, и вот уже пятый год здесь.

— Ну а по Киеву скучаете?

— Еще бы! Да я был там недавно, мать похоронил. И друзей навестил. Некоторые уехали, а те, кто остался, бедствуют и говорят, вроде вас, — уходить из “Ла Скала”, да ты с ума сошел! А когда узнают, сколько мне здесь платят и как я живу, просто за голову хватаются… Странно устроен человек. Может, и вправду — хорошо, где нас нет. Каждому свое… Вот я бы променял этот элегантный бар, где мы с вами сидим, на наше киевское театральное кафе. Там коньяк пили из граненых стаканов, и Катя, наша буфетчица, если ее хорошо попросить, наливала в долг… Мне сейчас пятьдесят. Я решил так. Поработаю до пенсии и вернусь в Киев. На тамошнюю пенсию мне плевать — какая это пенсия! Деньги у меня будут. А работа, пока жив, всегда найдется. Вот только болеть у нас нельзя, лекарств нет. Я отсюда в Киев и Свердловск даже аспирин посылаю. Ну а смерти не боюсь, она и здесь, кого нужно, найдет. Я к ней отношусь как пионер…

Увидев мое удивление, Николай пояснил:

— Придет с косой, встанет в дверях и спросит: готов? А я отвечу: всегда готов. Ну так как, поедем ко мне ужинать?

— Спасибо, но не получится. Я вспомнил, что как раз завтра утром у меня семинар. А мне ведь долго добираться.

— Жаль. А то бы я вас галушками угостил, нашими, почти как в Киеве. На соседней со мной улице семья из Закарпатья ресторанчик открыла — “Днипро”. Так я у них борщ и галушки на дом беру. Итальянцам нравится. Они говорят, что похоже на их тортеллини, только вкуснее. Жаль, что не остаетесь…

И Николай проводил меня до метро у Миланcкoгo собора. Но прежде он подвел меня к быку, выложенному мозаикой на полу недалеко от выхода из галереи. Он заставил меня наступить каблуком быку на известное место и повернуться кругом.

— Это такая здесь примета. Теперь в Милане вас всегда ждет удача.

— Спасибо, — сказал я. — Я подозреваю, что перед отъездом в Германию вы придете сюда и сделаете то же самое.

— Конечно, — ответил он. — Кто его знает, как там в Дрездене дело обернется. Может, еще и вернусь в Милан.

И еще раз грустно улыбнулся на прощанье.