Ситуация с работой в Кармиэле была много хуже, чем в среднем по стране. Тем не менее шансы устроиться производственным рабочим на Кетер были очень велики, и многие кармиэльские русские олим через это прошли.

Рассказы

Владислав Яковлев

Импульс сладовластия

Помнится, тогда я был в первом классе. И не очень давно, то есть я ещё упивался этим новым чувством. Я в школе — это уже очень серьёзно. Да… школа — это очень серьёзно. Она соединяет до боли знакомое и давно уже наскучившее детство со столь незнакомой и страшно соблазнительной взрослой жизнью.Школа — это и те, кто её только начинает, и те, кто уже заканчивает. И казалось бы, что между ними общего? Но есть то, что их объединяет. Это одна школа. И сколько всего с ней связано?! Ведь даже для выпускников её, школа — это вся жизнь, а для начинающих — это много больше жизни, и это уже их.

Вот примерно такие чувства меня и наполняли. Причём раньше, раньше я всё это чувствовал. Будучи на год младше, я смотрел на теперешнего себя с низу вверх, полностью признавая то превосходство, которое со временем ожидал получить. Пусть, бывшие со мною раньше, вместе со мной и возвысились, тут уж ничего не поделаешь, но ведь те прежние наши места и сейчас не пустуют. Нас было много, и их теперь должно быть не меньше. И я стою над ними над всеми. Я должен это почувствовать.

Размышляя примерно в таком духе, я шёл по улице. Не именно по улице… Улицей мы называли всю территорию вне помещения. Но определённые места мы иногда называли дворами, в таком месте я и двигался. Никого вокруг не было и моим мыслям ничего не мешало. Я себя чувствовал свободно, легко и почти уверенно. Тут я и захотел испытать: почувствовать себя старшим и значительным. И начал искать объект, сначала мысленно и очень не долго, потом зрительно. И скоро заметил впереди маленького мальчика, очень увлечённо играющего в песке. Он копался, вероятно, выкапывал сырой песок из глубины, и строил башни, обычным навалом, похожие на пирамиды. Он строил их большими — понятно, что размеры его вдохновляли — и, построенные таким ребёнком, они казались ещё больше. Ему, наверное, не раз приходилось наблюдать сооружение подобных строений детьми более старшими и на много, в этом нет сомнений, уж очень он мал — такие дети играют проще. А вот он наблюдал, вдохновлялся, вынашивал эту идею. И вот ему предоставился случай, свободный песок, безлюдный двор. Он был также один и чувствовал себя, наверное, как и я минуту назад, а может быть даже увереннее.

Вот он мой объект. Я быстро оценил всю ценность и болезненность песочной постройки. Не прекращая движения, вероятно, только замедлив ход, я сладострастно направился к цели. Он, конечно же, заметил моё приближение, а может быть и моё внимание, но, как и положено потенциальной жертве, он не отреагировал. Объект нападения до последнего момента старается не обнаружить своего участия и ведёт себя так, будто его занимают совсем другие мысли, в тщетной попытке повлиять на мысли агрессора. С одной стороны, если агрессор знает, что жертва угадала его намерение, ему уже нельзя от них отказаться. С другой стороны, спокойное поведение может считаться и смелым.

Такая попытка противостояния может и отпугнуть, и всегда можно сослаться на то, что ты просто не заметил опасности и, стало быть, не заслуживаешь дополнительного наказания за дерзость. Меня это, конечно же, не отпугнуло. Меня с каждым шагом всё больше охватывало волнение, волнение предстоящего обладания. Мы вдвоём были здесь совсем одни. Возможно, кто-то мог бы и наблюдать за нами, но не один из нас об этом бы и не подумал, и совершенно справедливо. Мы были свободны от всего мира. Нам было легко, потому что всё шло по заданному, само собой. И каждый из нас был уверен, что всё произойдёт примерно так, как ему и представляется.

Заговорив, я обнаружил своё присутствие. Поинтересовался его работой, задал пару вопросов. Он что-то ответил. Теперь он не мог больше меня игнорировать, я сделал его соучастником. Дальше обострять ощущения было некуда, и я упёрся в песочную башню, растягивая миг удовольствия. Тут меня, наверное, что-то ещё и сдерживало, волнение, страх, понимание…

— Не надо ломать.

Как-то странно он это произнес, с лёгким ударением на слове надо. Здесь не было нисколько мольбы. Это скорее прозвучало как просьба, вежливая просьба. Он просто выразился. Он мне объяснял: что надо — что не надо, что хорошо — что плохо. Получается, он наивно полагал, что оба варианта возможны. Мне стало нехорошо, образно выражаясь, сердце сдавило. Наблюдая подобную сцену со стороны, я бы всегда и всей душой был с этим ребёнком. Как же это я сейчас мог оказаться на своём месте? Всегда ненавидящий тех, чью роль решил сыграть, я вдруг обнаружил в себе подобного им. Ребёнок-то был уличный, уже должен был привыкнуть к издевательствам. Да он и был готов принять всё без особой боли. Больно было мне. Как же мог он предпологать, что я вдруг передумаю? У него не было никаких шансов, а если просишь того, чему не бывать — это уже мольба. Маленький мальчик, ещё кругленький, в штанишках, мама его, наверное, любит, да и как же иначе?! Но даже она не так, как я в эти секунды. Он обращался ко мне, признавая мое превосходство, но как старший к младшему и при этом глаголил истину, с которой я не мог не согласиться. И я согласился, но не мог забыть своих намерений. Я знал зачем я здесь и хорошо помнил то, что только что чувствовал, хотя те чувства уже сменились совсем другими и более сильными. Сожаление — оно никогда не считается сильным чувством, даже если сказать: я очень сожалею, — понятно, что речь идёт о сожалении на уровне сознания, а чувства здесь не участвуют. Так вот это было именно чувство сожаления, и на уровне отчаяния. Чувством жалости мне часто приходилось мучиться, но одно дело — когда тебе жаль жертву, и совсем другое — когда жаль её не меньше, а её мучитель ты сам. Но как же обратить?! Как искупить?

— А знаешь, — говорю — можно как сделать?

Я решил его осчастливить. Он строил и был счастлив своим творением, не столько процессом, сколько результатом. Он самостоятельно достиг того, к чему стремился. В той или иной мере он это получил, но я дам ему больше. Будучи ещё воспитанником детского сада, причём в последние уже дни того периода, мне как-то пришлось наблюдать очень искусные песочные строения: обычные дома с вертикальными стенами и двускатными крышами, окнами и дверьми, и все поверхности идеально ровные. Как это сделано, я легко догадался: наваливается куча сырого песка соразмерно желаемому, уплотняется; потом какой-нибудь доской убирается песок с намеченных поверхностей; окна, двери и любые детали просто очерчиваются тонкой палочкой. Сам я ничего подобного не пробовал и никогда бы не взялся, но тут случай был подходящий. Построили мы домик, и за доской дело не стало. И всё время я не просто строил, но и объяснял, как всё это делается. Моей целью было не построить ему, а именно научить его, чтобы он это мог в следующий раз повторить самостоятельно, не обязательно повторить, но использовать эти знания, чтобы они уже были частью его самого. Мне было понятно, что он счастлив не иметь, а уметь. Так пусть же он умеет!

Вот построили мы деревенский домик, решили кто в нём живёт, разногласий не было. Стоит дом, людей из песка не сделаешь, а у ребёнка глаза горят, что же дальше? Построили мы рядышком ещё маленький домик — это собачья конура. А что же за собака там живёт? Щенок, правда? Собака она и есть собака, а щенок — дело другое. Он и собака и в то же время намного милей и нежней, с ним и поиграть интереснее, и погладить приятнее. Он и не опасен, как взрослый пёс, душа на распашку. Да, всё это… Но мы же и сами дети.

Тут одного воображения оказалось мало, нужен был реальный щенок. Тогда я прибег к другой крайности песочного искуства. Когда мастеришь что-то из песка, он должен быть хоть немного сырым, и чем больше в нём влаги, тем лучше он держит форму, тем крепче стоит. А влаги больше, там где глубже. Вот дети и раскапывают ямы кто как может, но слой песка не очень велик, и вполне можно докапаться до глины. А особо изощрённые и глину могут использовать, если она достаточно мокрая. Я выкапал кусок глины. Хоть она и была суха, я знал где есть вода, и мы слепили щенка. Вытянули ему пальцами мордочку, ушки, лапки и хвостик. Ребёнок был доволен, умилённо смеялся, а я вспоминал его в ту минуту, когда над ним нависла опасность. Помню ещё, одна лапка у щенка отломилась — глина была нехорошая, нечистая.

Дальнейшее моё присутствие было не нужно. Мальчик, если ещё не устал, мог продолжать играть самостоятельно, чему я и помешал с самого начала. А я поплёлся домой полный чувства неудовлетворения.

Костюм трицератопса

Есть у меня племянник — Натан, сын моей старшей сестры. Но когда-то он был маленьким, и звали его тогда Никита, хотя сам он себя всем выдавал за Вини-Пуха. Если меня спросить, тяжелые это были времена. А ведь когда он еще только должен был родиться, как я предвкушал идиллию наших будущих отношений. Я помнил себя ребенком, как часто весь мир, в лице самых близких, был против меня, как было невозможно и необходимо поддерживать противостояние, когда даже поддержать самого себя в состоянии полного одиночества не представлялось реальным. И ожидая появления на свет своего племянника, мне было приятно сознавать, что с ним такого не произойдет. Да, не произойдет — пока я рядом, он всегда найдет в моем лице руку помощи и плечо поддержки. Я всегда буду его прибежищем. И в одном я все же оказался прав: с ним такого действительно не происходило. Не сразу после его рождения, но позже и постепенно мне становилось понятно, что моя конфронтация с миром выходит на новый виток. Не то, что бы весь мир был с ним — им как раз-таки занимались мало, но в наших конфликтных ситуациях, кои были очень нередки, ему была обеспечена любая поддержка. Оно-то понятно, маленький, родной… Никакие воспитательные цели, ничего всерьез не рассматривалось.

Картина получается очень жестокой, это неверно — мы любили друг друга. Могу утверждать за обоих. Наделив всех близких родных именами героев сказки «Вини-Пух и все все все», именно меня он объявил Пятачком и никогда от этого не отступался. Я страшно обижался, ведь никто, так как он, на Пятачка не похож, к тому же Пятачок герой абсолютно безвольный и полностью Вини-Пуху подчиненный, чего бы я о себе сказать никак не хотел. Но с другой стороны, ведь это лучший друг Вини-Пуха. И песенку «Куда идем мы с Пятачком» Никита очень любил, только вот беда, когда с ним куда-то шли, ему приходилось эту песню, песню души и сердца неприятно редактировать и вместо Пятачка петь «с Кенгой», «с Совой» и тому подобное. Но случалось… Да, случалось ему выходить из дома со мной, и тогда уж песня лилась.

— Куда идем мы с Пятачком, большой-большой секрет…

Это было просто высвобождение. Как он отрывался!.. А я умилялся до боли.

В то время я немалую его часть приятно проводил с гитарой. Слова, аккорды — нравилось. Достигало это и слуха Никиты. Помню он сильно запал на песню «Ванинский порт», и когда я исполнял ее по его заказу, он, хоть и слушал, но смотрел на меня такими глазами, каких я у него больше никогда не замечал. Но бывает ли достаточно того, что любишь? И заказывал он эту песню все чаще, просил все настойчивее, требовал все жестче, а желания моего становилось все меньше — я отказывал. И тогда уж возмущению не было предела, причем требование никак не снималось. Пой давай! И никто не разделял моего жестокосердия.

Я в тот период жил с родителями, нашими общими с сестрой. Но поскольку они были не единственными бабушкой и дедушкой Никите, то необходимы были уточнения: бабушка Рая и дедушка Коля. Сам же Никита их называл проще: Яя и Коя. Бывало, находясь в другой комнате, он зовет:

— Яй!

— Что, Никита?

— Иди.

Но все это происходило чуть позже, а пока ребенок у нас не бывал. Мама моя посвящала внуку много времени и внимания, но Коля… Коля долгое время оставался невольником чести. Категорически не приняв брак дочери, он не мог себе позволить шагов сближения и радости по поводу результатов этого брака. Интерес к ребенку, конечно же, был — все же первый внук, мальчик, а будучи Девой по гороскопу и, наверняка, в силу каких-то других факторов Коля страшно уважал мужское начало. Но ничего нельзя было сделать. Единственное, что он себе позволял — это иногда взглянуть на фотокарточку и один-два невинных вопроса о ребенке.

И вот однажды — Никита тогда еще ездил в коляске и ходил только держась обеими руками — бабушка сделала смелый шаг. Будучи должной в очередной раз заниматься маленьким внуком и одновременно имея какие-то дела у себя дома, она решила совместить и привела его к нам. Никита у нас дома?! Даже я был шокирован, чего уж говорить о Коле. Он был подавлен сильно, но приятно. Побуждаемый разрядить ситуацию, ища движения, я взял Никиту за руки: пошли! И он уверенными шагами не без интереса принялся обхаживать новую территорию. Дедушка наблюдал краем глаза, остерегаясь взглянуть прямо и держась на безопасном расстоянии. А внуку, между тем, шагая, как-то удалось освободиться от одного ботинка, который и остался лежать на полу как неприкаянный. «Отряд не заметил потери бойца», а дедушка Коля не сразу и несмело, но подобрал ботинок и возник перед нами с протянутой рукой.

— На ботинок, Никита. Ботинок возьми.

Наступила кульминационная пауза. Стоя на ногах, Никита обеими руками цепко, как мог, держался за мои руки. Да и навряд ли он видел какую-то связь предмета перед глазами с несимметричным ощущением ног при ходьбе. Мои руки также были заняты его руками. Ботинок не мог быть взят, но это и не было нужно. Важен был сам акт подношения. Ребенок смотрел на свой ботинок, видел своего дедушку. Дедушка протягивал внуку руку. Не пустую, он предлагал, но больше просил. Ледяные стены начали таять.

Ребенок рос, развивался, становился более жизнеспособным, более жизнелюбивым, личность его становилась все заметнее. Его пребывания у нас стали желанными, удобными и закономерными. Таким образом петля на моей шее затянулась, а окрепший Никита поигрывал свободным концом. Его садистский задор был очень велик. Когда он замечал, что именно меня злит, чего я стараюсь избежать — это его вдохновляло. У меня была своя комната, но даже замок на двери — не помогал. Как ни было ему хорошо с Колей, моя попытка обрести покой не давала ему покоя, а следовательно вызывала большие недовольства в обществе. Борьба была бесполезна: его лобби было больше и оказывалось сильнее. Чем бы он ни занимался, не упускал случая моей отлучки, чтобы забежать в пустую комнату, спешно разбросать шахматы, бумаги, написять и ретироваться на защищенную территорию. Или, если адреналина уже было достаточно, просто захватить коробку с шахматами и уже сидя на колиной кровати вольготно разбрасывать по одной-две фигуры в разные стороны.

Но с Колей у них была любовь воистину неземная. Как его любил Коля! А как тот к нему тянулся! Вот, к примеру, подходили сроки одного из первых дней рождения Никиты, какого — не помню. Но проблема для меня была в подарке. Я вообще не люблю дни рождения с их подарками. Вот нужно что-то подарить, и человек ждет — сюрприза тут не получится, скорее разочарование. Хочется, чтобы подарок был удачным: нужным, полезным, приятным и достаточно ценным, чтобы выглядел. Бывает наблюдаешь человека в определенное время в определенной ситуации и понимаешь, какой здесь подарок был бы к месту, но не совпадает этот момент с днем его рождения. А если ждать, ситуация изменится — проблема. А получаешь подарок — стараешься его использовать без особого удовольствия, или, на худой конец, хранишь без всякой надобности. Мало приятного. А если даришь ребенку, то особенно трудно совместить, и чтобы подарок был полезен, и чтобы приятен. И, бывая на барахолке, я не раз ронял взгляд на настоящие большие плитки шоколада, они напоминали мне мое далекое детство. И даже тогда, в детстве, их приходилось, по большей части, видеть, а теперь, во время тотального дефицита на грани голода — это выглядело подарком. Он был бы и приятен, и безвреден и не обременял бы необходимостью хранения. Так я и сделал. Но после этого прецедента Коля стал следовать моему примеру чуть не на каждые выходные, а потом и на каждые (Никита в тот период стабильно проводил выходные у нас). И вот покупает он ребенку шоколаду, себе — водки, и проводили они вместе золотые выходные! Вот лежат они себе на полу подогретые водкой и шоколадом. Лежат, благополучно упав с кровати под собственные вопли восторга, захватив частично постельные принадлежности, воркуют, попискивают… И тут Коля порывается вставать — отказ безапелляционный:

— Нет.

— Ну как?! Я писать хочу.

— А ты… Написай в штаны.

Пастораль.

Или же собирается Коля в гараж. Случай уникальный, поскольку здесь он сносит все протесты любимца и остается верен своему намерению, что-то ему там надо было… И вот какое-то время у него уходит на сборы, а перед самым выходом он вдруг не находит связки ключей:

— Я помню, что я их сюда положил.

Но он не уверен, знает о своих проблемах с памятью. Где же они могут быть? Куда еще он мог положить? Поиски не дают результатов, и поход в гараж отодвигается на второй план. И когда, уж не на следующий ли день, ключи находятся под диваном — Коля в восторге:

— Нет, ты представляешь, да? Не отпускал, не отпускал, потом взял зашвырнул и все. …Молодец!

А бабушка Рая, хоть и принадлежала к враждебному мне лобби, могла быть строгой, порой даже очень. Не раз, помню, я не выдерживал и горячо вступался. Так вот бабушка, ей все время приходилось справляться с неразрешимой задачей — накормить. Тут надо сказать, Никита был совсем не едок. Бабушка бывало возмущается:

— Ну как это? Ребенок — голодный и не ест.

Не знаю, бывал ли он голодным, наверное да. Но то, что он не ел — абсолютно верно. Больше всего здесь помогало чтение. Помогало в том плане, что он соглашался сесть и позволял кормить себя. Ему читали, это он страшно любил, сидел весь внимание, напряжен и брал ложку за ложкой. Рот наполнялся, щеки набухали, натягивались, губы едва сходились, но он знал — как только он вывалит, чтение прекратится, и он брал еще и еще, еще и еще. Конечно же, финал был неизбежен, но иногда кормление продолжалось до следующего выброса.

Вот как-то сижу я у себя в комнате, а описанное кормление, по формуле «а Васька — слушает», происходит в соседней под «Краденое солнце» Чуковского, и слышу:

— Говорю тебе, злодей, выплюнь солнышко скорей! — И с чуть измененной интонацией: — Жуй и глотай! Жуй и глотай! — Тут тон снова смягчается. — А не то, гляди, поймаю, пополам переломаю.

Бабушка не отчаивалась, и кормление оставалось свято. Она предпочитала заняться этим на своей территории: да, он голоден, но я его сейчас заберу и там уже накормлю. А дедушка не мог себе позволить излишней строгости, и даже заранее предупрежденный, случалось, сразу по приходу Никиты вручал ему шоколадку — это было святотатство. Бабушка угрожала, что при таком поведении больше его никогда не приведет. Это она, конечно, сильно себе льстила, но после кратковременного затишья она входила к ним в комнату с наспех подготовленной рацеей. Коля лежал себе на уме, уткнувшись в газету, а Никита стоял с покусанной плиткой в руках. Оба хранили молчание, но потом Коля отрывался от газеты:

— Никита, меня вон ругают.

И Никита бросался на бабушку, нанося ей обеими руками размашистые удары ниже пояса (по причине роста). Недоставало громкости, и он озвучивал:

— Бум! Бум! Бум!..

Кто не был свидетелем этой сцены — не поверит, что побои могут быть так приятны.

Но не все дни были золотыми, не все выходными. И этот день был обычный, будний. Коля был на работе, и Никита среди нас слегка тосковал. Но он был активен, успешно занимал себя… И тут вдруг у него возникает и ищет нашего приветствия идея: сделать костюм трицератопса. Среди прочих у Никиты была книжка «Палеонтология в картинках», хорошая книжка, большой формат, красивые рисунки. Так вот на ее обложке — замечательный рисунок трицератопса: крупная тварь с тяжелым круглым туловищем, устойчивым на четырех лапах, недлинный конусовидный хвост, крытая панцырем голова повернута в сторону предпологаемой опасности, три тонких рога — на носу и из бровей — остры как шипы, челюсти сомкнуты орлиным клювом — красавец. И вот ребенок захотел облачиться, как бы стать. Высказывание идеи повторяется, ожидается реакция, и я не могу игнорировать, завязываются дебаты:

— Ты хочешь такую маску?

— Нет. Не маску, костюм!

— Ну, оденешь ты костюм. Не будешь же ты на него похож. Ты что, встанешь на четвереньки?

Но он на тот момент уже ясно себе все представлял и смог даже объяснить. Оказалось, что костюм будет выглядеть в точности так, как и то, что на картинке — все полностью. А на широком боку ископаемого животного он присмотрел место для дверцы.

— Она будет открываться, и я туда заходить.

Дальше было понятно — костюм будет оживать.

— Но как, — спрашиваю, — это сделать? Из чего?

— Ну, из картона.

А была-то у нас одна только рыхлая, порезанная картонка.

— Но картон же ровный, как ты форму придашь?

— Да продавливать, пальцами.

Спорить становилось затруднительно. Никакие увещевания не помогали, воодушевление разгоралось, и не удавалось заронить ни капли сомнения. Э, да что они понимают?! Вот придет Коля!.. А чертежи-то уже готовы…

Тут надо сказать, как ни теплы были их отношения, я Коле не завидовал никогда. И сегодня бедный Коля не мог не прийти… Приветствие было горячим до смущения. Никита так спешил, что жаль было тратить время на объяснения, он захлебывался. Дедушка разувался и постепенно входил в курс дела. Но сразу приступать к намеченному оказалось нельзя — дедушка с работы и должен покушать. И тут уж даже бабушка, надо отдать ей должное, сказала свое веское слово.

Во время трапезы одержимый ребенок бегал по кухне и, не замолкая, выбрасывал в разные стороны то руки, то ноги. Я наблюдал больше за Колей. Он ел, склонившись над миской супа ниже обычного, смотрел все больше в пустоту и ничего не возражал. Я не выдержал:

— Ты делать-то собираешься?

— Ну, надо, наверное.

Ну, да. Как тут отказать? По какой причине? Но было видно: он сидел и что-то понимал, и кушать не спешил.

Прием пищи окончен, и оба главных героя уединяются в Колиной спальне. На несколько минут наступает тревожная тишина, нарушаемая пронзительным криком. Крик полон не ужаса, не обиды, но возмущения и негодования. Подобные крики были не редкость, но этот, в отличии от прочих, позволял сразу многое понять.

Я открываю дверь, вхожу на крик и кроме привычной обстановки замечаю три свернутых газетных листа, свернутых в узкие трубочки, но на конус. Два на столе, один у Коли в руках.

— Что это? — Спрашиваю.

— Ну, вот, — говорит, — я рога сделал. Что я еще могу?

Никита бился в истерике на кровати. Истерики были делом обычным, но все же… Это же он несколько минут сидел вперив взгляд и затаив дыхание, пока не понял, что уже можно радоваться результату. С таким разгоном планов и чаяний расшибиться о такую стену непонимания! Я снова предпринимаю попытку объяснения, и на этот раз сам Коля несмело подключается.

— Ну, как? Как ты хочешь это сделать?

Но он же уже объяснял, почему они такие тупые?!

— Пальцем продавливать в картоне углубления!

— Ну, покажи вот, попробуй.

Указанная картонка была предусмотрительно заготовлена на столе. И с досады Никита ткнул в нее своим маленьким большим пальцем, надавил, находя частичный выход своей злости. Досада сдавила сильнее, крик возобновился, и он снова метнулся к кровати. Он потом еще что-то говорил о внешнем виде костюма, о способе изготовления, о дверце, но уже больше оправдываясь.

Эх, Коля, Коля… Так попрать невинные надежды.

Истерика прошла. Идея эта Никиту больше не посещала, а сама история не вспоминалась.

Чаю

Предприятие называлось Кетер пластик. Кетер на иврите означает корона, венец. И это не было слишком заносчиво — предприятие цвело. Способ производства — литье пластмассы — успешно находил широкое применение. Практически все кафе, и не только в Израиле, были уставлены его стульями. Производственные мощности по Израильским масштабам были очень серьезные.

Кармиэльский завод, не единственный в стране, состоял из двух производственных комплексов: так называемые нижний и верхний. Названия эти не были официальны, но укоренились на всех уровнях. Верхний физически распологался чуть выше, и идти от проходной к нему было дальше и немного в гору. Другого объяснения названиям не было, но работники верхнего Кетера это название любили, как большевики свое.

Ситуация с работой в Кармиэле была много хуже, чем в среднем по стране. Тем не менее шансы устроиться производственным рабочим на Кетер были очень велики, и многие кармиэльские русские олим через это прошли. Но надо сказать, как ни важна была государству борьба с безработицей, направление на Кетер в бюро по трудоустройству выдавали только по просьбе самого «ищущего работу». Дело в том, что производство на Кетере не останавливалось ни по субботам, ни по праздникам, а государственные структуры тогда (1994–1996 гг.) закона придерживались больше. Направлять на работу с целью оформления отказа стали позже.

Работа производственного рабочего состояла в том, чтобы стоять у машины. Машина работала в полностью автоматическом режиме: отливала детали в зависимости от установленной в ней формы, форма раскрывалась и роботом готовая деталь вынималась и выбрасывалась. Счет шел на секунды и доли с высокой точностью — холодно и жестоко. В таком процессе каждая секунда несла большие убытки или производственный рост. И если процесс удавалось хоть на сколько ускорить, и над этим постоянно работали, это был успех и серьезный повод для радости.

Производственный рабочий получал свежее изделие, и за время подачи следующего подрезал, подчищал, собирал, комплектовал с другими деталями и упаковывал, в зависимости от производственных требований. При иной комбинации движений, при более привычном приложении усилий поспевать было не реально. Были процессы и потяжелее и полегче. Но даже попадая поначалу на легкий процесс, вновь поступивший рабочий часто оказывался скор на выводы. Первых ощущений было достаточно, и перспектива не ускользала от внимания. Большинство получающих шанс не отрабатывало и одного дня. Чтобы устоять на процессе необходимо было войти в раж. И долго из него не выходить. Потом появлялась привычка, автоматизм, но торжествовать было бы опрометчиво. Во первых, не все процессы шли постоянно, а во вторых, каждую смену рабочих распределяли на разные процессы, чтобы обидно не было, поэтому часто приходилось привыкать к процессу снова и снова.

На нижнем Кетере производили мебель: столы, стулья, стеллажи… Машины были крупнее, процессы — помедленнее, но продукция и детали — массивнее, следовательно физические усилия требовались большие. На верхнем же продукция была мельче: табуреточки, чайные тележки, ящики для инструментов и тому подобное. Работа не требовала больших физических усилий, но была гораздо интенсивнее и включала в себя больше сборки, больше комплектации, а стало быть — больше движений. Еще одно существенное различие работы на нижнем, или на верхнем Кетере, существенное для рабочего, состояло вот в чем. Работали в три смены тремя сменами, как было сказано, без выходных и праздников. Но на нижнем ни один день от другого не отличался, тогда как на верхнем смена, закончившая третью в пятницу утром, уходила домой до начала второй смены в йом ришон (воскресенье), и эти ее часы отдыха по братски делили между собой две другие.

Колектив производственных рабочих и на нижнем, и на верхнем состоял большей частью из так называемых русских. И таким образом, помимо всеобщей радости по поводу работы и заработка, рабочие нижнего Кетера были довольны, что их работа спокойнее, не так интенсивна, и что им не приходится работать в день по две смены и по двенадцать часов. А рабочие верхнего были довольны, что их работа не так тяжела физически, и плюс к тому они имеют выходные чаще чем каждый месяц.

Я тогда как раз работал на верхнем. И в то время в цехе между туалетами был установлен автомат горячих напитков: кофе, шоко, капучино и чай. И цена очень субсидированная — двадцать агорот. Правда, подойти к этому автомату рабочий мог только до смены, после нее и в обеденный перерыв. Что и говорить, если даже красная грибовидная кнопка аварийного отключения машины работающему на ней была строго запрещена, если даже по естественным потребностям человека, его на процессе менял начальник смены. Но на этом же производстве возникали и другие необходимые работы. Например, предварительная подготовка каких-то компонентов к сборке уже на процессе, или же на процессе чего-то не хватало, приходилось доделывать потом — и все это без машины. Кроме производственного рабочего на такую работу было поставить некого, и некоторым иногда выпадало счастье работать чуть ли не в свое удовольствие. То что в колымских лагерях называлось КАНТ. Так вот на канте можно было себе позволить и своевольно посещать туалет, и даже — попить.

И стою я на процессе, работаю, потею. Стою один, и полезли мне в голову мысли о чае, лезли недолго, но сильно. А чай, надо сказать, в самом процессе работы был популярен. Многие наглели и после туалета задерживались у автомата в ожидании стакана чая, а то и двух — для себя и для товарища. Остальные напитки — для утоления жажды подходили меньше. Правда, было досадно: все напитки в одну цену, и чай против капучино — тут выходила переплата. Но он был со вкусом лимона, и это немного утешало.

Проходит мимо Павел, человек мягкий и слащавый, многими братьями по оружию нелюбимый. Человек под пятьдесят, может и за. Имел взрослую дочь, рассказывал, что теперь уже местные не отличают ее иврита от своего. Пропагандировал скорейшую покупку квартиры, любое промедление — проигрыш. И логика в этой позиции есть. Акт покупки — необходим, ну что за жизнь без жилья, но надо также понимать, что берешь на себя тяжелые долговые обязательства на долгие годы, на десятилетия. А жить-то еще сколько? Так что, раньше сядешь — раньше сможешь лечь. Сам он прожил не в своей квартире только два месяца после приезда. Мне, как новому репатрианту без иврита и вообще без всего, такие рассказы были неутешительны. Тем не менее, отвращения у меня Паша почти не вызывал, но сочувствие — да. Работе он отдавался не только телом, но и душой. В своем «почтовом ящике» в гардеробной он держал собственный, специально купленный инструмент для упаковки липкой лентой, так называемый махшир. И если ему при распределении в начале смены доставался дефективный, он брал свой и сберегал нервы. Но как ни был он незлобив, имел много откровенных неприятелей. И им назло, но не желая того, Павел сейчас как раз кантовался где-то на канте. И вот он уже проходит, мимо.

— Паша! — Кричу.

По-другому не разговаривали — в цехе шумно. Очень чутко оборачивается.

— Принеси чаю. — И протягиваю ему две монетки, заранее заготовленные.

Я-то только и ждал, что благосклонного прохожего. Паша, видя мою нужду, был очень рад сделать приятное. Не взяв денег, он отвернулся и ускорил шаг. Чай принес, но от денег снова отвернулся. Этим обстоятельством мое удовольствие было сильно подпорчено. Ведь Паша мне сам рассказывал, как, когда автомат заглатывал монеты и игнорировал все нажатия кнопок, он, несмотря на все сопряженные с этим трудности, подкарауливал представителя техобслуги, докладывал о случившемся и требовал деньги на бочку. И если верить самому Паше — получал. Но здесь он был так доволен, что и потом не мог оставаться безучастным.

— Чай попил?

— Да.

— Легче стало?

— Да.

И действительно — выбираешь пару секунд, выпиваешь стакан, прошибает свежая волна пота — наступает облегчение. И Паша это хорошо понимал — сам, понятно, пивал.

Таким образом, ни до ни после, а непосредственно во время работы, чай имел успех. Как ни сетовали рабочие на переплату, если оказывалась возможность — пили.

Но наступил момент — чая в автомате не стало. Не просто закончился до следующего техобслуживания, была проблема посерьезнее, не было его уже несколько дней. Уже все об этом знали, а многие еще и чувствовали. Удовольствие попить чаю сменилось удовольствием обсудить проблему — излить возмущение. Пересуды, домыслы… Обоснованные, не обоснованные…

И в один из этих дней, причем совершенно независимо, было вывешено обращение директора к рабочим. Директора, о существовании которого не все рабочие знали. Имя его было на слуху, некоторым случалось его видеть, но по вопросу, какую именно должность он занимает — единого мнения не было.

Что явилось лейтмотивом обращения — не помню. Но это было именно обращение, ибо не на последнем месте в нем излагалось, чего бы подписавший хотел и ждет от именно рабочих. Обращение было переведено на русский язык не вполне литературно, но достаточно дословно. После короткого вступления предложение начиналось словами «Я чаю…», и указывалось чего именно, то есть как рабочий коллектив в целом, а значит и каждый в отдельности, могли бы угодить генеральному боссу местного филиала.

Было вызвано оживление. Обращение читали, обсуждали. Спрашивали друг друга:

— Читал?

Но под конец так называемого рабочего дня, а точнее первой смены (дни-то заканчивались, да только не рабочие), оживление возросло. Слово «чаю» в печатном тексте было от руки подчеркнуто, и сделана сноска: «Чаю не будет — заварка кончилась».