Старый родительский дом совсем развалился. Латать его казалось совершенно бессмысленным. Да и какая-то глупая мысль мешала этому: вот, думал он, — отрываю я доску, которую когда-то прибивал мой отец, и ставлю новую. А в той старой доске душа родительская.

Так, страничка-две

Александр Кузнецов

Григорию Никифоровичу

ПЕПЕЛЬНИЦА

В нее тыркнули недокуренной сигаретой. И хоть такое тырканье повторялось несколько раз на дню, привыкнуть не могла — морщилась.

А казалось бы: чего морщиться, раз ты — пепельница. Но вот, откуда-то возникало недовольство. Это даже смешно, что у такой замурзанной вещи, а она всегда была покрыта толстым слоем прилипшего серого пепла, на котором лежала горка окурков, могло вообще что-то возникнуть.

Но однажды над пепельницей наклонилась незнакомая женщина и коснулась ее догорающей сигаретой. Пепельница увидела свисающие с шеи женщины крупные зеленые бусы и что-то шевельнулось у нее внутри. Заглядевшись на бусины, она даже забыла поморщиться.

Женщина ногтем чуть поскоблила пепельницу.

— Что же вы с ней так? — Сказала она хозяину дома. — Это ведь малахит, как и мои бусы.

«Оказывается, — удивилась пепельница, — что мы малахитовые, и я, и эти удивительные бусы».

— Подарите ее мне, — снова раздался голос женщины.

И вот уже пепельница совсем в другом месте, на другом столе, на белой скатерти, вычищенная и вымытая.

Женщина курит и смотрит на пепельницу. А пепельница смотрит на ее бусы. Пепел собрался на кончике сигареты. Женщина собралась было стряхнуть его в пепельницу, но, может быть, услышала чей-то вздох совсем рядом с собой и передумала. Хотя, если пепельница и вздохнула, то это скорей всего относилось к красоте малахитовых бус, а никак не к тому, что опять в нее стряхивают пепел.

И все же, женщина передумала. Взяла пепельницу и переставила ее на полку.

Пепельница увидела справа от себя маленькую хрустальную вазу, слева — фарфоровую балерину.

А вечером женщина сняла с себя бусы и — о чудо! — положила их на ту же полку. Одна бусина даже касалась пепельницы. Это было невероятно: разве могла пепельница когда-нибудь мечтать об этом ?!

Зеленые тона бусин переливались под ярким светом еще не погашенной люстры, будто приглашая к игре.

А когда люстра погасла, пепельница подумала: «Как жаль, что никто не может себе представить, что чувствуешь, когда рядом с тобой такая же, как и ты, малахитовая душа».

Бусы словно услышали, о чем думает Пепельница, и яркими светлячками вспыхнули каждой бусиной, на мгновение осветив комнату зеленым малахитовым сполохом.

ПОВАРЕННАЯ КНИГА

— Вынеси, пожалуйста, мусор, — крикнула из кухни жена.

Что ж, у каждого свои обязанности. Около мусорного контейнера встретил соседку. Бумажный ее мешок разорвался, и она подбирала содержимое: жестяные банки, смятая газета, кусок хлеба…что-то еще.

Я вернулся, жена готовила к ужину. На столе лежала раскрытая «Книга о вкусной и здоровой пище». Известная когда-то книга.

По малости лет, не помню голодно ли было во время войны. К тому же, в блокаду ленинградскую находился в эвакуации.

Как жили в то время, подробно не расспросил, а мне самому было всего три — четыре года, так что помнить не мог.

Беру книгу, перелистываю. На иллюстрации, посередине сервированного стола на тарелке лежат тонко нарезанные кусочки хлеба.

А маме приходилось недоедать? Помню, хотя, вроде, и не должен помнить из-за возраста, как мама, сгребая со стола крошки хлеба в ладонь, собиралась их съесть, а я попросил: «дай мне». Крошки те я съел, и тогда, наверно, и появилось первый раз чувство стыда. Если бы не появилось, я бы не запомнил этот эпизод.

Листаю дальше. На вкладыше нарисовано блюдо, на нем поджаристая курица, окантованная кусками картофеля, помидорами, яблоками, сверху пучки петрушки.

Возможно, что другой эпизод, но уже рассказанный мамой, и связан с голодом. Я чем-то заболел, сильно похудел. И врач сказал, маме, что если не наберу хотя бы килограмм веса, — умру. Мама на рынке что-то выменяла на курицу.

Наверно что-нибудь еще выменивалось на продукты. Набрал я этот вес.

Ко мне подошла жена. Я продолжал перелистывать книгу. Вдруг она останавливает мою руку. На иллюстрации разные упаковки чая. Несколько статей о чае.

Мы просматриваем статьи.

— Видишь, — говорит жена нигде не говорится о чае с сахаром. Вспоминаю,.. мама рассказывала. Когда мы были в эвакуации, она работала на заводе, а я ходила в садик. После работы мама меня спрашивала: «Ну, чем вас кормили сегодня в садике?» На что я часто отвечала: «Чай без сахара и хлеб ничем не помазанный».

Я опять отыскиваю в книге картинку с кусочками хлеба.

— Мама, — продолжает жена, — получала на заводе паек. Когда в нем были пару кусочков сахара, она приносила их мне. А здесь, гляди — и стакан чая в подстаканнике, наверно с сахаром.

Жена подвинула книгу к себе. Явно что-то ищет.

— Нашла, — говорит она, — это я уже помню. Жаль, что картинки нет. ТУШЕНКА. Так всего несколько слов о ней, несправедливо. Помню сама, — повторяет она, — я тогда сильно заболела, и мама получила разрешение выехать со мной в Москву. Летели на военном самолете. Где-то была промежуточная посадка. Даже сейчас вижу зеленое-зеленое поле от травы. Два или три летчика. Мы с ними сидим на земле. На газете банки с тушенкой. Позже мама рассказывала. что они пригласили нас поесть вместе с ними, а тушенка была американская. Запах у нее необычный, дразнящий, запомнился. Во время болезни ела очень плохо, но тут прорвался аппетит, ела с удовольствием. Я и сейчас люблю ее вкус.

Здесь кусок масла на гречневой каше, на следующей странице кусок масла в сковородке с зеленым горошком, тут масло розочками на красной икре, на черной.

Когда мы вернулись в Ленинград из эвакуации, аппетитом не отличался. Помню кашу манную с уговорами. Однажды, когда мама была на работе, я обнаружил банку со сливочным маслом, четверть банки, наверно. И решил сделать маме приятное. «Поем немного масла, расскажу маме, и она порадуется, что я покушал». Незаметно для себя съел всю банку и, когда мама вернулась, сообщил ей добрую весть. Что-то в лице ее насторожило меня : она не похвалила меня, вообще молчала. На сколько времени, интересно было расчитано это масло.

Мы продолжали рассматривать книгу. Вот БУТЕРБРОДЫ, БУТЕРБРОДЫ НА ПОДЖАРЕННОМ ХЛЕБЕ, ЗАКРЫТЫЕ БУТЕРБРОДЫ.

В первом классе мне давали с собой завтрак, пару бутербродов. Потом один старшеклассник стал угрозами отнимать их у меня. Один раз я не подчинился, и он меня поколотил. Я все равно не отдал. И он больше ко мне не подходил.

БОРЩ ХОЛОДНЫЙ. У нас в семье он назывался свекольник. Одно из моих любимых блюд. Главная повариха была бабушка, но свекольник мне запомнился мамин.

Снова перехватывает инициативу жена.

— Видишь, семга, лосось, кета. Помнишь рыбный магазин на углу Невского и Рубинштеина? Папа любил со мной туда заходить после получки. Он уже хорошо зарабатывал, был главный инженер НИИ. «Ну что, дочка, — говорил он, — давай-ка выберем что-нибудь вкусненькое». И мы шли как победители домой к маме.

НОЖКИ ТЕЛЯЧЬИ. О! Это уже точно мое. И хотя в книге говорится о жареных ножках, но в первую очередь ассоциация с ними — это студень.

— Знаешь, — говорю я жене, — почему в книге нет ни слова о студне? Она вопросительно поднимает брови. — Потому, — продолжаю я, — что составитель не только не пробовал, но даже не видел студня моей бабушки. Это настоящее произведение кулинарного искусства. Внизу слой мелко рубленого мяса, над ним прозрачнейшее желе и наверху желтые блестящие глаза нарезанных крутых яиц, чуть прикрытых тем же просвечивающим желе, студнем. Но это только на праздник, на большой праздник.А к студню обязательно приготавливалась горчица. Что здесь о ней? Так, СТОЛОВАЯ ГОРЧИЦА. Ну рецепт можно не читать. Что-то получится, конечно. Но не бабушкина горчица. Взрослые любили ее мазать еще и на хлеб. Потом и я полюбил.

Жена закрывает книгу.

— Пора ужинать, — говорит она. Вот только заправлю сметаной салат, а ты нарежь пока хлебушек.

ЧЕТЫРЕ РУКИ

Над слоновой костью, над черным блестящим лаком застыли четыре руки. Две слева, крупные сильные с длинными пальцами. Две справа с точеными тонкими кистями. Наверно, природа специально вытачивала их, подготавливая к встрече с этим черно-белым притяжением полированных клавиш.

Последний шорох. Тишина. Руки опустились на клавиши, молоточки под крышкой рояля коснулись струн — первый звук — и полилась музыка. Четыре руки побежали по клавиатуре.

Все вокруг завороженно замерло. Две руки слева, две справа. Существуют только они, только их танцующий полет. Нерв каждого пальца безошибочно находит нужную струну.

Две руки слева, две справа. Они переговариваются, чутко улавливая каждый звук. То одна рука замирает над клавиатурой, то другая, ожидая ответа.

Бег вправо — навстречу полету влево. Мизинцы чуть не соприкоснулись. Коснуться ли? Эта близость создает невидимый заряд, напряжение. Мелодия льется, напряжение нарастает. Вот-вот будет разрядка. Неужели закончится эта музыка и вместе с ней общий танец рук?

Вопрос слева — ответ, справа вопрос — ответ. Что они говорят друг другу?

Последний шепот, последний всплеск. Тишина! И шквал! Шквал рукоплесканий — овация. Долго, долго.

Погас свет. Бархат укрыл клавиши, еще хранящие последние звуки.

Открылись двери. Сумерки. Никого, пустая набережная. Сыгранная мелодия еще дрожит в кончиках пальцев четырех рук. Теперь пути их должны разойтись.

Они еще вместе. Правая рука с крупными длинными пальцами в нерешительности поднимается, предлагая, может быть, новую пьесу. Левая рука с тонкой кистью медленно тянется к приглашению.

Их мизинцы соприкасаются.

НАПУТСТВИЕ В СЧАСТЬЕ

Квартира находилась на первом этаже, окно его мастерской выходило на улицу и можно было видеть пешеходов, проходящих мимо. Мало кто замечал мужчину, сидящего за окном. А он любил так сидеть и выбирать глазами разные лица. Мужчина этот был некрасив и, вероятно, поэтому красоту ощущал и видел чаще других.

Вот идет женщина. Он чем-то случайно отвлекся и не успел разглядеть ее, исчезнувшую из оконного проема.

Мужчина почему-то тут же выбежал на улицу.

Он некоторое время идет за ней, пытаясь представить, какая она. Даже со спины была видна какая-то потерянность той женщины.

«Должна быть красивой», — думает он.

Обгоняет, останавливается. Будто какая-то печаль плотно заслоняет ее лицо.

— Простите, — говорит он, — я даже не знаю, почему с вами разговариваю. У вас же сейчас слезы польются. Это невозможно! Лицо, ваше лицо, — теперь он ясно видит ее, и не знает, что же надо сказать этой чужой женщине. — Нельзя слезы. Нельзя слезы на вашем лице.

«Какое лицо?! Я знаю, как некрасиво оно. Даже он отвернулся от меня,» — женщина обернулась, что-то стала искать, как будто тот, кто не смог полюбить ее, был совсем недалеко, потом рассеянно посмотрела на незнакомца.

— Зачем вы смеетесь надо мной?

— Так это из-за него вы так опечалены.

Пойдемте, пойдемте ко мне, я тут рядом…

Не должны быть слезы.

Женщина пошла за ним.

«Почему я его послушалась? Куда я иду? Для чего? Зачем он позвал? Что же это я?! Никуда не надо идти».

Но она шла за ним, будто действия её никак не были связаны с мыслями.

«Все же я в его комнате», — и она не понимала, что происходит с ней.

Её взгляд скользнул по простой мебели, по нескольким картинам на стенах. Увидела мольберт.

— Присядьте, пожалуйста, — и он пододвинул ей стул ближе к окну.

Подошел к мольберту, ничего не объясняя. Удивление от происходящего (художник, кажется, писал ее портрет) постепенно гасло. Скоро она совершенно освоилась, ей стало спокойно и уютно.

«Какой он смешной и некрасивый», — думала она о художнике.

— Уже заканчиваю, — произнес он.

«Жаль, — поежилась Женщина. И чуть позже: — Почему же жаль? Не знаю», — ответила себе.

Художник показал ей картину: она, да, это была она, счастливая и красивая бежала по полю, покрытому яркими цветами.

— Это мое вам напутствие в счастье. Возьмите эту картину в подарок.

Женщина ушла, что-то согревало ее. Она не стала додумывать, от чего же стало так тепло.

Художник вышел за ней, может быть ожидая, что она оглянется. Но она ведь не знала, что он стоит и смотрит ей вслед. А ему казалось, что он видит, как на ее губах зарождается улыбка.

Что? Вы хотите спросить, не встретились ли они когда-нибудь позже? Зачем вам это?

Ну неважно. Я отвечу и так. Нет не встретились больше. Но она его вспоминала. «Как он там, такой смешной и некрасивый?» У нее даже вошло в привычку: перед тем, как выйти из своей квартиры, задержаться на две-три секунды у подаренной художником картины, потом бросить взгляд в зеркало, висевшее рядом. И отражение каждый раз в напутствие возвращало ей улыбку. Конечно, она была ему благодарна.

Женщина даже хотела как-нибудь навестить его. Но он жил на другом конце города, где она тогда оказалась совершенно случайно. Да не очень-то и запомнила, где его дом.

Алле Кузнецовой

ДОМ

Старый родительский дом совсем развалился. Латать его казалось совершенно бессмысленным. Да и какая-то глупая мысль мешала этому: вот, думал он, — отрываю я доску, которую когда-то прибивал мой отец, и ставлю новую. А в той старой доске душа родительская. И не стал он дом трогать.

Начал строить новый. Дом должен быть, прежде всего, удобный — получается, что и просторный. Хорошо бы — и красивый внутри и снаружи. И еще теплый. Теплый, это как? И еще уютный. Уютный, это как?

Ну вот и выстроен удобный, просторный и красивый дом. Осталось только покрасить. Нелегко выбрать цвет. Конечно, можно посоветоваться, но, говорят, на вкус, на цвет… Но это только так говорится, чтобы не сильно переживать А на самом деле: не нашел товарища, с которым одинаковый «вкус — цвет», то, считай, не получился у тебя настоящий спутник. Ну, это так, к слову.

Соседи смотрели на новый дом, хвалили.

— Слышь, — говорили они, — замечательный дом получился.

— Жилье-то? Спасибо, — отвечал он. Но что-то казалось ему не так, что-то не сделано. А что — ускользало от него. Вроде и окна большие, а света не хватает, вот и цветы на подоконниках поставил, а они какие-то скучные. Печь затопишь, а тепла — чуть.

Спрашивали соседи: «Что дом-то не красишь?»

— Жилье-то? Да вот краску не подобрал.

Никогда дом домом не называл, все жильем.

Когда уже строительство свое заканчивал, стал он с девушкой встречаться.

Долго встречались. Любили по берегу реки ходить. Лето заканчивалось. Сидят они как-то раз на берегу. Смотрит он на листву: вот только-только, всего секунду назад, на одном листе желтый глазок появился, будто осень подмигнула.

— У тебя есть любимый цвет? — спросил он.

— Любимый? — она посмотрела вокруг. — Желтый, конечно, солнечный.

— Знаешь что? Давай построим дом.

Она не удивилась. Сказала: «Я ничего не умею делать. Даже молотка никогда в руках не держала».

— Это не так важно. Все равно надо строить вместе.

Она слышала от кого-то, что у него, вроде бы, новый дом построен. Так что непонятно, о чем он говорит.

— Ты хочешь, чтобы мы поженились? — спросила она.

— Ну конечно! Это же я и сказал. Пойдем, я тебе что-то покажу.

И он повел ее к своему жилью.

— Так он уже готов. Это твой дом?

— Ты первая должна войти, — только сказал он и отворил дверь. Пропустил ее вперед.

— О, сколько тут света! — воскликнула она. Долго ходила по дому. — Уютно очень.

Он взглянул на подоконник. Цветы будто напились из родника. Упругие их головки смотрели на него.

— Покрашу в солнечный. Тепло в доме, — сказал он.