Дверь в нашей белгородской, а в последствии и киевской, квартире несла на себе много функций, помимо основной: она была чертой разделения внешнего и внутреннего миров. У всех знакомых мне семей были квартирные двери, но наша — была особенной…

Стакан

Ирина Амлински

В стране под названием СССР, в маленьком (по теперешним киево-берлинским меркам) областном городке Белгороде, на улице Чехова, дом шесть (присутствие шестерки в моей жизни не случайность, а закономерность) жила с папой и мамой шестилетняя девочка. Звали ее Ира. Это — я. Сколько себя помню, всегда мечтала вырасти поскорей и перестать быть зависимой. Зависимой от всего: от времени, от мамы, от занятий, которых у меня, дошкольницы, было множество. Инициатором и ведущим этих занятий выступала мама. Идеи посещали ее спонтанно и не редко. Если мама, вдруг, собралась пошить костюм — меня тут же учили шить, причем совершенствованию в красоте и ровности стежков, которые я делала, не было предела. Я шила до тех пор, пока мой ручной шов не напоминал машинную строчку. Если моя бабушка, связав и выслав моей маме кофту, не угадывала цветовую гамму — со мной учили цвета и цветосочетания по японской системе. В мои мозги их вложили около двухсот. В последствии это нашло отражение в моем гардеробе: кроме черного я практически ничего не ношу. Если в «Галантерее» выбрасывали нитки мулине — я училась вышивать. К десяти годам я могла сшить брюки, умела вышивать гладью и крестиком, оформлять постельное белье и скатерти прошвой, шить рубашки мужские и ночные «для дам». Не освоила я в совершенстве лишь плетение кружев, как теперь понимаю, лишь оттого, что мама не любила кружевные салфеточки под вазочками — ей это казалось мещанским. Но владение крючком и спицами осталось. В результате я и сейчас могу связать сумку или подтянуть стрелу на колготках. Да, что-то я ушла в сторону от стакана, заявленного в названии.

Времени свободного у меня было мало. Я стирала папины рубашки, которые полиняли из-за синей, случайно по задумчивости, попавшей в тазик к белым, и была выпорота как Ванька Жуков за селедку, которую начал чистить не с головы, а с хвоста. Дурак, этот Ванька! Как чистить и потрошить селедку, кур, включая точность разделки, исходя из анатомического строения хохлатой, я знала с пеленок. Все умела и выполняла на «удовлетворительно» по оценочной шкале своей мамы. А поверь, ее «удовлетворительно» дорогого стоило. До сих пор, если я что-то делаю, то качественнее и быстрее меня ни одна баба не сделает. Ввиду этого, не была брошена ни одним мужем; в быту мне равных не было, в еде и в жизни не прихотлива. „Ты должна все уметь. В противном случае, тебя никто и никогда не возьмет замуж», — говорила всегда мама. Я и старалась, как напутствовала она.

Черт, опять не туда нажала. В скайповом окне писать непривычно: вместо абзаца получилась отправка. К тому же никак не могу держать стаканное направление, все время мысль уходит в сторону. Наверное потому, что прорвало, и всплывает и рвется наружу пластами, вкупе со всеми ощущениями и мыслями детства, а не отдельными историями. Мысли мои, почему-то всегда бегали по кругу и состояли только из вопросов и их рассмотрений, один порождал другой, другой — третий, и мой мозг, пытаясь получить хоть один ответ, опять начинал с исходной точки. Этой исходной точкой в моих воспоминаниях о детстве почему-то стал стакан. Вот снова и снова возвращаюсь в тот злосчастный день, когда я разбила его. Посуду я мыла, сколько себя помню, всегда и с любовью. Упрешься головой в шкафчик, стоя на стульчике, слушаешь шум воды, а посуда сама, автоматически моется руками. Меня этот процесс успокаивал с детства. До сих пор им пользуюсь, несмотря на наличие посудомоечной машинки. Не задался день с утра — бегу на кухню мыть посуду, а, если таковой не находится, достаю из посудомойки накопившуюся и перемываю вручную. Стоя на стульчике и моя тарелки, задумавшись над неразрешимой проблемой вынужденного ожидания своей взрослости, когда, как мне казалось, уже будут ответы на мучавшие меня вопросы, я уронила стакан в раковину. И он — подлый — разбился. Если бы он был первым разбитым за эту неделю стаканом! Но он, к моему великому ужасу, шел вторым номером после вчерашней тарелки, которую я, «безрукая тварь», недонесла после ужина к раковине. Ужас, который сковал меня, описанию не подлежит. Во всяком случае я не владею словом, как владел им обожаемый мною Булгаков. В критических ситуациях почему— то решение приходило мгновенно, и поэтому достоевское «что делать» надо мной не повисло. Мой мозг, подытожив ситуцию выдал: разбитый стакан ни в коем случае нельзя выбросить в мусорное ведро. Однажды я уже выбросила туда что-то в очередной раз разбитое мною, и затем долго стояла в кухонном углу на гречке. Отбывать такое наказание было для меня несложно: подумаешь, наказание — в углу стоять! Хуже, когда тебя бьют по лицу или в деталях описывают, какое ты ничтожество и как с тобой мучительно живется. То, что стакан в мусорное ведро не пойдет, было принято мною безоговорочно. Мусор, собиравшийся за день, папа каждое утро выносил во двор, к выгребным ямам. Может, там был какой-то домик для мусора — не помню, но мусоропровода в доме не было. Завернув тщательно расколотый стакан в газету, я вышла во двор.

Двор был для меня чем-то необычным и привычным одновременно. Привычным, потому что там всегда происходило одно и тоже: в песочнице что-то строилось, на каких-то досчато-железных сооружениях висели и лазали мои сверстники, красавица нашего двора — не помню имени — качалась на единственных качелях, а вокруг стояло всегда несколько воздыхателей и смотрели, как задирается ее юбочка при взлете качелей наверх. Красавица любила качаться стоя. Она всегда носила короткие юбки и платьица розовых тонов, которые заканчивались там, где начинались ноги. Может, она слишком быстро вырастала из них, а может, мама экономила на метериале, не знаю. С тех пор, наверное, я терпеть не могу розовый цвет и в моем гардеробе напрочь отсутствуют юбки и платья. Даже длинные. Самая трудновыполнимая задача, висевшая надо мной в юности, заключалась в том, что нужно было обойти принятое обществом правило, гласившее, что девушка обязана выходить замуж в платье. К тому же — в белом. С детства я считала, что белый цвет символизирует официальность мероприятия, о том, что белый цвет — символ невинности и чистоты я узнала из книг значительно позже и согласиться с новым для меня определением было крайне сложно. По сей день меня удивляет, почему я не задала этот вопрос своей маме? Ведь азы анатомии, физиологии и сексуальных отношений мне были объяснены еще в раннем детстве. Мама не поступила в мединститут, отдав себя химии, но знания, полученные ею в медицинской области, были тщательно переложены в мою голову, за что я ей искренне благодарна. В конечном итоге, вопрос с белым платьем за меня решила жизнь: поскольку два замужества обошлись без свадьбы, я обошлась брючным костюмом. Первое платье, исключая школьную форму, под которой я всегда носила закатанные джинсы, я надела в 41 год. Вынужденно. Но не жалею. Человек, ради которого я приняла женский облик, захотел увидеть меня в женском наряде, после чего перестал настаивать на женской одежде и стал называть меня «Ириш». Так, в минуты особенной нежности, называл меня только мой папа. Опять меня снесло мыслью со двора…

Двор был необычным и привычным, как я уже говорила. Необычность заключалась в ощущениях и мыслях, которые появлялись во время вынужденного прохода через двор. Было внутреннее, внешне никак не проявляющееся, удивление: как им не надоедает делать каждый день одно и то же? Что может быть интересного в песочнице? Сколько можно болтаться на качелях и что они все при этом ощущают? Задавая себе мысленно эти вопросы, я прошла через двор и выбросила злосчастный стакан в мусорник. Сразу стало легче, хотя долго это состояние не продлилось. Вопросы посыпались на мою голову новые, ранее никогда не поднимаемые. Почему они катаются на качелях и лазают по конструкциям, а я мою посуду и решаю вопросы быть или не быть? Почему им весело и интересно в песочнице, а мне — нет? Поскольку ответы сами собой извне не приходили, я тут же решила получить ответ через ощущение. Для этого потребовалось действие, и я решительно направилась к качелям. «Слезай, — было сказано первой красавице, — теперь я буду кататься». Красавица никак не отреагировала и я, схватив один из железных прутов, к которым были приварены качели, остановила ее раскачивания. То ли выражение лица у меня было в тот момент какое-то особенное, то ли сыграло роль то, что я к шести годам была девочка рослая, то ли все вместе, но красавица, что-то фыркнув, соскочила с качелей и пошла, уводя за собой воздыхателей. Качели были свободны. Я села. Начала раскачиваться, пытаясь получить удовольствие, которое явно читалось на лице качавшейся до меня. Ничего не получалось. Я панически боялась высоты, но мужественно раскачивалась все сильнее и сильнее… Затем на полном ходу спрыгнула, что считалось даже среди мальчишек шиком, и пошла домой. Во дворе я ни с кем не дружила, со мной тоже не дружили, и что нужно делать и говорить для того, чтобы эта дружба состоялась — мне было неизвестно. Со взрослыми проблемы при общении не возникали. Правда, никто первым со мной и не заговаривал, но если приходили гости, начиная беседу о чем-то, я смело вступала в дискуссию, мысленно..

Надо пожаловатья в систему управления скайпом о малой величине окна. Да, так я мысленно формулировала ответ, который по моему мнению, был особенно удачным и выглядел по-взрослому. Как правило, знакомые продолжали тему уже не между собою, а со мной. Мне было не просто приятно, наступал мой звездный час. Я напрягала все свои коротенькие мыслишки, собирала все свои знания, чтобы показать своей маме, что я, ведя разговор со взрослыми , не такая уж и тварь дрожащая, а тоже право имею. Это отступление я отношу к прерванному мной вопросу о дружбе, к пониманию того, что со мной никто дружить не захочет. Я — иная, и ничего с этим явно выраженным, мягко говоря дефектом, я поделать не могу. Я шла домой через двор, в полной уверенности, что никому до меня нет дела. Но не тут-то было… Оказывается двор жил еще одной гранью, мне не известной, — доносами.

Пол был тшательно подметен во всей квартире, а на кухне вымыт. Все задания, оставленные мне на день, были сделаны. Не подумай, что мне задавали столько дел, сколько Золушке. Совсем нет. Их было немного, но времени мне всегда не хватало. Оно все уходило на мыслительный процесс. Я все время думала. Уже будучи взрослой тетей, опрашивая всех знакомых о детских воспоминаниях, я поняла, что их память коллекционирует больше впечатления, чем мысли. Мой мозг работал как-то по-другому. Впечатления меня не интересовали. Картинки внешнего мира проходили сквозь мою жизнь, не оставляя никаких следов. В моем мозге решались только внутрисемейные проблемы. Мозг кипел. Он все время напряженно думал. Думал на таких оборотах, что я забывала есть, пить, делать какие-то вещи, которые мне необходимо было сделать, но которые я никак не могла начать делать, потому, что мне мешали мысли. Когда я спохватывалась, день подходил, как правило, к концу и я, страшась расправы за невыполненные поручения, включала космическую скорость и успевала сделать все до прихода мамы. Эта система работы у меня осталась по сей день, несмотря на то, что я не живу с мамой вместе более трех десятков лет. Она запустила какой-то механизм у меня в голове, и я не могу его отключить. Опять меня снесло на обочину мыслей. Может, я до сих пор боюсь этот стакан? Мне кажется, что рассказав о нем тебе, мне станет легче и прошлое отпустит меня… Но ведь я уже рассказывала о нем мужу, ведь не отпустило… Значит, он не любил меня? Или любил, но не смог показать мне свою любовь? Или я ее не смогла принять? Или не увидела? Может, для него это выглядело надуманным? Может, он мне не верил? Видишь, сколько вопросов нужно решить только сейчас, только в эту минуту… А ведь у меня за плечами сорок восемь лет… Даже если я их начала задавать в трехлетнем возрасте, все равно срок огромный. А ответ я все-таки нашла. Поэтому и села за эти воспоминания о стакане. Ответ был прост: я НЕ ВЕРИЛА ему. Поэтому, мне не стало легче от рассказанной стаканной истории. Я не помню, может он мне что-то не так сказал, может — не то, может, не с той интонацией…. Но моя интуиция сказала: не верь. И я не поверила. А предана была ему как пес. За корку хлеба, которую он дал мне возможность заработать, за сына, за то, что, вывез меня силком в Германию и сын не попал в армию, за прекрасную дочь, которую я ему родила, за то, что позволил завести собаку… за то, что… за то… за все. Когда его не стало, думала, что уйду на тот свет вслед за ним. С урной, зажатой между ног, смотрела фильмы, которые он любил, вместе с урной читала, делала все и вместе с ней…. не захоронила потому, что умер зимой… холодно… как он там будет в этом холодрыльнике… а я… что же я буду жить на кладбище… а дети…. Видишь, что делает один стакан, не вовремя разбитый в детстве… Он разбил мне жизнь. Я точно помню, что первая мысль, которая промелькнула после того, как я скрыла следы своего преступления, была о том, что я теперь «нечистая». Я не смогу быть счастливой, потому, что свершилось мое первое преступление… Но об ощущениях — позже. Сейчас о злосчастном стакане. На каком моменте я остановилась? Вспомнила. Да, я как торпеда носилась по квартире, убирая, моя, раскладывая вещи и все время проверяя себя, все ли я сделала правильно… Ведь скоро прийдет мама…

Наступил вечер, пришла с работы мама и с порога началось… Все как обычно. Спектакль под названием «Вечер» был написан и утвержден ею раз и навсегда и разыгрывался на квартиной сцене безупречно. Мама была красива и талантлива, она должна была бы стать режиссером, на худой конец, великой актрисой. Ей бы аплодировали стоя. Несмотря на ужас, охватывающий меня во время вечернего представления, я точно помню, что в какие-то моменты любовалась и даже восхищалась ею. «Театр начинается с вешалки», — сказал великий Станиславский. В нашей квартире вешалки не было, поэтому наш спектакль начинался с входной двери.

Дверь в нашей белгородской, а в последствии и киевской, квартире несла на себе много функций, помимо основной: она была чертой разделения внешнего и внутреннего миров. У всех знакомых мне семей были квартирные двери, но наша — была особенной. Она всегда выступала частью мизансцены и служила главным элементом при выяснении отношений: ею хлопали в нужное и важное, по представлению моих родителей, время, за нее выставляли друг друга и меня, со словами «это больше не твоей дом», «ничтожество не имеет права находиться в этом доме» и много еще различных функций выполняла наша дверь. Например, мы ею кололи грецкие орехи… В более раннем детстве я искала причину «страшности» нашей двери в чисто внешних отличиях, сравнивая нашу дверь с дверьми соседскими или дверьми знакомых. У них тоже, как ни странно, были двери, по большей части — некрасивые, но наша казалась мне самой зловещей, я смотрела на нее с придыханием, уважением и страхом. Ключ от двери, который мне повесили на коричневом ботиночном шнурке на шею где-то в трех- или четырехлетнем возрасте, чтобы я могла прийти домой после детсада, в который я пошла (я уже ходила) в семь месяцев, я не потеряла ни разу. За всю мою сорокавосьмилетнюю жизнь. Поэтому я хорошо понимаю, что такое «ключ от квартиры». Странно, уважение к ключу булгаковское и мое схожи, но, как известно из различных источников, в его семье царило благополучие, но ведь и моя семья со стороны тоже считалась благополучной… Зловещая дверь, начав скрежетать «опять несмазанным твоим папашей» замком, открылась и с порога в меня впились мамины ведьминские глаза. «Что, — сказала она страшным голосом, — думала, удастся меня обдурить?» Я как могла, делала вид, что земля не уходит у меня из-под ног. Я поняла в секунду, что маме известно о разбитом стакане, но мой мозг отчаянно пытался путем вычисления найти источник информации, который донес эту весть до ушей моей всезнающей мамы.

Опять окно закончилось, а я никак не дорасскажу о стакане, который преследует меня всю жизнь. Когда мои дети что-либо портили или разбивали, специально или случайно, и при этом пугались, я тут же говорила, что давно собиралась выкинуть эту вещь и все, что ни бьется и ни ломается — все к счастью, и что обои, на которых появлялись росписи купленными папой новыми фломастерами, я замажу беленьким и ничего не будет видно. «Ты развращаещь детей», — говорил мой муж, уводя меня в другую комнату. «Стакан», — говорила я ему, жалобно заглядывая в его глаза и он, зная мою историю, прекращал меня воспитывать.

«Я не понимаю, — сказала я маме, — ты о чем?» — И храбро взглянула ей в глаза. Должна тебе сказать, что глаза у моей мамы необыкновенные. Во-первых, они красивые, во-вторых — огромные, а в-третьих, не помню, рассказывала тебе или нет, — ее бабушка была ведьмой и носила фамилию девичью — Остроглядова. Моей бабушке — маминой маме — тоже передался этот взгляд, и, если она недобро смотрела в спину уходящему, — редкий человек не спотыкался. Мама, возмущенная до глубины души моим ответом, схватила меня и поволокла (чуть было не написала, как крыса Шушара Буратино в подполье) — на кухню. Я себя и чувствовала Буратино, подсознательно по сценарию ожидая появления моего папы Карло-Лени, но не тут-то было. Мама подтащила меня к раковине, под которой обитало мусорное ведро. «Давай, показывай», — сказала она, тыча моей головой в направлении мусорного ведра. Я послушно стала перебирать мусор, показывая и перечисляя предметы, найденные там. Конечно, я выбирала ненужные предметы, и тогда ведро было вывернуто на пол. В разбросанном по полу мусоре мама взглядом выхватила маленький осколок, который не был вынесен вместе со стаканом на помойку. Предатель-осколок остался в раковине и был обнаружен мною только после того, как вся посуда была вымыта и раковина освободилась. Второй раз мне не хотелось проходить через двор, и я выбросила его в ведро. Он был маленький, не больше ногтя, и, мне казался совсем незаметным, тем более, что я его глубоко зарыла в мусор. «Что это?», — зловеще прошипела мама. «Стекло», — сдавленным голосом ответила я, но ничего не сказала больше. «Так ты еще и издеваешься надо мной, сволочь, гадина… всю кровь из меня со своим отцом выпили, недоумки… смерти моей возжелали…» Вечер закончился постановкой меня в угол, на соль. Перед этим было тягание за волосы, заламывание рук, и жалобы Богу на то, как я заела ей жизнь. Пришел папа и поставил в угол. «Это не наказание! — Кричала мама. — Она даже прощения не попросила!» «Ниночка, может, она случайно разбила, — утихомиривал ее папа, — что у нас стаканов нет больше?» Мама дала себя успокоить не сразу, прощения я не попросила даже под давлением папы. Я не считала себя виноватой. Вечер удался.

Отстояв какое-то положенное время в углу, в котором мне было хорошо и спокойно, дойдя на ватных, затекших ногах в комнату, я тут же совершила еще одно преступление: взяла с трюмо желтого зайца и спрятала его к себе под одеяло. Нам с ним предстояла долгая беседа о моем горе, в конце которой, по моему обычному сценарию, заяц соглашался уйти со мной из дому и больше никогда не возвращаться. Очередное «преступление», как называла мои проступки мама, состояло в том, что мне было строжайше запрещено брать мягкие игрушки (из которых в моей белгородский жизни был только желтый заяц и кукла, которую я ненавидела) в постель, так как это «приводило ко всяким сексуальным нарушениям в половом воспитании ребенка». В то время мама увекалась Фрейдом. Заяц, естественно, был определен ею как «мальчик», находящийся в постели «твоей дочери», — так поясняла она далекому от фрейдистских выкладок папе, пытавшемуся сохранить мое право на детство. Но о желтом зайце — как-нибудь в другой раз.