Эта «милая» организация аккуратно вела её ещё из Парижа к этой елабужской петле. Чего стоит фраза из её последнего письма из Гавра: «Провожать не разрешили! Мы стояли на перроне одни»…
Они были знакомы с потомками И.В. Цветаева
Юлий Зыслин
Часть первая. Экскурсия с дискуссией
Беседа с Софьей Николаевной Клепининой в Цветаевском Болшеве
(Свидетельство о жизни семьи Марины Цветаевой в Болшеве)
Перед отъездом в Америку я посетил в очередной раз Музей-квартиру Марины Цветаевой в подмосковном Болшеве, где она прожила 145 дней в 1939 году, вернувшись из Франции в Советский Союз.
Был погожий день. Светило солнце. Снег серебрился. Настроение было трепетным. Тем более это было 10 февраля 1996 года, в день рождения Пастернака, который совпадал с днём смерти Пушкина.
Директор музея Зоя Николаевна Атрохина попросила научного сотрудника Софью Николаевну Клепинину (1927-2000) показать мне музей. Участвуя в его открытии в 1992 году и бывая здесь уже не в первый раз, я пытался превратить экскурсию в беседу с женщиной, которая жила в этом доме со своими родителями в 1939 г., одновременно с семьёй Цветаевой.
Её родители: отец — Николай Андреевич Клепинин (1899—1941) — писатель, историк, сын архитектора и храмостроителя, старший брат священника Димитрия Клепинина, соратника матери Марии*; мать — Нина Николаевна Клепинина (1894-1941) — искусствовед, из дворян, выпускница Смольного института, внучатая племянница вице-адмирала, героя Севастопольской обороны В. А. Корнилова, дочь Николая Викторовича Насонова — академика, директора Зоологического музея в Петербурге.
Николай Андреевич и Нина Николаевна Клепинины много лет дружили, общались, сотрудничали и вместе работали ещё в Париже с мужем Марины Ивановны, Сергеем Яковлевичем Эфроном, как евразийцы, которые постепенно попались в сети НКВД (дескать, чтобы вернуться в Россию, надо искупить свою вину за участие в Белой армии). Они были расстреляны в застенках этой советской тайной полиции в 1941 году, как и Сергей Яковлевич Эфрон.
Итак, вот что удалось спросить у Софьи Николаевны Клепининой в ходе её экскурсии, которая длилась более часа. Постепенно мы прошли все помещения музея.
Привожу расшифровку видеозаписи нашей беседы, слегка редактируя и сокращая отдельные вопросы и высказывания, которые изобиловали восклицаниями, обрывками фраз, повторами.
Так возникло нечто, похожее на интервью, которое сопровождается в тексте некоторыми пояснениями и лирическими отступлениями.
В начале экскурсии Софья Николаевна Клепинина (С.К.) представила мне (Ю.З.) книги, изданные музеем по цветаевской тематике. Конечно, речь шла о впервые изданных здесь письмах Марины Цветаевой Анатолию Штейгеру и письмах Марины Цветаевой дочери в лагерь в 1941 г. Письма сына Марины Цветаевой, Георгия Эфрона, тоже изданы музеем.
Отдельно она остановилась на книге Инны Лиснянской «Шкатулка с тройным дном», где, кроме всего прочего, сопоставляются Ахматова и Цветаева.
С.К. Это уже второе издание, исправленное автором и нами. Первое имело странное название, кажется, так: «Музыка “Поэмы без героя” Анны Ахматовой». Это не критика. Это не литературоведение. Это видение крупного поэта ранга Марины Цветаевой — Инны Львовны Лиснянской. Видение чужого произведения изнутри. Поскольку это «Поэма без героя», следовательно, это и Судейкина, и Цветаева, и Кузмин…
Когда я впервые читала «книгу Лиснянской>, создавалось впечатление такого хрустального переливающегося шара, удивительное впечатление.
Ю.З. Мы с Вами беседуем для того, чтобы рассказать в Америке, куда я скоро поеду на ПМЖ, о русской культуре, о судьбе Марины Цветаевой. Конечно, тем, кому это будет интересно.
С.К. В альманахе «Болшево» приведены воспоминания тех, кто жил в этом доме одновременно с Мариной Цветаевой. Тогда полдома занимала её семья, а полдома симметрично занимали Клепинины. Причём это было довольно условно, так как в центре дома была общая для всех гостиная (столовая), а Мур (домашнее имя сына Марины Цветаевой Георгия Сергеевича Эфрона) и Аля (домашнее имя её дочери Ариадны Сергеевны Эфрон) иногда спали не на цветаевской террасе, а на террасе Клепининых. В центре гостиной стоял большой обеденный стол (кстати, он сохранился, и Софья Николаевна показала мне его чуть позже, в комнате Марины Цветаевой — Ю.З.).
Ю.З. Вы здесь тоже жили?
С.К. Я здесь жила вместе со своими родителями, Николаем Андреевичем и Ниной Николаевной Клепиниными. Они были достаточно близко знакомы с Мариной Цветаевой и особенно с её мужем Сергеем Яковлевичем Эфроном, с которым они сотрудничали в Париже.
Ю.З. Что это за макет здесь представлен?
С.К. Это как раз макет гостиной. Вот камин, около которого Марина Цветаева иногда читала свои стихи.
Ю.З. Какие же это были стихи, новых ведь она уже почти не писала?
С.К. Простите, мне было в то время 12 лет, меня не допускали на эти вечера, я была слишком мала, меня отправляли спать. Знаю это из рассказов моих «сводных> братьев, которые были старше меня. Причём один — намного (на 11лет, и был уже женат в ту пору). Здесь же читал Пушкина и Толстого Дмитрий Николаевич Журавлёв. Специально для Марины Ивановны он приезжал в этот дом с Елизаветой Яковлевной Эфрон, изумительной, потрясающей женщиной (любимая сестра Сергея Эфрона была режиссёром чтетских программ Д.Н Журавлёва. — Ю.З.).
Ю.З. Я сфотографировал дом в Мерзляковском переулке, где она жила.
С.К. Я часто думаю о том, что российская интеллигенция — штука неистребимая. Катком прошлись «по ней>, но всё равно сквозь асфальт… Людей, подобных Елизавете Яковлевне, Россия, наверно, утратила уже навсегда. Я сказала неточно: не утратила, а убила.
Ю.З. Согласен. Уничтожила, свела на нет.
С.К. Хотя Елизавета Яковлевна не была в лагерях.
Ю.З. Лагерем была вся страна.
С.К. К этим людям принадлежали Марина Цветаева и Сергей Эфрон, и даже мои родители. Во всяком случае, моя мать Нина Николаевна Клепинина.
Мы продолжили осмотр музея и остановились у экспозиции личных вещей цветаевской семьи.
Ю.З. Что это за ложки?
С.К. Это серебряные ложки, которые Мур привёз из Елабуги (не продал, хотя очень нуждался. — Ю.З.). Вероятно, они куплены в Париже.
Ю.З. Тут ещё что-то.
С.К. Записная книжка.
Ю.З. Та самая, что была в её фартуке, в котором она повесилась?
С.К. Та самая. К сожалению, вырваны в ней многие страницы. В начале и конце видны карандашные записи цветаевским «характерным> почерком. С трудом можно разобрать только одну запись бытового характера: «Муру штаны, Але резинки, мне резинки». Видимо, это был 1938 год, Париж, когда Марина Цветаева уже знала, что предстоит возвращаться в Россию. «Эта записная> книжка проделала большой путь.
Ю.З. Париж-Москва-Болшево-Москва-Елабуга-Москва-Болшево.
С.К. Да ещё Голицыно.
Остальные вещи «в этой экспозиции> принадлежали дочери Марины Цветаевой Ариадне Сергеевне. Самое интересное здесь — портсигар. На нём выгравирано: «Москва, 27 августа 1947 г. Лиля, Зина, Кот». Это день её освобождения от первой отсидки. 8 лет. От звонка до звонка. Её арестовали 27 августа 1939 г.
Ю.З. Получается, этот подарок от родственников как раз в этот памятный день.
С.К. Ариадне пришлось пройти этот ужас второй раз, что было ещё страшней: ссылка на вечное поселение в Туруханск. А эта шкатулка — подарок ей от сотрудников Жургаза.
Ю.З. Значит, её любили в этом издательстве, где она работала по приезде в СССР.
С.К. Ариадну Сергеевну всегда и везде любили, так же как и её отца, Сергея Яковлевича. Она была очень похожа на отца. Она была очень контактна, оптимистична и очень остроумна.
Ю.З. А это что за стенд?
С.К. Это самое главное богатство нашего музея. Это жемчужина наша. Здесь часть подлинных автографов Марины Цветаевой…
Венцом этой коллекции автографов является, по-моему, единственный известный в мире, «но он> неизвестен, т.к. не опубликован, — рисунок Марины Цветаевой. (Позже Софья Николаевна опубликовала этот рисунок и другие автографы Марины Цветаевой из архива Болшевского музея. Рисунок подарен музею архивистом РГАЛИ Еленой Коркиной.— Ю.З.)
Ю.З. Как? Я видел рисунки Марины Цветаевой на выставке в РГБ, проводимой библиотекой совместно с ДМЦ в 1992 г. к её 100-летию.
С.К. Работы Марины Цветаевой?
Ю.З. На выставке было объявлено, что это работы Марины Ивановны. Несколько портретов. (Кстати, эти портреты, которые числятся в архиве РГБ за Мариной Цветаевой с 1950-х годов, находятся в открытом доступе библиотеки. Кроме того, они предполагаются быть представленными в 2013 г. в РГБ на выставке цветаевского архива библиотеки — Ю.З.).
С.К. Тогда прошу прощения. Я этого не знала.
Итак, это такая записка, оставленная мужу: «Сыр, масло, молоко за окном. Сыр и масло справа. Не упусти молоко!!!». Три восклицательных знака. Значит, упускал не однажды. И далее в записке: «Не забудь письма, простись». Чтобы понять рисунок, надо знать, что домашнее прозвище Сергея Яковлевича — Лёва (в письмах к мужу есть несколько вариаций этого прозвища: «Дорогая, милая Лёва!», «Lou», «Обожаемый Лев!», «Мой дорогой Лев!», «Лев!», «Лёвашенька». — Ю.З.). Значит, здесь показано, как совершенно озверевший лев молоко всё-таки упустил. Я никогда не думала, что Марина Ивановна — сугубо реалист.
Ю.З. Это где происходило? На Борисоглебском?
С.К. Нет, <здесь изображён> маленький Мур.
Ю.З. Париж?
С.К. Судя по сцене, это Чехия, скорее всего Вшеноры (действительно, это было во Вшенорах, о чём свидетельствует установленная там в 2012 г. памятная доска на доме, где жила Марина Цветаева в 1920-х годах. — Ю.З.).
Ю.З. Вот здесь ещё раз лев изображён.
С.К. Простите, на обороте этого рисунка домашний автограф Сергея Яковлевича <в виде льва> и слова, его почерком написанные: «Сытый и благодарный».
Далее мы вошли в мемориальные комнаты музея. В комнате Марины Цветаевой, 9 кв. м., где демонстрируются, в частности, куртка Мура и брюки Сергея Яковлевича (дарения приёмной дочери Елизаветы Яковлевны Руфи Вальбе — Ю.З.), на столе из бывшей гостиной лежала рукопись письма Марины Цветаевой Анатолию Шнейгеру, написанная построчно на трёх языках — сначала фраза на русском, затем — на немецком, а следующая на французском. У стены стоял буфет из бывшей гостиной. Здесь между нами произошёл такой разговор:
С.К. Дом, где мы находимся, был казённым, с мебелью, керосинкой, кастрюлями. Своё было в чемоданах (столовое серебро, постельное белье). Они здесь были поселены.
Ю.З. Заточены, я бы сказал.
С.К. Да, <моя мама> была язвительная женщина и называла этот дом ДПЗ — «Домом предварительного заключения».
Ю.З. Так оно и было. Скажите, пожалуйста, а сирень тут под окнами росла тогда?
С.К. К сожалению, под окнами сирени не было. Здесь был сосновый лес. Правда, там, у калитки, куст сирени был.
Ю.З. Юрий Кошель, который первым отыскал этот дом, после чего здесь открыли музей Марины Цветаевой, показал мне кусты сирени, которые сейчас растут под окнами дома, один из которых, якобы, сохранился до сих пор. Мы знаем, что и эмблемой музея является куст сирени, выполненный из железных прутьев.
С.К. Очень поэтично, но у окон сирени не было.
Ю.З. В 1991 году на Цветаевских чтениях в Елабуге сотрудник Чистопольского музея Пастернака утверждал, что Марина Цветаева не так уж была бедна. Дескать, сколько хороших вещей и книг она с собой из Франции привезла и как прекрасно был одет Мур. Вы согласны с этим?
С.К. Не согласна. Во Франции мы, действительно, были бедны, но это не та бедность, что здесь. Но во Франции ни у кого не было постоянного заработка. Иногда фрукты на столе, а иногда и нечего поесть. У Марины Ивановны было небольшое пособие от Чехии, периодические публикации, творческие вечера. У Сергея Яковлевича постоянной работы тоже не было. Вплоть до того, что он в массовках в кино снимался (в моем музее есть видеофрагмент на несколько секунд, где Сергей Яковлевич блестяще сыграл узника тюремной камеры, которого выводят на расстрел. — Ю.З.)
Ю.З. Докладчик имел в виду имущество, которое она привезла в Россию.
С.К. Одеты были все, дырок <в одежде > не было. С чем сравнивал докладчик <в Елабуге>?
Ю.З. Он сравнивал с нашей советской жизнью.
С.К. Эфронам и Клепининым было с чем сравнивать. Клепинины вообще дворяне с многовековой историей. Для них это действительно ощущалось нищетой. Но сравнивать это с российской нищетой я бы не стала. Это просто не имеет смысла.
Ю.З. Поскольку мы сейчас находимся в комнате Марины Цветаевой, спрошу вас: вы помните, как она выглядела «тогда»?
С.К. Конечно, помню. Я всегда говорю, что помню Марину Ивановну серой.
Ю.З. Серой?
С.К. Абсолютно.
Ю.З. Лицо?
С.К. Она была уже основательно седа. Такая платина волос. Серо-зелёный цвет лица. Всегда серое платье. Серебряные браслеты на запястьях. Я видела Марину Ивановну в очень страшное время её жизни. Мне не повезло. Поэтому то, что видела я, не совпадает с тем, что видели другие.
Ю.З. Она приехала сюда в таком виде, или такой стала, когда в этом доме арестовали Алю?
С.К. Я думаю, что этот дом был для неё страшен ещё до этого. Она тут поняла, какую страшную цену она заплатила за возможность жить в этом «доме предварительного заключения». Это 1939 г. Позади 1937 год. Бесконечные аресты. Кольцо вокруг них сжималось. Они были готовы к этому. Не уверена, правда, что они были готовы к расстрелу. Но к аресту они были, безусловно, готовы. Вот такие чемоданы, <какие вы здесь видите,> стояли по всему дому. Кстати, <жители этого дома> были уверены, что зимовать им здесь не придётся. И когда последним здесь арестовали моего отца Николая Андреевича Клепинина, а Марина Ивановна осталась здесь вдвоём с Муром, выяснилось, что никто даже дров на зиму не запас. Настолько были убеждены «в аресте»: не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра.
Ю.З. Извините меня, пожалуйста, за мой следующий вопрос, как к очевидцу всей этой жизни здесь: каковы были взаимоотношения Марины Цветаевой и НКВД? Пытались ли они её завербовать, как-то склонить <в свою сторону>?
С.К. Этот вопрос не ко мне. Повторяю, мне было < тогда > 12 лет. И о том, что здесь происходило, я узнала позднее из рассказов моих <сводных> братьев, оставшихся в живых, как и Ариадна.
Ю.З. Но вы могли что-нибудь слышать от взрослых?
С.К. Почитайте Ирму Кудрову о третьей версии смерти Марины Ивановны в Елабуге.
Ю.З. Я читал все книги Ирмы Викторовны (кстати, я с ней неплохо знаком и сразу после посещения Елабуги в 1991 г. написал ей свои соображения об этой версии, которая там тогда витала в воздухе. — Ю.З.). Меня интересует именно ваше мнение.
С.К. Я думаю, вряд ли. Её так аккуратно вели, что её не надо было вербовать. Им не надо было с ней контактировать.
Ю.З. Пытаться?
С.К. Эта «милая» организация аккуратно вела её ещё из Парижа к этой елабужской петле. Чего стоит фраза из её последнего письма из Гавра: «Провожать не разрешили! Мы стояли на перроне одни» (имеется в виду письмо Марины Цветаевой к А.Берг, отправленное в Гавре 12 июня 1939 г.: «Едем без проводов… Не позволили, но мои близкие друзья знают и внутренне провожают». — Ю.З.).
Ю.З. Кто не разрешил? Кто?
С.К. Кто, кроме этого «милого» ведомства, мог?
Ю.З. Да, конечно. Вот вы и ответили на мой вопрос.
С.К. Этого достаточно. Это касалось многих. Марина Ивановна была не одинока в этом смысле.
Ю.З. Конечно, но мы сейчас говорим о Марине Цветаевой.
С.К. Огромное количество «пострадавших было»: кто-то застрелился, кто-то повесился. Я не знаю. Кого убили, кого сгноили. Господи, Боже мой!..
Дальше мы вошли в бывшую комнату Сергея Эфрона, в которой, по словам Софьи Николаевны, никто из детей никогда не бывал, даже в отсутствие хозяина комнаты, который был добр к детям, играл с ними, выдумывал всякие шарады, и они висели на нём (существовал очень строгий родительский запрет). В этой комнате расположены в основном фотографии Цветаевых, Эфронов, Клепининых и их родственников и друзей.
Ю.З. Что это за странное здание <на этой фотографии>? Наверно, школа? Кто здесь учился, вы, Мур?
С.К. Я здесь не училась. А Мур в этой школе проучился в 1939 г. менее 2 месяцев. Интересный факт. Спустя 50 лет <житель Болшева> Юрий Александрович Кошель пошёл искать одноклассников Мура. Всех, кого он нашёл, сказали, что помнили Мура. А один даже предположил в своё время, что, когда появился и стал известным режиссёр Анатолий Эфрос, — это тот самый мальчик, который у них в школе учился когда-то. Мур был ярким пятном в школе. Талантливым и оригинальным. (Я забыл тогда спросить её, что она думает о мнении Анастасии Ивановны Цветаевой, обвинившей Мура в смерти матери. Теперь я знаю, что Софья Николаевна была категорически не согласна с этим высказыванием сестры Марины Цветаевой и даже лично ей это высказала.— Ю.З.)
Ю.З. Это несколько фотографий Ариадны Сергеевны Эфрон.
С.К. Да, мы должны ей поклониться за то, что после всех тюрем, лагерей и поселений она 20 лет <своей нелёгкой жизни> посвятила сбору архива матери, чтобы вернуть Поэта на родину.
Ю.З. Как вы думаете, почему она <ещё до 1975 г., года своей смерти> закрыла архив Марины Цветаевой до 2000 года?
С.К. Я думаю, по той причине, что этот архив касается многих людей. И пока они живы, ей не хотелось, чтобы архив стал открытым. А вдруг она ещё надеялась, что к 2000 году в этой стране что-нибудь изменится. А вдруг?
Смотрите, вот её деревянный, лагерный чемодан, который сохранила её подруга Нина Гордон. С этим чемоданом Ариадна Сергеевна приехала в 1947 году в Рязань после первой отсидки (Москва была закрыта для неё. — Ю.З.).
Ю.З. Её могила находится в Тарусе, где стоит памятник.
С.К. Да, это единственный могильный памятник семьи Марины Цветаевой.
Потом мы вышли на улицу. Между сосен лежал снег. Я сфотографировал Дом-музей, Софью Николаевну, турник Сергея Яковлевича, эмблему музея, старые кусты сирени. Стоял февраль, и кусты, естественно, были голыми.
Однажды, после очередного посещения музея, когда Юрий Кошель обратил моё внимание на кусты сирени около дома, было написано стихотворение «Старый сиреневый куст», которое перекликается с приведённой выше беседой с замечательной женщиной, Софьей Николаевной Клепининой. К сожалению, её уже нет в живых…
Старый сиреневый куст,
Ты и не прям и не густ.
Сколько же лет ты дремал,
Сколько всего повидал.
Мимо тебя проходил
Рыцарь любви Автандил.
Здесь же была его дочь —
Глазки стремилися прочь.
Здесь же была их сестра —
Не молода, не стара —
Птица, подбитая влёт,
Жертва Души и невзгод.
В школу тут бегал сынок —
Большеголов, смел и строг…
Нет никого уж давно,
Рядом всё то же окно.
Сосны понуро стоят
И о заблудших грустят.
И повторяют в тиши:
«Их ты теперь не ищи:
Кто-то расстрелян в тюрьме,
Кто-то задушен в петле,
Кто-то погиб на войне
И не раскрылся вполне —
Мог бы могил целый ряд
Быть заселён у оград».
Но растеряла змея
Прах их — родная земля
(Кроме тарусской одной
Али могилы простой)…
Куст!
Ты свидетель немой
Краха семьи роковой.
Как хорошо здесь стоишь.
Жаль только,
что ты молчишь.
1993
Жизнь продолжается. Марину Цветаеву теперь знают и почитают во всем мире. На вашингтонской «Аллее русских поэтов и композиторов» есть дерево Марины Цветаевой.
Настало время за Марину
Нам чашу благодарную испить:
Уж очень драгоценны вина —
Удастся ли сполна всё оплатить?
__________
*) Небезынтересно, что Дмитрий Клепинин в 1929-1930 годах учился в Богословской семинарии в Нью-Йорке (по-видимому, тогда же в Америке был или приезжал туда его брат Николай с женой Ниной Николаевной и дочерью Соней). В 1942 г. в Париже о. Дмитрий отпевал друга Марины Цветаевой, Константина Бальмонта, и прочёл у гроба поэта проповедь. Бальмонт, начиная с середины 1930-х годов, жил в Русском Доме, основанном матерью Марией недалеко от Парижа.
