Ефим Гаммер: Русский батальон Израиля. Продолжение

Loading

Ночное небо с округлой луной — это праздник для любящих, в особенности, если свет серебристый входит в спальню, и воссоздает какую-то дивную сказку — мечту мужчины и женщины, мечту любви и сострадания, великое таинство проникновения человека в человека.

Русский батальон Израиля

Кинороман

Ефим Гаммер

Продолжение. Начало здесь

Восточный человек с «узи», оскорбленный непочитанием его командной должности, ушел в ночь, откуда в ярко освещенную кухоньку вступал Яша с арабской подружкой, на самом деле русской женщиной в платье мышиного цвета.

— Нина, — машинально представилась она.

— Ну и Яша! Ну и молодец! — вскричал старый грузин, поцеловал ручку женщине.

— Горали! На иврите — судьба! — и щелкнул каблуками, будто он драгунский офицер. — В тридцать лет я сделал свой первый миллион.

Ицик исполнил известный всем замужним марш новобрачных — вечное творение Мендельсона.

— Потом женился, — невозмутимо сказал Ицик, — проиграл все. И на приданное жены уехал в Израиль. За новым миллионом. В Израиле выяснилось: миллионы делают другим способом — не на цветах.

— Не слушайте его. Он трепач из Ташкента! Что он знает о деньгах? Милиционер!.. Он даже взяток не брал.

— Согласен, идиот. В партию — отказался — вот и взятки не давали. Беспартийному идиоту взятки не положены. А какие дела я раскрыл!..

Бухарец прыснул слюной па шипящую яичницу, прихватил ладонями предательский рот.

— Потому и в Израиле, — палец поднял над сковородкою.

— Деньги делают не честностью! Деньги делают умом!

— То-то ты там три месяца содержал тир — будто дом терпимости. А потом куражил по Москве — в ресторане нашего друга Горали, в Арагви.

Арабская жена с русским именем Нина прервала эти дурацкие заигрывания.

— Выпить дадите?

— Ну и Яша! — восхитился седокудрый грузин.

— Оставь!

Яша палил женщине из фляжки в пластмассовую чашечку, из которой лишь верблюду приятно пить чай или кофе.

— Сердито! — сказала она, и выпила залпом, поискала пластмассовой вилкой сосиску в томате на пластмассовой твердой тарелке, закусила. И только потом тяжелым взглядом оглядела всю компанию: морды нерусские, но все, лучше или хуже, говорят на ее родном языке. Форма на них израильская с желтыми буквами ЦАХАЛ над левым карманом гимнастерки.

— Муж меня убьет. Сегодня.

—Еще?

Горали налил ей в чашку вторую порцию.

Она выпила, не поморщилась. И вдруг расплакалась:

— И почему вы убить его не можете?

— Нам нельзя. Мы евреи, — тоскливо ответил Горали.

— Так будь грузин! Поцелуй меня. И убей его из-за ревности.

— Поздно. Я теперь еврей. Что случилось, девушка?

— Я хотела как лучше. Племянницу продала в Иордании — дочку от второй жены.

— Девка-мата! — Яша удрученно налил себе в стаканчик.

— Я тут невыездная! — закричала Нина. — В Москву — ни-ни! В Аман — пожалуйста. Но без своих детей. Я и поехала к его родственникам. Со мной — Раббат, девчушка, шестнадцать лет — на выданье. Тут за нее двадцать баранов дают. А там сотню и динары — много, калым! Я и оставила там эту девчушку. Все — до гроша — привезла ему. А он! Он — посмотрите на мое лицо!

— Я старый боксер, — сказал Ицик с кушетки, пропел под Высоцкого: «Волк не может нарушить обычай…», — Восточный человек бьет женщину по печенкам, ибо лицо — это лепесток розы, а все что между ног — райская услада. Восточный человек, Нина, своим удовольствиям не навредит. Но убьет обязательно — ножом. Ты взяла на себя роль мужчины. Ты не Гамлет… хотя, конечно, трагедия шекспировского размаха.

— Я сделала как лучше!

— Лучше всегда делает мужчина, Нина. Доверяй мне. Я из Ташкента.

— Налейте еще!

Нина села на стул у кухонного столика. Подняла чашечку.

— Сколько мне еще?

Яша отвернул рукав гимнастерки. Взглянул на часы.

Ицик, догадываясь, поднялся с кушетки.

Яша придержал его ладонью.

— Ходу, — спросил у индуса, — когда последний автобус?

Индус посмотрел на прикнопленный к стене голубой листок с автобусным расписанием.

— Последний через двадцать минут. Но это действительно последний.

— Нина, мы тебя проводим.

— На тот свет? — Нина трезво посмотрела на Яшу, и налила в чашечку из фляжки, выплеснув на стол.

Яша позвал пальцем Ицика — благо был он за спиной у Нины.

— Придержи автобус, на всякий случай.

Ицик — гитара за спиной, красный бант на грифе, ствол винтовки в руке — вышел из домика и — на плац, где треножник с перевернутой каской, к огненным языкам над каской. «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей.»

Нина дернулась на слова знакомой песни и на психе саданула кулаком по столу:

— Что вы, евреи, понимаете в своем Отечестве?

— Мы понимаем в женщинах, — успокоил ее старый грузин с еврейской фамилией Горали.

— Вы все тут — русские! И не хозяева!

— Хозяйка! — бухарец застегивал на толстом пузе армейский пояс. — Мы все тут русские. А ты? Надо было знать, за кого идешь замуж! Русские — не русские… У меня в Бухаре — кто я сегодня? Лучше «русским» быть тут сегодня, чем у вас — там…

— Мы шестая часть мира!

— Ты — часть. Мы — весь мир. Не за меня ты пошла замуж, Нина.

— Нужен ты мне!

— Ну да, толстый. Я, Нина, заметь умом — тоже человек Востока. У меня одна жена, не три-четыре-пять. Моя жена не будет продавать в Амане детей своего мужа, даже — выгодно, за динары или доллары. Ты, Нина… Зачем ты детей продаешь? Умная? На Востоке нет женщины умнее собственного мужа. Назови себя даже Маргарет Тетчер, ты — женщина, по-русски: дура! И не высовывайся! Счастье твое, что я только с виду человек восточный.

— Убил бы?

— Яша? — бухарец, глядя на Яшу, печально развел руки. Яша тронул Нину за вздрогнувшее плечо.

— Надо поговорить.

Они вышли из маленькой кухоньки под огромное звездное небо, медленно, переговариваясь, двинулись к плацу с ярким — над каской — огнем.

— Возьми, — Яша вложил ей в руку адресок. — Автобус — до Тель-Авива. Остановишься у Стеллы. Она — сейчас одна. Муж ее тоже на службе. Покажется тесно, перебирайся к жене нашего бухарца, у него много детей, но жена одна. Примет… как родную. Восточные — не все арабы.

— А мои дети? Меня с моими детьми в Москву не пускали!

— Муж тебя не пускал с детьми. Забыла, заложниками бывают не только евреи. Езжай к Стелле. Она тоже русская, из Сибири. Потом разберемся. Не обижайся. Здесь тебе оставаться нельзя. Закон!

Скрипучие ворота отворились под всплеск фар маршрутного автобуса. Автобус выехал на плац, развернулся: не ожидал пассажиров в полночь. Передняя дверь открылась.

— Деньги есть? — водитель с напряженным вниманием разглядывал незнакомку в арабском платье.

— Прими, — Яша подтолкнул Нину в автобус. Сказал водителю: — Довези по адресу. Так нужно.

— Ладно, — ответил водитель, скомкал полученную от Яши ассигнацию, сунул ее в карман. — Все одно — других пассажиров не предвидится.

Ицик помахал рукой вслед уходящему автобусу.

— Думаешь, она к Стелле поедет?

— Мое дело предложить. Деваться-то ей все равно некуда. Прибьют. А то — хуже… Муж выкинет ее из дома. И все — одна дорога в проститутки. Детей не отдаст. Проституткой сделают. Сам на этом еще и деньги зарабатывать будет.

— Судьба.

— Да не судьба, скорее этакая русская доля. Кто мешал Нине влюбиться в еврея? Выскочила за араба, думала шейх нефтяной. Вот и кукует. Ни прав, ни претензий даже на права. Она ведь действительно теперь никакая не русская — мусульманка, живет по законам шариата. Сравни со Стеллой. И по паспорту русская, да и гражданство у нее двойное. Здесь плохо покажется, уедет назад.

— И там плохо. Русские сейчас как евреи — им везде плохо. Был я недавно в Ташкенте. Насмотрелся! Русские там в еврейской шкуре — изгои, гяуры.

— Та же история в Латвии. Месяц назад оттуда. Помнится, смеялись надо мной когда-то, мол, придумываю, что евреям все дороги перекрывают, выживают в Израиль.

— Мы не в равном положении. У евреев все-таки Израиль.

— У них — Россия.

— Россия израильских условий не создаст.

— Не в этом дело, Ицик. Проблема в другом — русские не могут быть нацменьшинством, у них имперское мышление. Им все еще кажется: дядя погрозит пальчиком из Кремля, и республики в штанишки со страху наделают. Мыслят стереотипами, Сталинской формулировкой «старшего брата». В том-то и беда, что «старший брат» обычным — ни старшим, ни младшим — чувствовать себя не согласен. Это и в Израиле с ними. Не наблюдал?

— У меня жена русская, — сказал Ицик.

— У меня Стелла, — вздохнул Яша. — Чужая жена — душа-потемки. Здесь ей выставку устроили, художницей стала. Израилю в диковинку ее российский примитив. Покупают. Рецензии пишут. Кто бы ее выставил там, в Сибири? Там таких художеств — пруд пруди.

— Недовольна?

— Раздрай души. Замужем-то за Гришкой. Вышла, чтобы с ним приехать сюда. Ко мне. Но Гришка не знал, что брак с ее стороны — фиктивный. У него — любовь. У меня головная боль. У Стеллы… Ей ведь известно, что из-за Гришки я чуть-было не подсел. Я ему рукописи свои непечатные оставил там, в Сибири. Его подловили. Или сам садись, или докладывай имя автора.

— Но ведь выскочил.

— Выскочить мне, Ицик, помогли русские расстояния. Пока депеша насчет задержания шлепала в Ригу, я и выскочил в Лод и — привет вам, охотники на человеческое мясо! — Яша провел пальцем по струнам гитары, в заспиньи у Ицика. Под жалобное бренчание глухо сказал: — Есть и другая версия. Стеллина. Якобы Гриша сдал рукописи сознательно. Задержать меня вздумал. Помнишь, мы уезжали тогда — навсегда, как на тот свет, даже без переписки с друзьями — лишь бы им не навредить… В Стеллу он был влюблен дико, но как-то наивно. Вот и вздумал — у Стеллы дикая истерика из-за моего ухода за кордон… Вот и вздумал задержать меня на годик-другой. Как говорится, от сумы и тюрьмы никто не застрахован. Но это версия Стеллы. Чудная версия. Из-за нее и не уходит от Гришки. «Если пошел на такое, значит, до посинения. Не о себе думал…» Она бы замуж за него не вышла, если я в тюрьме… Дождалась бы… И передачи… Вот такая, Ицик, катавасия жизни. Ты бывший следователь. Ну? Где твои дедуктивные способности?

— Паранойя. Придурки вы придуманных горизонтов. Думаете категориями всего человечества, а сами себя на грош не знаете.

За разговором они подошли к бетонной будке, к воротам с амбарным замком и скрипучей калиткой. Ицик — гитара на груди, винтовка за спиной — взял несколько аккордов, пропел: «Выткался на озере алый свет зари…»

— Не шуми, — сказала ему, выходя из будки женщина с автоматом на плече. — Здесь как на твоем озере, слышно далеко.

— Нам нечего стесняться. Пусть нас слышат и догадываются: русские командос пришли из Афганистана.

— Из-за Афганистана они вас еще больше любить не будут. Для них война в Афганистане — это война мусульман с гяурами. И победили они.

— Мне их любовь до лампочки, — невозмутимо ответил Ицик. II преобразившись в этакого кавалера, театрально произнес: — Не любви от них я ищу, мадам, — и засмеялся. — Любовь делает голодным — до новой любви. Мне по-простецки надо от них не любви, а страха. Пусть боятся, командос из Афганистана прибыли на боевые позиции. В деревню — как ее? — Афух. И «Распутин» с нами.

— Кто из вас «Распутин»?

— Он, — Ицик указал па Яшу.

— Почему?

— Да он с придурью. Он всегда предсказывает: туда пойдешь, бабу найдешь, в правую сторону — бандитцев с ножиком, в левую — камень на голову. Человек он незаменимый для боя. И для бабы, имей в виду, тоже. Холостой. И красивый.

— Поговорил? Теперь успокойся и посиди в будке часок.

— Женщина поправила косынку на голове. — Я твоего друга — мне сказали, он старший — проведу по территории.

— Только домой не заводи. Он — такой!

Ицик вошел в будку, поправил стоящую на подставке армейскую рацию, двинул пальцем по висящему противогазу, снял гитару, поставил ее в угол, сунул винтовку «М-16» между ног, вытащил из широченного кармана, нашитого на колено, книжку в бумажном переплете, открыл ее в середине на загнутой странице.

— Яша! — Яша оглянулся па возглас. Голос знакомый, будто Стелла зовет его. Многочисленные фонари — по периметру металлической сетки, в двух метрах над забором, за ними — вниз и вверх — по впадинам и холмам — светлячки окоп. Поблизости — треножник с перевернутой каской, огонь над ней, чуть дальше одноэтажный каменный короб — контора поселения, за ней кругообразно, в несколько рядов, такие же короба—жилье поселенцев. Некоторые из коробок неузнаваемы — надстройки, всякие архитектурные излишества, словом — виллы. Эти виллы никак зрительно не увязать с сибирскими пятистенками, срубленными из объемных бревен. С наледью па окнах.

Стелла подходит к нему, дышит на ладонь, греет теплою ладонью льдистую накипь на рту Яши.

— Молчи! Мороз — не видишь? Самолеты, поди, неделю не полетят. Возвращайся.

— Сибирь любит только декабристов, — с трудом произносит Яша, срывает ледяную корку со рта.

— Не все повешены.

— Ты — что? Не понимаешь? Выросла в городе сосланных. Из-за сосланных декабристов острог переименовали в город. Ты выросла здесь. И мне говоришь? «Крысы бегут с корабля».

— Яша, я ничего против крыс. Бегут — их дело. Я замуж хочу — за человека.

— Поэтому написала «Туалет» на заведении?

Стелла оглянулась на будку, на лист ватмана.

— Косыгин к нам приезжает. Он тут родился. Вот и придумали изобразить: вдруг ему тоже захочется на улице детства, как человеку. Пойдем домой. Мы не Косыгины. Мы разберемся, где по-маленькому, где по-большому. Не уезжай из дому. Из нашего дома самолеты улетают только на чужбину, Яша…

— А крысы?

— Яша, у нас нет кораблей. Мы не Колумбы, Яша. У нас Ленское речное пароходство. По Лене ходят паровозы на поплавках. Яша, возвращайся домой. Не будь Колумбом. Откроешь, как и он, не ту страну. Путь в Индию, Яша, лежит через женщину. И эта женщина с тобой.

— А ребенок?

—Всякие женщины. Всякие расставания. Расстояние одно — совесть. Люби свою совесть, Яша.

— Это был сын?

— Яша…

— Бабка Клавдия мне сказала: сын.

— Яша, ты никогда не любил!

* * *

По заснеженной Лене ползет «москвичок». Наперерез ему спускается лыжник. «Москвичок» ускользает от лыжника — носом в сугроб. Лыжник промчался мимо, приветливо помахал водителю рукавицей. И по Лене — дальше. Слева, справа — берега высокие, с заснеженными кедрами.

Слева, справа — колючая проволока, жилистая высокостебельная трава, по ней лыжней проходит свет от фонарей.

Яша и Мири обходили огороженную территорию. Его солдатские ботинки легко приминали жесткую траву. Мири шла сбоку от него по тропке, — в кроссовках.

— У пятого фонаря, запомни, поворот. В птичник, — они завернули в вытянутый прямоугольник, метров на триста в длину, сто в ширину. — Строим птичник. Строители, сам понимаешь, арабы. Так дешевле. Но за этим надо проследить. Некоторым далеко до дома, тут пытаются переночевать. Но нельзя. Интифада. Впрочем, дело даже не в этом. Мужчины наши работают на плантациях, или в городе. Порой в поселении одни только женщины.

— О, учтем! — оживился Яша.

— «Распутин», здесь не дворец. Здесь придворных дам ты не сыщешь.

— Я и на птичницу с трудоднями согласен.

Мири посерьезнела:

— Досталось тебе, видимо, в жизни, Яша.

— Не говори. Мне бы, чтобы чужая душа — не потемки. В Израиле поначалу — сплошные потемки. Не пробиться, не добиться. Каждого в переплавку. Приказ: переучиваться. Журналиста на курсы программистов. Программиста — в бухгалтеры. Бухгалтера вообще — на хрен! Советские бухгалтеры с их вороватым умишком никому не нужны. И все это, чтобы специалистом себя не чувствовал.

— А ты специалист?

— Привык так думать.

— Какие языки ты знаешь, специалист?

— Русский.

— У нас журналисту положено кроме иврита знать еще несколько европейских языков. Кстати, и программисту. И бухгалтеру.

— Что ты понимаешь в русском характере, эфиопка царя Петра первого?

— У меня муж был русский. К слову, из города Петра, тогда — Ленинграда. А родители мои из Йемена — «таймани». Яша придержал шаг. Почувствовал себя неловко.

— Почему «был»?

— Зарезали его в Хевроне, возле Гробницы наших предков. Два года назад.

— Два года назад? В июле? — Яша с каким-то новым, странным выражением посмотрел на Мири. — Так ты Машка Алика?

— Да, так он меня называл. Крутил Высоцкого и называл Машкой.

— Мири, мы же с Аликом вместе в патруле были. — Яша выдернул хвост гимнастерки из-под ремня. — Посвети. Вот и мне тогда досталась отметина.

Фонарик высветил косой рубец шрама у левого бедра.

— Я и на похоронах не был из-за этого. Но мы тогда с Ициком скрутили этого парня.

— Лучше убили бы его!

— Ицик поторопился. Он бывший сыщик. Привык вязать живьем, для дознания. Нужно нам это дознание!

Мири перевела свет фонаря на лицо Яши.

— Зайдешь ко мне? Я тебе альбом Алика покажу. Его Высоцкого покрутим.

И вдруг шорох, непонятный, дикий для этой, уже уснувшей местности. Сгущающийся туман, нитями н лохмотьями зависающий в ногах, подсказал Яше: шорох рожден вблизи, метрах в десяти-пятнадцати.

Мири взяла автомат наизготовку, сделала несколько осторожных шагов в сторону, залегла за разросшийся куст, оружие сняла с предохранителя. Яше махнула рукой — иди!

Яша бочком от фонарного столба, в густую темень. Медленно, готовый стрелять в любую секунду, приблизился к дощатой времянке — конторке подрядчика, похожей на вагончик.

Глубоко набрал воздух и с выдохом — вверх по ступенькам, первая, вторая, третья, — плечом по фанерной двери и в комнатушку с тусклой лампочкой под потолком. Перед ним канцелярский стол с папками и кипой бумаг, тумбочка с телефоном. Никого! Развернулся на каблуках — палец на спусковом крючке, автоматическая винтовка у бедра, по-партизански. Ствол повернут к первой от входа, слева, двери. Тяжелый удар ноги. Щеколда жалобно всхлипнула, дверь срикошетила о стену, стала закрываться.

В тесном кубаре — туалете — спал, вернее, уже не спал человек в куфие, усах и заляпанной цементом рубахе. Он сидел — при надетых штанах, также заляпаных цементом — на унитазе, за его спиной торчали пластмассовые трубы, а над головой сливной бачок.

В руках ни гранаты, ни пистолета, ни ножа.

— Вылезай, приехали, заяц! — сказал Яша. — Мы с тобой, по-моему, уже встречались. Пару часов назад.

— Это был не я, — испуганно отреагировал человек в куфие.

— Да, твой брат-близнец. А что тут ты делаешь?

— Я тут работаю.

— В какальнице? — прыснул Яша, высвободил смехом нервную систему.

Смех дрожал в нем, ознобло перебегая к Мири, вошедшей уже в конторку.

— Время неурочное, — сдерживая смех, продолжал Яша.

— По-большому — за территорией, там у тебя жизненное пространство для пастбищ и гаремов.

— Мы тут строим птичник.

— Соучастники?

— Ахмед. Махмуд. И я. Им домой близко. А мне — далеко.

— Я знаю твой дом, — строго сказал Яша. — Полчаса езды.

— Так это езды… У меня был «тремп», вот я и подъехал. Мне же в четыре утра вставать, если пешком. Лучше переночевать.

— Тут ночью не спят, заруби на носу. Тут «русские коммандос» из Афганистана!

— Были другие.

— И это знаешь? На выход, с вещами!

— Какие вещи?

— Э, добрый человек, не сидел в советском допре. Выходи. Я тебя проведу за ворота.

Человек в куфие, вылитая копия Абдаллы из известной нам уже арабской деревни, нерешительно поднялся с унитаза.

У бетонной будки, возле ворот, Ицик щеголевато, с уклоном в театральность, отдал честь Яше.

— Террорист? — указал на пленника стволом автомата.

— Я не террорист, — стал поспешно оправдываться человек в куфие. — Я никого не убивал. Я спал.

— Во сне, согласись, видел мертвых евреев?

— Ничего я не видел во сне!

— Тогда досыпай там, за колючкой. — Ицик открыл калитку.

— Мне туда нельзя!

— Там, за колючкой, твоя родина.

— Меня там убьют!

— Кому ты нужен! — разозлился Ицик. — Здесь тебе нельзя по нашим правилам. Там тебя убьют. Это по вашим правилам?

— Я работаю на евреев!

— Тебе за это деньги платят. Ты налогов не платишь. Жиреешь как гусь рождественский.

— Меня зарежут — там.

— Ваши?

Из темноты к бетонной будке вышла Мири с мешком цвета хаки на спине. Подошла к арабу.

— Вот тебе спальник. Укутайся и ложись с той стороны калитки. Ицик убережет тебя — для жен и детей.

— Была нужда! — возмутился Ицик. — Он мне тут будет портить воздух, а я его охраняй!

— Ицик, — вздохнула Мири. — Я жена Алика.

Ицик засопел. Перекинул ремень винтовки через голову. И с какой-то виноватостью в голосе сказал ей:

— Я из Ташкента. Я человек Востока. Я знаю их!.. — пальцами сдавил виски. — Надо было стрелять тогда. Мири. Мне надо было стрелять. Я их знаю…

— Он теперь на воле. Тот…

— И это знаю…

— Папа его доказал, что он больной с рождения…

— На голову. Знаю, Мири. Прости.

— Господа! — выступил Яша. — Все мы больные на голову. Нам бы лет сорок пошастать по пустыне… Нет, мы сразу из рабства в новый свет .

— Образованщина, если по Солженицыну, — сказал Ицик, выпроваживая незванного арабского гостя вместе со спальником за калитку.

— Надо под себя, не по Солженицыну.

— Вот и делаем под себя! Нет на них смертной казни, ну и режут наших. А мы охраняй, чтоб свои их не прирезали. Правила демократии…

—Восточный человек, Ицик! Охраняй своего двоюродного братца! В шесть утра тебя сменят грузин и бухарец. Потом обещают подкрепление. Пристроим к работе и индуса.

— Яша! Он уже в автобусе отравился тушонкой. У него живот болит, забыл?

— Обещают еще двух индусов. С ними он не вспомнит про живот.

— Ну? Это тебе Пини специально, по дружбе.

— Дружба дружбой, а я вдоль по Питерской этой колючке.

— По туалетам ищи, — напутствовал Яшу, уходящего в черноту ночи, вслед за Мири, Ицик. И вдогонку, нараспев: — Кто ищет, тот всегда найдет…

Домик Мири — коробок. Внутри, в салоне, тюлевые занавески на окнах, эстонская секция семидесятых годов с сотней книг, диван, кресло, журнальный столик, на нем ваза с цветами и недопитая чашка черного кофе.

Мири открыла холодильник. Вынула ополовиненную бутылку «Столичной».

— Осталась после Алика. Он любил ваши напитки. Будешь?

—А ты?

Яша сидел на диване, винтовка его стояла в углу, у окна. Было ему, по всему видно, тошно.

— Я тебе Высоцкого включу.

Мири поставила на столик недопитую мужем бутылку водки, подошла к тумбочке, нажала клавишу на магнитофоне.

— Это ведь записи. Те, на ленте. Не кассетник.

—Не надо!

Поздно! Взревела комната, раздалась вширь: «Волк не может нарушить обычай…»

Мири поставила на столик кувшинчик с кофе, две фаянсовые чашечки:

— Из Ленинграда…

— Мири!..

Она села в кресло, напротив Яши. Сказала:

— Яша! Я хочу ребенка. Из России. Для Алика.

— Мири, я не из России. Я вечный еврей, — родители из Одессы, я родился в эвакуации в Оренбурге, на Урале, учился в Риге, живу в Израиле.

— Яша. Еврейская жизнь — не в расстояниях. Синайская пустыня — не Сахара. Но — сорок лет, сорок лет пустыни. Не в расстояниях наша жизнь. В совести.

— Мири, я это уже слышал в Сибири.

— Тебя любили, Яша.

— Но я не умею любить! И это слышал.

— Алик тебя любил…

— Я с ним в Бейруте…

— Молчи, солдат! Ты не солдат. И какой из тебя «Распутин»?

—Я!

— Все знаю. Алик мне говорил: прозвали «Распутиным» — вот и мучается. Предскажет что-то такое… Потом грудью вперед торчит впереди солдатёнка. Боится собственных предсказаний.

— Алика я не уберег!

— Водки выпьешь?

Мири налила в граненые стаканчики, родом из бывшего СССР, тусклую по цвету — плохое освещение! — водку из бутылки с этикеткой «Столичная».

— Алик не виноват!

— И Катя Маслова тоже. Но Катя не догадывалась о бронежилете. А он не надел.

— Я надел. Он надел. Не с той стороны нож втыкают.

— Ты выпьешь? Это Аликино. Последнее.

— Я уже выпил. Мири, нет виноватых. Все в этом МИРЕ убийцы, чаще — по совести. Да и имя у тебя — Мирьям — Мария, святая дева. Рожаешь — на погибель?

— Я еще не родила, Яша. Алик тебя любил. Ты ему жизнь спас в Бейруте.

— В Хевроне не спас!

— Кровь у вас, Яша, общей группы, из-под одного ножа.

— Мири, мне сказали: ты никогда не любил!

— Яша, мы родились не вчера. Нам много-много тысяч лет. Не четырнадцать — как Джульетте. И не пятнадцать, как ее Ромео. И не шпаги у нас. Мы должны думать о детях. Кто здесь будет жить завтра? Дети, Яша, мои. Алик тебя любил. Дети наши, Яша, будут жить здесь.

— Поцелуемся? —Яша не нашелся, сказал то, что пришло на ум — сразу. Стыдно стало ему, и он неуклюже налил себе в граненый стаканчик из бутылки «Столичной», из бутылки — последней — друга своего Алика, солдата, прошедшего с ним несколько израильских войн, солдата, чей портрет в черной рамочке висел против него на стене.

В казарменном бетонном ящике — из трех комнат — резервисты стелили постели. Простыни вытаскивали из личных сумок, наволочки тоже.

Индус по кличке «Ходу», натягивая наволочку на подушку, спросил у грузина Горали:

— Почему эта арабка спасалась от мужа у нас, евреев?

— Что ты, Ходу, понимаешь в русской душе?

— Ты такой же русский, как я. Почему прибежала к нам, из своей деревни, от мужа?

— Не понял?

— Объясни! Я с вами уже три года — и все русские, все вокруг. Никто никогда не объяснит, почему все — русские. На лицо вы разные. Бухарец похож на меня, и он — русский. Яша не похож ни на кого из вас, и он русский. Ицик не похож ни на Яшу, ни на меня, ни на тебя, и он тоже русский. Майор Пини — настоящий израильтянин, родился здесь, и тоже — русский.

Горали крутанул пальцем по лбу индуса.

— Понимай, внук Афанасия Никитина. Бабушка нашего майора приехала сюда из Киева. В незапамятные времена и без визы. С книжкой стихов Блока. Подумай, Блок тоже нерусская фамилия. Представь себе, немец пишет по-русски. И гимназистки влюбляются в его стихи.

— У нас в Индии тоже пишут по-английски. Но мы ведь не англичане.

Не врубился индус в грузинское разъяснение.

— Вы — «ходу» — индусы.

— Но почему эта арабка спасалась у евреев?

— Да русская она, русская, русская! Где ей еще, скажи на милось, спасаться? Только у евреев! Что ты знаешь? За последние два года к нам приехало полмиллиона — только из Союза. Каждая вторая жена, каждый третий муж — русские. Израиль для них — нацреспублика. То тут Пугачева поет, то Кобзон. Включишь телевизор — ансамбль Александрова, в полной армейской форме. И газет развелось на русском… Куда же бежать? В Латвию, под ненависть? К узбекам, под нож? В Израиль. К евреям. Евреи лучше других понимают — что такое антисемитизм. Или — антирусизм. Но русские слово такое не придумали еще — по скромности. Скромность у них на размер всего земного шара. Достоевские.

Индус похлопал ладошкой по пухлой подушке, уже вовлеченной в наволочку.

— Ты их ненавидишь?

— Дурак, я их люблю. В Грузии никогда не было антисемитизма, и антирусизма — тоже.

— То-то теперь воюют. Видел по телевизору.

— Ходу! — разозлился Горали. — ЖИВОТ у тебя уже не болит?

—А что?

— Я приготовил термосок с кофе — для наших друзей. Им холодно. Снеси, будь добр, туда, к проходной.

— Понятно! — индус поднялся с койки, натянул солдатские ботинки. — В Грузии твоей нет антисемитизма. Про Индию не подумал? Может, и там нет?

— Поэтому ты и приехал к нам?

— А ты?

— Иди, иди. Ребята тебя заждались. И не говори им про живот. Они не из Индии…

Ночное небо с округлой луной — это праздник для любящих, в особенности, если свет серебристый входит в спальню, и воссоздает какую-то дивную сказку — мечту мужчины и женщины, мечту любви и сострадания, великое таинство проникновения человека в человека.

Яша следил за разрастающимся разливом седины в кудрявых волосах Мири. Луна ярче и ярче освещала комнату. Седина стекала по волосам — дальше и дальше, к скулам, подбородку, по одеялу.

— Я тебя люблю, — вдруг сказала Мири, повернув освещенное луной, нежизненное лицо к Яше. — Я тебя полюбила по рассказам Алика.

— Спасибо ему, — не нашелся, ответил впустую Яша.

— И ему спасибо.

Мири обняла Яшу. Они смотрели друг в друга — глаза в глаза. Широкая двуспальная кровать, над ней в окне — диск луны, диск невероятных размеров с нитяными черными полосами, создающими человеческий портрет. Но не уловить — чей портрет. Ленина? Саддама Хусейна? Или — там на Луне — Сикстинская мадонна? Или Леонардо? Или — графический ужас Гойи?

Светит Луна.

По лунной тропке с термосом в правой руке и автоматом за спиной спешит худощавый индус.

Ицик подловил его у будки. Ствол — в грудь индуса.

— Без пароли не приближайся!

— А кто знает эту пароль?

Ицик отвернул рукав гимнастерки.

— Я всегда записываю.

Индус посмотрел на волосатую кисть руки. Фломастером шла надпись — «Азохен вей, евреи.»

— Это пароль? — спросил Ходу.

— Это — жизнь, — ответил Ицик. — Что принес? Чай? Кофе?

— Горали сказал — кофе. Для тебя и Яши.

— Яша, я думаю, сейчас предпочитает нектар.

— Что это ты сказал?

— Иди домой, Ходу. Проспись!

Индус пожал плечами, повернул от ворот, и пошел — побежал к пульсирующей огнем каске на треножнике. И дальше, в бетонный короб.

Бухарец, натягивая на голову одеяло, пробормотал спросонья:

— Яшу видел?

— Ицик там, — тихо, чтобы не разбудить грузина, ответил Индус.

— Спи, все в порядке.

Продолжение здесь

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.