Лев Мадорский: Еще три рассказа

Loading

Александр Суворов говорил: «Война закончится, когда будет похоронен последний солдат». Наверно, не будет ошибкой закончить фразу по другому. Война закончится, когда уйдёт последняя человеческая боль, с этой войной связанная. Когда это произойдёт? Никто не знает.

Еще три рассказа

Лев Мадорский

КАК Я ПРИЕХАЛ В ГЕРМАНИЮ 

Люблю собак. И жена любит. И сын ничего против не имеет. Поэтому у нас было две собаки. Филя — болонка с повадками фокстерьера, по невинному виду которого трудно предположить, что он не упустит случая ввязаться в драку. И Тоби — карликовый пинчер. Очень маленький и очень громко лающий, если ему что-то не нравится. Поэтому, когда уезжали в Германию на постоянное жительство, вопрос не стоял — брать собак или не брать.

Другое дело — американский чемодан, который папа привёз из Америки в 60-е годы. Кожаный, с множеством застёжек, невероятных размеров. Он не влезал ни в какую машину, кроме, наверное, таких же огромных американских. И, если наполнить чемодан доверху (он вмещал пол дома), то поднять, практически, невозможно. И всё-таки после долгих споров, решили сверхчемодан тоже взять.

В этот день, 30 ноября 1992 года, было холодно, 20 градусов мороза. Машина племянника не заводилась. В результате приехали в Шереметьево меньше чем за час до отлёта. Таможенник, полноватый, флегматичный, смотрел куда-то в сторону, и, казалось, ему невыносимо скучно заниматься этой проверочной рутиной. Наши бесчисленные сумки и даже американский чемодан он пропустил без проблем. Но собачьи документы рассматривал долго.

— Собак придётся оставить, — заявил он, наконец, скучным голосом, — Нужна справка, что они не представляют государственной ценности.

— Какая справка? Не имеете права. Позовите начальника, — бубнил я. Таможенник молчал и загадочно-отстранённо смотрел в сторону. Жена плакала. А сын, сохранивший до 18 лет убеждение, что все жизненные проблемы решаются легко, предложил:

— Пусть папа с собаками остаётся, а мы полетим.

И я с собаками и американским чемоданом вернулся к племяннику за барьер.

— Дай ему,— сказал племянник, — То, что берёт, видно за километр. Я снова подошёл к таможеннику: «Сколько?»

Тот по-прежнему флегматично смотрел в сторону:

— Поздно. Закончена посадка.

Господи, какой я идиот! Следующий самолёт вылетал в Берлин в 8 вечера. Оставалось 7 часов. Я решил, что можно успеть и … карусель завертелась. Сначала надо было закинуть собак к родителям. Филю в машине укачивало. «Ой, Лёва, ты передумал, — сказала мама. — Какое счастье!» Потом в собачью организацию. Расплывшаяся, на ходу засыпающая женщина, даже не взглянув на родословные Фили и Тоби, пересчитала деньги и выдала справку. Потом в аэрокассу. За последнюю неделю билеты подорожали на 20 % и у меня осталось всего 30 долларов. Наконец, снова к родителям за собаками. Опять слёзы. Опять: «Может, ещё подумаешь?»

В Шереметьево и на этот раз прибыли меньше, чем за час. И первое, что услышали: «На одного человека полагается одна собака». Не знаю, почему нас всё-таки пропустили. То ли потому что я неожиданно для себя матерно выругался. То ли вид у меня был совершенно безумный и таможенники опасались скандала в окружении иностранцев… И вот я уже в Москве, но уже за границей. «Поставьте, пожалуйста, чемодан на весы», — просит изящная женщина в униформе защитного цвета. Милая и приветливая. Или теперь, когда мучения позади, все кажутся милыми и приветливыми?

Всё, что связано с перемещением чемодана, происходило не просто. Я отпустил собачьи поводки. И тут с другой стороны барьера, практически, из-за границы, раздался лай. У Фили шерсть стала дыбом. «Стоять!» — закричал я, предчувствуя худшее. Но было поздно. Филя бросился в бой. За ним Тоби. Мгновение, и они затерялись в толпе по ту сторону «границы»

— Филя! Тоби! — кинулся я за собаками. Возле барьера меня схватил за плечо двухметровый таможенник: «Не положено».

— Пусти, твою мать. Будь человеком, — пытался я вырваться. Но «шкаф» .держал крепко.

Не знаю, чем бы всё кончилось, если бы племянник, который уже был на улице, не услышал крики и лай. Он вернулся и поймал собак.

Не стесняясь людей, присел я на корточки, прижал два родных, бьющих горячей энергией тела, и замер: «Спасибо, Господи! Филя и Тоби снова со мной».

Через полчаса я дремал в кресле самолёта и приходил в себя после безумного дня. Филя и Тоби посапывали на коленях. Даже чемодан на некоторое время оставил в покое. И вдруг ужасная мысль, зародившись где-то далеко, начала подбираться всё ближе и ближе, пока, наконец, я полностью не осознал её: в спешке жена не оставила адреса. Так что теперь с двумя собаками, американским чемоданом, 30 долларами и зная по-немецки «Гитлер капут» и «Хенде хох», я летел «на деревню к дедушке».

Занятый организационными хлопотами, я не вникал в остальные дела. Знал только, что место, куда мы должны были прибыть, находится в восточной части Германии, на территории бывшей ГДР. Но ведь, наверняка, дома были разговоры на эту тему. Я пытался что-нибудь вспомнить, но ничего не вспоминалось. Единственно, что почему-то затесалось в памяти, это странное, непонятное, но часто повторяемое последнее время женой и сыном, слово «Хельбра». Я не представлял, что это слово означает, но теперь на него была вся надежда. Звучало красиво и заманчиво. «Хельбра»,— повторил я про себя несколько раз, почему-то успокоился и снова задремал…

Берлинский аэропорт «Шёнефельд» сверкал чистотой и мраморно-стеклянным великолепием. Таможенники были непривычно улыбчивы и предупредительны. Погода стояла тёплая, +15. Я впервые был за границей и мне здесь нравилось. Несколько портил настроение неуправляемый чемодан, который требовал остановки через каждые 20-30 шагов. И собаки. Они хотели пить, тяжело дышали и прыгали на меня, как обезумевшие.

Тут я обратил внимание, что все или почти все, проходя мимо, оборачиваются. Сначала подумал, что смотрят на кого-то другого. И тоже обернулся. Но нет. Смотрели на меня. Подошёл к зеркалу. Там, на фоне огромного чемодана и прыгающих собак, растерянно улыбался восточного вида мужчина в зимней шапке петушком, тёплой куртке и отороченных мехом сапогах. Учитывая, что на дворе стояла теплынь, картина была экзотическая.

Кое-как напоил собак. Вышел из аэропорта. Слово «вокзал» выучил по-немецки заранее. Высокий, добродушного вида мужчине с девочкой лет трёх кого-то поджидал, напряжённо вглядываясь в лица.

— Где здесь банхоф?

Мужчина застенчиво улыбнулся:

— Не… Я из Краснодара. Приехал к другу, а тот не встречает.

— Телефон друга знаете?

— Не…

— А адрес?

— Тоже не знаю. Где-то было записано, но не могу найти. Наверно дома оставил.

Вот это да! Моя история: «И что собираетесь делать?».

— Не знаю. Слушай, помоги, будь другом, — краснодарец перешёл на ты. Он помолчал и добавил: «По-немецки хорошо говоришь». Комплимент был неожиданно приятным.

К счастью, «банхоф» оказался в 300 метрах от аэропорта. Но чемодан не разрешал пройти это расстояние быстрее, чем минут за сорок. Впереди бежал Филя. Он уже, вроде, освоился в Германии. Отмечался у каждого кустика и ждал случая показать немецким собакам, на что он способен. Потом мой новый приятель с дочкой на шее и двумя огромными сумками. За ними передвигался короткими перебежками американский чемодан, из за которого виднелся «чукча» в шерстяном петушке. Замыкал процессию, прыгавший на меня Тоби. Он устал и просился на руки. Процессия привлекала всеобщее внимание…

Вокзал был большой. И, вместе с тем, уютный, непохожий на наши вокзалы. Не валялся мусор. Не спали на скамейках. Не видно было тёток с огромными мешками. Правда, на полу сидела группа Панков в рваных джинсах, с оранжево-зелёными волосами. Но они не разрушали общего впечатления чистоты и порядка. Наша процессия подошла к кассе.

— Айн тикет до Хельбра, плиз, — соорудил я фразу, использовав все известные мне языки. Слово «Хельбра» решил во избежание недоразумений оставить в первозданном падеже.

— Два, два бери. Два взрослых и один детский, — ткнул в спину краснодарец.

— Цвай тикет до «Хельбра», плиз, и айн детский, — поправился я, хотя не понимал, зачем бедолаге в Хельбру. И показал на девочку, всё ещё сидящую на шее.

Кассирша, солидная, пожилая дама, легко забегала пальцами по клавишам компьютера.

— Господи, сделай, чтобы там оказалась Хельбра,— молился я. — Чтобы оказалось. — И Хельбра оказалась. Даже две — для убедительности показала дама на экране компьютера и на пальцах. Одна возле Мюнхена, другая возле Галле. Я выбрал возле Галле, в бывшей ГДР. До той, что возле Мюнхена, у меня и денег не хватило бы.

— 52 марки, бите.

Я выложил доллары. И у жителя Краснодара оказалась американская валюта. Кассирша сказала и показала, что её устроят только марки. Марок у нас не было.

— Иди в аэропорт, — сказал я краснодарцу. — Там обменный пункт.

— Малышка засыпает, — возразил он . — Иди ты. А собак оставь.

— Они не останутся.

Всё увеличивающаяся очередь терпеливо ждала окончания спора.

В этот момент чья-то рука положила перед кассиршей 52 марки. Я оглянулся. Краснолицый, высокий мужчина дружелюбно улыбался и показывал, что это нам. Мы с краснодарцем предлагали взамен доллары, но мужчина отказывался. Причём, по-русски: «Я подариль». Для нас это был королевский подарок. Вручая билеты, кассирша что-то долго говорила и показывала на часы. Я понял лишь, что поезд будет в пол третьего ночи. Оставалось надеяться, что остальная информация несущественна. Смущало, правда, часто повторяемое слово «Бус». Мы же купили билет на поезд, а не на автобус. Но оставалось ещё уйма времени и я решил не суетиться. По хорошей российской привычке, что авось всё прояснится само собой.

Сели на скамейку и расслабились. Я, наконец, снял шапку, меховую куртку и даже сапоги. Девочка и собаки дремали. Мы с краснодарцем оживлённо обсуждали чудо с 52 марками. Но нас ожидало очередное чудо… Оно явилось в лице двух элегантных официантов, в ярких жилетках, при бабочках. И с большими подносами. На одном стояло 7 откупоренных бутылок пива. На втором сказочная скатерть-самобранка: колбаски, салаты, булочки, пирожные. Из-за спины выглядывал тот же краснолицый господин, что вручил нам 52 марки и громко, радостно повторял: «Я подариль. Я подариль». Краснодарец вдруг заговорил по-французски: «Мерси, мосье». И полез обниматься. А я снимал с подносов всё это гастрономическое богатство и расставлял прямо на полу: на скамейке места не было. В середине яства. А с внешней стороны через равные промежутки бутылки пива с яркими наклейками. Получилось красиво. Мы после ужина в самолёте есть не хотели. Но отказаться было неудобно.

Когда официанты и добрый калиф ушли, мы распили бутылку пива за встречу, накормили собак колбасками, а девочку пирожным. Кое-что из еды отложили про запас и задремали. В час ночи нас разбудил рабочий-уборщик в безукоризненно чистой спецодежде:

— Будете?

— Нет. Забирайте.

— Окей, — обменялись мы жестами.

И уборщик необычайно быстро и проворно стал действовать так, как никогда не поступил бы рабочий из России. Он вынул из кармана два прочных, пластиковых пакета, вылил пиво в урну. В один пакет положил еду, в другой бутылки. И тоже бросил в специальные урны. Протёр пол. Секунда — и всё снова сверкало чистотой и порядком.

В полтретьего ночи наша компания вышла на платформу. Собаки носились. Девочка дремала на руках. Чемодан устал и категорически отказывался передвигаться. Стояла тёплая, звёздная ночь. Ни людей, ни поездов. Тишина. Неожиданно из тоннеля, как гномик из под земли, появился небольшого роста мужчина в новенькой железнодорожной форме, неестественно оживлённый для такого времени. Гномик изучил наши билеты и заговорил медленно, подчёркнуто-отчётливо. Видимо, предполагая, что так мы лучше сможем понять. Ориентируясь больше на жесты, чем на слова, я уловил одно — всё у нас не так. Абсолютно всё. Платформа не та. Вокзал не тот. Даже, кажется, не в ту страну мы по ошибке заехали. Кроме того, как и кассирша, говорил железнодорожник про некий «бус», и показывал на тоннель, который, видимо, вёл к этому «бусу». И я, несмотря на несогласие чемодана, решил отправиться на поиски таинственного автобуса. На этот раз краснодарец меня не поддержал: «Извини, не могу. Спит малышка, понимаешь». Я, конечно, понимал. Мы тепло расстались…

Пустынная площадь мягко покачивалась в бликах мягко мерцающей иллюминации, как огромный корабль. Очертания предметов казались неопределённо загадочными. Неосвещённый туристский автобус с дремавшим за рулём водителем стоял у главного входа. Постучал в стекло. Водитель проснулся, выскочил из автобуса и оказался молодым и огненно-рыжым. Я протянул билет и сказал: «Хельбра». Магическое слово подействовало. Рыжий приветливо улыбнулся, положил в багажник сверхчемодан, бросив на меня удивлённый взгляд, пригласил садиться. Мы, единственные пассажиры, развалились на мягких сиденьях. Звучала тихая музыка. Чудеса продолжались. Впрочем, я уже привык к ним и особенно не удивлялся. Даже не удивился бы, кажется, если бы автобус доставил меня прямо в Хельбру. К жене и сыну. Временами, правда, возвращая из сказочной жизни в реальную, мелькало сомнение, что за это приятное путешествие придётся расплачиваться. А у меня только доллары. В небольшом количестве. Но я гнал его прочь. Пусть сказка длится как можно дольше! Часа через полтора остановились у другого вокзала. Почти у платформы.

— Шнель, шнель,— торопил рыжий. Собаки, видимо, понимали немецкий, так как рванули изо всех сил. Чемодан подобные приказы отказывался выполнять в принципе. Но самое удивительное, что поезд нас ждал. Именно нас. Это было очередное чудо.

Только недавно, прожив несколько лет в Германии, с сожалением узнал, что в автобусной истории не было ничего мистического. Оказывается, в стоимость билета входила оплата проезда на автобусе от вокзала, где был куплен билет, до вокзала. Откуда отправлялся поезд. Так что поезд, с которым рыжий водитель связывался по сотовому телефону, действительно ожидал нас…

Снова покачиваемся на мягких сиденьях. Снова одни в вагоне. Филя разлёгся в проходе и, когда в дверях показался высокий, грузный контролёр, грозно зарычал. Контролёр подумал, махнул рукой и удалился. Решил не связываться.

И вот мы в Хельбре. Пошёл дождь. Похолодало. Грязные, мокрые собаки бегали кругами по вокзальной площади. Чемодан заявил, что, вообще, больше не тронется с места. Машина по производству чудес, кажется, приостановила работу. Что дальше? Я прокручивал два варианта: обратиться в полицию или позвонить родителям в Москву. Может жена догадалась сообщить адрес. В это время увидел на другом конце площади около автобусной остановки двух высоченных негров. Так как мои отношения с английским были лучше, чем с немецким , кинулся к ним. Мне повезло: негры оказались англоязычными.

— Где общежитие для русских?

— Не знаю, но около нас живут поляки и югославы.

— Конечно, не совсем то. Но лучше, чем ничего.

Подошёл автобус.

— Вам помочь? — спросил негр, показывая на чемодан. Это решил выбор в пользу третьего варианта.

20 минут по Хельбре запомнились надолго. Я одновременно следил за американским чемоданом, пытавшимся упасть на ноги девочке лет десяти; Филей, который хотел выпрыгнуть из автобуса, как только открывались двери; неграми, чтобы не прозевать свою остановку; наконец, за Тоби, норовившему перебраться с грязными лапами на колени сидевшей рядом чистенькой старушке. Мне ещё повезло, что я не понимал водителя, который в микрофон вежливо-монотонно просил меня оплатить проезд. Всё-таки остановку прозевал. Один из новых знакомых постучал в стекло с улицы и мы выскочили в последний момент. Автобус ушёл. Надел собакам поводки и поспешил за неграми. Но чего-то не хватало. Точно. Не было чемодана. Впопыхах оставил его в автобусе. С одной стороны, идти без него было легко и приятно. Но с другой, там могли оказаться ценные вещи. И немало. Ведь чемодан такой большой. Пока я радовался и горевал, собаки начали лаять и рваться. Присмотрелся. Навстречу шли улыбающиеся жена с сыном. Машина чудес снова приступила к работе.

Первое, что увидел в общежитии — объявление. Кто-то, изучавший язык в школе, и бывший, видимо, не лучшим учеником, написал большими буквами: «С кошки и зобаки здесь не можно». Я понял, что приключения Фили и Тоби не окончились. Хотя, наверно, уже без американского чемодана. Но об этом как-нибудь в другой раз… 

СЧАСТЬЕ ДЕДА АНДРЕЯ

Начну не скромно. Никоим образом не сравнивая себя с Диогеном Синопским, знаменитым древнегреческим философом, я тоже «Ищу человека». Точнее, искал. Счастливого человека. Который нашёл свою природу и место под солнцем. Который испытывает радостное удовлетворение от жизни, несмотря на случайности и капризы судьбы, и потому счастлив.

Искал не без корысти. Хотелось понять как «счастливчику» удаётся быть счастливым и у него этому искусству поучиться. Но не везло. Среди знакомых счастливые в понимании, о котором написал выше, не попадались. Были богатые, здоровые, красивые. Но счастливые… При близком, личном общении всегда выяснялось, что «богатые тоже плачут». Всегда их, как и меня, что-то мучает, гложет, беспокоит. Здоровье, собственное или близких, неуверенность в будущем, неудачи на работе или в личной жизни, страх смерти, наконец. Да мало ли что ещё.

Но недавно повезло. Такого человека нашёл.

При необычных обстоятельствах. Машина передо мной резко затормозила и я врубился. Дело происходило в Брауншвейге, скорость была небольшая, но передний и задний бамперы — вдребезги. В такой ситуации для того, кто ударил сзади, шансы доказать невиновность равны нулю. Но пожилой мужчина, сидевший в машине передо мной, невысокий, с худым, морщинистым, склонным к улыбке лицом, неожиданно (и я, и приехавший позже полицейский, были поражены) принял вину на себя. Он сказал, что дорогу перебегала кошка, он вынужден был затормозить и у меня шансов во время остановиться не было. Поразило и другое: водитель в этой экстраординарной ситуации вёл себя спокойно и приветливо. Он улыбался и, прямо-таки, излучал доброжелательность…

Так познакомились. Мужчина представился необычно — дед Андрей. Ему 69 лет. Приехал в Германию (он русский, жена — немка) в начале девяностых. Из маленького сибирского городка Корнев, который можно найти не на каждой карте. На бывшей Родине работал лесником. Здесь получает пенсию.

Мы подружились. Легко перешли на ты. Тем более, что обнаружилась общая страсть — любовь к игре в шахматы. Стали встречаться. Летом — у него на садовом участке. Зимой — у него или у меня дома.

Чем больше узнавал «деда Андрея», тем более поражался. Андрей, прямо-таки, излучал радость жизни. Временами казалось, что он старается эту переполнявшую его радость, не афишировать. Что ему даже неудобно перед окружающими: у них трудности, проблемы, беспокойства, а у него всё в полном ажуре. Особенно поражало, что ажура то как раз и не было. Жена недавно умерла от рака. Дочь Инга, мать одиночка-алкоголичка. Единственная 12-летняя внучка родилась с синдромом Дауна. В общем: «всё хорошо прекрасная маркиза…»

Постепенно понял, что в основе «счастья Андрея» лежит не богатство, интересная работа или, скажем, удачные дети, а нечто другое. Значительно более глубокое и неизменное. То, что невозможно поколебать и что мало зависит от внешних обстоятельств. В основе «счастья Андрея», как мне казалось, лежит внутреннее убеждение. Работа мысли. Своё, мне не всегда понятное, видение того, что с ним в жизни происходит. В результате любое отрицательное событие у «деда Андрея» подвергалось, как бы, внутренней обработке и превращалось в незначительное, несущественное, не мешающее его радостному мироощущению.

В наших бесконечных разговорах, которые, как правило, заводил я, мой новый знакомый часто ссылался на отца, который прожил 96 лет и умер три года назад: «Отец говорил, отец считал, по мнению отца…» Видимо, этот мифический отец (Андрей рассказывал, что он слыл в их городке целителем) был тоже счастливый человек и передал сыну свой опыт, точнее, своё искусство быть счастливым.

Что Бог дал, то и хорошо.

Как-то зашёл разговор о дочке Андрея. Инга не работала, два раза лечилась, но безрезультатно. На мой вопрос «Как такое случилось?» Андрей отвечал спокойно, с неизменной улыбкой:

— Проблемы начались, когда родилась внучка Аннушка. С болезнью Дауна. И почти одновременно ушёл муж. Очень Инга переживала. Считала себя виноватой: «Это мне наказание за грехи». Впала в депрессию, стала выпивать (раньше капли в рот не брала), с работы уволили. Говорю ей, что ничего страшного. Дауны, хоть и умственно отсталые, но весёлые, добрые, доброжелательные. И вообще, что Бог дал, то и хорошо. Как говорил отец: «Можно быть богатым, здоровым и несчастным. А можно — наоборот. Всё зависит от того как смотреть на вещи». В жизни бывает намного хуже. Вот у соседей этажом выше… — Андрей попытался перевести разговор на другую тему, но я не унимался:

— Ну и что? Как Юнга реагирует?

— Ты видишь как реагирует. Продолжает пить. Ах, Ингочка, Ингочка, — Андрей, на мой взгляд, не совсем к месту рассмеялся, — за тобой, как за внучкой. Глаз да глаз.

Проще надо ко всему относиться.

Недавно Инга легла в больницу: начались проблемы с печенью. Внучка перешла жить к Андрею. Я не заметил, чтобы болезнь дочки выбила «счастливого человека» из колеи. Он по прежнему был спокоен, весел, приветлив. Я рассказал о своём приятеле, который потерял работу и тяжело это переносит. Переживает. Не знает, чем занять себя. Андрей заметил с обычной улыбкой:

— Все эти переживания твоего знакомого пена, чушь, высосаны из пальца. Проще надо ко всему относиться. Проще. Как говорил папа: «В жизни очень мало вещей из за которых стоит расстраиваться». Всё, что человеку нужно, — продолжил он то ли цитируя отца, то ли от себя, — просто и доступно. Сложно и труднодоступно то, без чего человек может прекрасно обойтись: роскошный дом, крутая машина, дорогая одежда. Твой знакомый не умирает с голода. И крыша над головой есть. Значит, ничто не мешает ему жить и радоваться.

— Чему радоваться? — не соглашался я. — Знакомый — хороший инженер. Известный изобретатель. У него более сорока патентов. На бывшей родине он был уважаемый человек. А тут вдруг остался без возможности заниматься любимой работой, без уважения окружающих. Получатель социальной помощи.

Делай добрые дела и тебя будут уважать.

— Ну и что? Ему не хватает уважения других? Ему нечем заняться?— продолжал Андрей. — А ты знаешь, что и то и другое связано в один узел. Делай добрые дела и тебя будут уважать. И времени не останется для депрессии и переживаний. Потому что человека уважают не за то, что он хороший инженер, или кто-то там ещё, а за обычные, добрые дела. В которых люди, окружающие нас, постоянно нуждаются. Надо только увидеть таких людей и понять что им нужно.

Сам Андрей таких людей видит. Он постоянно кому-то помогает. Отсылает одежду нуждающейся семье в Украине. Ходит по учреждениям с многочисленными знакомыми, плохо знающими немецкий. Звонки в его квартире не умолкают. Причём, не ждёт пока к нему за помощью обратятся, а сам такую помощь предлагает. Абсолютно бескорыстно. Так что эта связь (добрые дела и радостное мироощущение) у него в крови.

Скажу честно. Я не научился быть счастливым. У меня не получается. Может искусство быть счастливым должно быть заложено с детства. Как у «деда Андрея». А может это не каждому дано. Но мысль о том, что рядом живёт счастливый человек —греет. Быть не счастливым, но рядом со счастливым — это тоже приятно.

ВЗРЫВ В БОЛЬНИЦЕ
Отдайте нам Верхнюю Силезию, отдайте! 

Субботним, мартовским вечером, неожиданно, без какого-либо штормового предупреждения, налетел, разделив жизнь на «до» и «после», ураган боли. Ураган, со звучным, как у всех уважающих себя ураганов, именем — «панкреотит». Налетел, закружил и бросил меня под капельницу в маленькую, уютную больницу довоенной постройки.

Я лежал под капельницей, старался меньше прислушиваться к болевым ощущениям, думал о том, что не успел сделать «до» и незаметно, мало-помалу втягивался в жизнь нового, больничного коллектива.

Коллектив этот, на мой взгляд, любопытный феномен. В определённом смысле, находка для психолога. С одной стороны, его существование временно и неустойчиво. Люди приходят и уходят. Некоторые туда, откуда не возвращаются. С другой, может, именно благодаря временности и неустойчивости, отношения между членами коллектива предельно откровенные: проще открыть душу человеку, с которым вряд ли когда-нибудь встретишься. Кроме того, наши привычные ограничения и условности отступают, когда ты заглянул или глядишь в лицо костлявой. Думаю, что за несколько дней, которые члены этого необычного коллектива проводят вместе, они узнают друг о друге больше, чем если бы прожили в одном доме, на одной лестничной площадке несколько лет.

Специфический привкус ситуации придаёт и абсолютная непредсказуемость карточного расклада. Невозможно предугадать, кого и с кем сведёт случай в каждый следующий момент. Отсюда и неожиданные реакции, странные коллизии, столкновения характеров и судеб, которые в особых случаях (об одном хочу рассказать) приводят к взрыву.

Так как гремучая смесь образовалась, в основном, от столкновения двух членов больничного коллектива (нас в палате было четверо) Пауля и Якоба, то о них немного подробнее.

Пауль (75) невысокого роста, квадратный, с маленькими, проницательными глазками на морщинистом лице, родился на территории современной Польши (бывшая Верхняя Силезия) и после войны был с родителями и младшей сестрой выслан на территорию Западной Германии.

Якоб (61). Инвалид с детства. Передвигается на коляске или костылях. Среднего роста, с вытянутым худым лицом, аккуратно подстриженными усиками. Его мать в 17 лет была вывезена из Польши на принудительные работы в Германию.

— Из нашей деревни вывозили, практически, всех молодых и здоровых женщин от 17 до 35, — тихо и тягуче, как сказку, рассказывал Якоб, расхаживая на костылях вдоль палаты и наблюдая краем глаза за зарождающейся весенней жизнью за окном.  — Знакомый поляк-фельдшер, которому мама нравилась, случайно узнал день отправки. Он посоветовал ей в этот день дома не появляться. Мама ушла с утра с подружкой в лес, но поздно вечером, когда девушки возвращались домой, они натолкнулись на немецкий патруль и были доставлены на железнодорожную станцию в районный центр. Там уже ждал отправки поезд в Германию. Даже попрощаться с мамой и бабушкой (папа был офицером Войска Польского) не удалось.

В этом месте Пауль, который до этого уже несколько раз неодобрительно хмыкал и кривился, перебил Якоба. Высоким, пронзительным голосом он бросал короткие рубленые фразы, которые на фоне медлительной, тихой речи Якоба, звучали особенно взволнованно и напряжённо:

— На что Вы жалуетесь? Вам не на что жаловаться! Конечно, любое насилие над личностью нехорошо. Но не забывайте. Шла война. Действовали другие законы. Кроме того, когда война окончилась, Ваша мама имела возможность вернуться домой. Но не вернулась. Значит, понимала, что в Германии, даже побеждённой, ей будет лучше, чем в коммунистической Польше. Моих же родителей выселили со своей, исконно немецкой земли. Нам запрещали говорить по-немецки. Нас всячески притесняли. И всё это, заметьте, не в военное, а в мирное время. В нарушение любых не просто демократических, но и человеческих норм. Считайте, мы в расчёте.

— Значит в расчёте? — взорвался Якоб. Он неожиданно заговорил громко, зло, почти закричал. Такого Якоба я ещё не видел. — Вы напали на Польшу. Как волк на ягнёнка. Безо всяких причин. Разорили страну. Уничтожили, расстреляли, замучили в концлагерях более 5 миллионов человек. В основном, женщин, стариков и детей. Я уже не говорю о поголовном уничтожении евреев, проживающих на польской земле, —Якоб бросил выразительный взгляд в мою сторону. — И теперь говорите о каком-то расчёте. Здесь никогда и ничем нельзя рассчитаться.

— Да было. Всё это было. — Пауль тоже перешёл на крик. — Никто не защищает параноика Гитлера и его свору. Это страшные люди на 12 лет загипнотизировали народ. Превратили немцев в глазах всего мира в преступников и маньяков. Война давно кончилась. Сменилось три поколения. Даже самый закоренелый преступник, отбыв наказание, получает шанс начать жить заново. — На крик в палату заглянула испуганная медсестра. Попыталась успокоить Пауля: «Что случилось? Прекратите! Вам нельзя волноваться». Пауль оттолкнул медсестру и продолжал так же громко:

— Сталин, такой же параноик и преступник, как Гитлер. Он одним росчерком своего проклятого синего карандаша (Я изучал эту историю. Я знаю.) отнял у нас кусок земли. Отрубил руку у живого человека. Не правильно это. Несправедливо. Мы другая страна. Другой народ. Мы не отвечаем за преступления отцов. Тем более, дедов и прадедов. Отдайте нам Верхнюю Силезию! Отдайте!

Тут началось невообразимое. Пауль и Якоб кричали вместе, стараясь успеть высказать всё, что у них наболело. Прибежал врач. Ещё одна медсестра. Попытались их успокоить. В конце концов, увидев, что успокоить не получится, попросили Якоба (Паулю нельзя было вставать) немного побыть в коридоре. На другой день Пауля перевели в другую палату.

Прошло почти 4 месяца с того случая, а я его, по-прежнему, часто вспоминаю. И ясно понимаю, что хотя прошло 65 лет, война не ушла совсем. Александр Суворов говорил: «Война закончится, когда будет похоронен последний солдат». Наверно, не будет ошибкой закончить фразу по другому. Война закончится, когда уйдёт последняя человеческая боль, с этой войной связанная. Когда это произойдёт? Никто не знает.

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Лев Мадорский: Еще три рассказа

  1. Первый рассказ («КАК Я ПРИЕХАЛ В ГЕРМАНИЮ») это один бесконечный и непрекращающийся гэг — неправдоподобно, уморительно до колик

    Спасибо за отзыв Самуил. Самое удивительно, что так всё и было. Просто слишком неожиданным оказалось совпадение обстоятельств, когда я остался с двумя собаками в Шереметьево. И плюс, действительно, приключения краснодарца. Сейчас сам удивляюсь тому потоку событий…

    1. Острый панкреАтит? Кошмар.
      И почему без болеутоляющих?

      Уважаемый Соплеменник! Спасибо за сочувствие и грамматическую поправку. Были болеутоляющие, но боли возобновлялись каждый три часа.

Добавить комментарий для Soplemennik Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.