Представьте себе теперь московскую общагу начала семидесятых годов. Комнатушку. Магнитофон. Представьте себе как по бобинам ползет пленка, и заворожительная мелодия — «Бессаме, бессаме муча» — наполняет это жилое помещение» с диванчиком у стены, столиком возле диванчика, с бутылками портвейна на столике, бутербродами со шпротами, сыром и какими-то малосъедобными копченостями.
Русский батальон Израиля
Кинороман
Ефим Гаммер
Продолжение. Начало здесь
Утренний свет ненормален уже хотя бы потому, что из теплой постели надо идти с винтовкой куда-то туда… Там, так называемая казарма. Там надо поднять великовозрастных «мальчишек», вынужденных спать рядом с автоматом — в пору, когда легче всего с удочкой сидеть на берегу реки.
— Подъем! Тревога! Еврейское государство в опасности!
Яша выкрикнул не слишком громко веселые слова — из любви к искусству.
Грузин и бухарец закопошились, медленно, но успешно втягиваясь в солдатскую форму.
Рослый, богатырского сложения Ицик торчал над Яшей у двери в спальню. И, раздражая поднимающихся с коек друзей, изображал «пение» под гитару:
— Утро начинается с рассвета.
— И встает!
— Вся советская страна, — ответил Яше грузин Горали. — Ты уже? Девушка на все сто?
— У грузина жизнь долгая — до ста двадцати.
— А как быть с девушкой? Им всегда семнадцать!
— Возьми винтовку и не выступай!
— Понятно! Я миллион сделал в Тбилиси. В тридцать лет.
— И не выступать!
— Не выступаю. Иду на охрану наших государственных границ, птичник — впридачу.
— Успокоился?
— Да я что? Я еврей. Грузинской национальности.
— Вперед!
Ицик проиграл на гитаре «И в огне мы не утонем, и в воде мы не сгорим».
Бухарец сказал Ицику:
— Поешь наоборот.
Ицик ответил:
— Как и положено в поселении «Афух» — Наоборот. «Просыпается с рассветом вся советская страна». На выход! Хватит давать взятки, пора служить родине-матери. А то я вас всех зашлю назад — в ро-ди-ну, и абортарий станет вам памятником.
— У каждого еврея свое счастье, — сказал Горали, смотрящийся уже бравым еврейским солдатом: винтовка у живота, две гранаты на патронташе, рукоятка от кинжала, торчащая рядом с сердцем, по диагонали от внутреннего кармана ватника или бушлата — на самом деле, естественной для солдата одежды — бежевого цвета с теплым подкладом, — одежды израильских мальчиков и девочек, одежды израильских мужчин и женщин.
Индус тихо промолвил с койки.
— Мое счастье в другом.
— Спи! — сказал Горали. — ОБХСС мы тебе пришлем в нужное время.
— У меня живот болит, — сказал с кровати индус.
Ицик не удержался, исполнил на гитаре:
— Помирать нам рановато. Есть у нас и другие дела.
Индус заорал:
—Дайте спать!
Через открытые ворота из поселения выезжали легковушки различных марок. Это мужская часть жителей городка за колючей проволокой отправлялась на работу— в Кирьят-Арбу, Иерусалим, Тель-Авив. К воротам подошел тендер. В кабине евреи, в непромокаемых куртках. Водитель в вязаной шапочке, восточные усики. Рядом с ним упитанный человек, тоже неевропейского вида.
— Подрядчик, Йорам Мизрахи, — назвал он себя стоящему у ворот бухарцу. — Новенькие?
Бухарец взял у подрядчика, высунувшегося из окна, пачку арабских удостоверений личности, просмотрел каждое.
— Бригада сзади, — подрядчик большим пальцем правой руки указал на кузов машины, где сидели на скамейках вдоль бортов восемь арабов. — Этих можешь даже не проверять. Я их не в первый раз нанимаю. Вот тебе список, здесь все перечислены.
Бухарец посмотрел на лист бумаги с написанными столбиком фамилиями. Прошел в будку и на тумбочке отметил галочками прибывших в тендере, сверяясь с документами. Вернулся к машине. Отдал подрядчику документы.
— Езжай.
Автомобиль запылил по дороге к плацу, но, не доезжая его, свернул у пятого столба влево, к птичнику.
Невдалеке от ворот араб, обнаруженный в туалете, держа под мышкой свернутый валиком спальник, беседовал о чем-то с другим арабом, также как и он в поношенной и заляпанной цементом одежде. Позади них по гудронному шоссе тянулись в поселение «Афух» строители птичника: кто пешком, кто на ишаке, кто на велосипеде или видавшем виды мотоцикле. Обогнав всех их к воротам подрулило»Пежо-404″ с зеленым номером, белого цвета. В ней пять арабов. Ицик озабоченно посмотрел в записную книжку, где было выписано несколько автомобильных номеров.
— Ночью передавали по радио оперсводку, — сказал Яше. — разыскивается «Пежо-404». Номера — приблизительно — вот эти, — ткнул пальцем в записную книжку. Похоже?
Яша перевел взгляд с записной книжки на легковушку.
— Что там еще, в оперсводке? Убийство? Стрельба по нашим?
— Без пояснений. Задержать при обнаружении.
— Какого черта им соваться к нам, на рога?
— Не скажи. Это известный прием. Здесь их искать не будут.
Между тем, бухарец приказал всем пассажирам выйти из «Пежо». Яша с Ициком подошли к этой группе, когда бухарец сличал их удостоверения личности со списком, полученным у прораба и проставлял галочки.
Яша сказал водителю:
— Мотор выключить. Открыть двери, капот, багажник. Водитель как-то странно заволновался. От Ицика не ускользнуло, что он перетянулся с другим арабом, старшим по возрасту, в куфие и двубортном пиджаке синего цвета.
Ицик взял автомат наперевес, подошел к багажнику:
— Открывай!
Водитель вынул ключ зажигания из рулевой колонки, передал его Яше.
Горали как бы случайно вплотную приблизился к водителю и прошел следом за ним к багажнику.
— О! — удивился Яша.
На дне багажника, сбоку от запасного колеса и домкрата, по желобам из губчатой резины текли струйки крови.
— Кого зарезал? — обратился Ицик к водителю.
Старший араб, в пиджаке, отстранил водителя.
— Никого мы не резали! Все в порядке! Это мой брат, — указал на водителя.
— Меня не интересует, брат он тебе или сват. — Ицик окунул палец в губчатую резину, поднес палец к носу араба. — Это кровь?
— Не человечья.
— Разберемся.
Водитель поспешил на помощь старшему брату.
— Кровь из головы барана накапала. Мы вчера резали барана. Сегодня утром, по дороге на работу, голову барана завезли папе. Так у нас принято.
Горали копошился в багажнике. Принюхивался к запаху крови. Облизнул палец. Повернулся к Ицику.
— Пропусти их. Не врут. У них, действительно, такой обычай: голову отцу — в подарок.
— Ладно! — Ицик захлопнул багажник. — Езжайте. Только подумайте своей головой, где ездите. Нарветесь на придурков, не разберутся с вашей головой. Не в каждом патруле спецы по шашлыкам.
Арабы поспешно расселись по местам. Затарахтел двигатель, и машина проехала в поселение.
Ицик, а за ним и Яша — двинулись за ворота к беседующим арабам, не обращая внимания на подъезжающих велосипедистов.
— Абдалла, чего на работу не торопишься? — строго спросил Ицик.
— Сейчас, сейчас…
Собеседник Абдаллы — молодой, крепкого сложения мужчина лет тридцати пяти — повернул голову к Ицику.
— У нас тут неприятность.
—Имя?
— Мухамед.
— Какая неприятность?
— Жена у нас пропала из деревни.
— На всю деревню одна жена?
— Жена Басама — Нина. Наши люди видели, она бежала в ваше поселение. И не вернулась.
— По-твоему, мы ее украли?
— Я не говорю — вы. Я говорю — Басам, сын мухтара.
Яша вмешался в разговор.
— Почему ты сразу обратился не к нам, а к Абдалле?
— Он тут ночевал.
Ицик надавил на Абдаллу:
— Ты что-то видел?
— Я спал.
— Так просыпайся. Иди работать. А насчет Нины выясним. И в газету сообщим: русские жены бегут от арабских мужей к евреям. — толкнул Яшу в бок. — Хороший заголовок для разбойников пера?
Мухамед придержал Абдаллу за локоть.
— Мы подождем ваше начальство.
— Спятил? Мы тут начальство!
— Сейчас приедет главный начальник майор Пини. Мухтар звонил ему в комендатуру Хеврона. Он разберется.
Ицик побагровел.
— А насчет моей жены — тоже Нины, тоже русской — мухтар не звонил в комендатуру? Может быть, и моя жена убежала из дома к любовнику?
— У наших жен нет любовников! — жестко ответил Мухамед. — У наших жен есть дети — и все от одного мужа.
— То-то вы все на одно лицо, — не удержался от резкости Ицик.
— А вы все разные на лицо. От чужих отцов. Не дети вы Авраама, отца нашего, — с неменьшей резкостью отпарировал Мухамед.
Ицик усмехнулся, обратился к Яше:
— Видишь, они нас уже своими двоюродными братьями не считают. Ты еще убедишься, кто знает их лучше. Я или ты.
— Проверим посты, — ответил Яша. — С Пинхасом шутки плохи, когда наступают ему на мозоль.
Они вернулись на КПП.
Ицик под недоуменными взглядами Горали и бухарца снял с тумбочки приготовленную для игры в нарды доску, засунул ее под тумбочку.
— Словом, так, к нам едет ревизор, ребята, — сказал Яша. — Всем бегом в «ночлежку», и через пять минут, как штык, здесь — в полном боевом. Мы, кажется, вляпались в историю.
Преимущество выходцев из бывшего Советского Союза перед любыми другими пришельцами на Землю обетованную в том, что не переспрашивают, приказу не перечат. И откуда только берется прыть у них, людей на возрасте, стоит им услышать четкое распоряжение?
Мигом сыпанули все в казарму.
Индус приподнялся на койке.
— Тревога?
— Спи! — сказал ему Горали, вытягивая из-под своей кровати объемный мешок с солдатским снаряжением. — У тебя живот болит. Ты отравился армейским пайком. Значит, и мы, в крайнем случае, отравились, — сказал Ицик, нахлобучивая каску, влезая в бронежилет, натягивая заплечные ремни, на которых держится пояс, с карманчиками на шесть снаряженных боевыми патронами магазинов для автомата «М-16». И карманчиками для гранат.
— Спи, Ходу! — Горали встал над койкой — в каске, в бронежилете, во всей амуниции ветерана израильских войн. Отдал честь сонному солдату. — Ты нас своим спаньем спасешь от неприятностей жизни. Помни, консервы были испорчены. Мы все отравились, как сказал Ицик.
Бухарец тоже отдал честь индусу.
— На твой живот надеемся. Твой живот нас еще никогда не подводил! Спи!
Ицик взглянул на часы, предварительно подняв с них матерчатую — под джинс — крышку, часы для солдат на территориях, не выдающих снайперу блеском цифр и стрелок своих владельцев.
Яша тоже взглянул на часы, такие же как у Ицика. Прямоугольничек секундомера играл мельканием цифр. Нажатием кнопки Яша застопорил часы, когда в прямоугольнике высветилось: 4 минуты 37 секунд.
Лицом к нему, метрах в десяти от ворот, на асфальтированной площадке, переходящей вдали в поселенческий плац, выстроилась бравая команда этаких гвардейцев Наполеона, добрых лицом, улыбкой, но жестких постановкой корпуса, наклоном головы, движением плеча. В левой руке правофлангового — естественно, им был Ицик — аммуниция для Яши. Каска покачивалась на длинном ремешке. В лучах солнца она как бы дымилась: над ней различались светлые языки пламени, а из осколочной трещины, на уровне виска, тянулся к земле огонь другого цвета, коптящий, пороховой.
Яша усмехнулся.
— Отец солдат Суворов сказал бы вам, ребята: «Хвалю, сынки еврейского адмирала Нахимова!» Но я не Суворов. Скажу проще. Еврейские солдаты, используйте с русской смекалкой оружие американского производства! Главное в нашем деле, на сегодняшний момент — смекалка. Разойдись!
Бухарец угнездился у будки — ноги широко расставлены, автомат на груди.
Горали двинулся в обход поселения.
Ицик передал боевое снаряжение Яше. Пока он облачался, не преминул заметить:
— Ну и кашу ты заварил, старик. Кому нужна эта Нина со всеми ее семейными проблемами? Ее ты в отпуск от муженька. А нас оставишь без отпуска. Не болит у тебя сердце за еврейский народ.
— Камень у меня — не сердце, Ицик, — отшутился с некоторой тревогой в голосе Яша. — Помнишь? «Есть на Волге утес, диким мохом порос». Вот и мой камень порос каким-то диким русским мохом. Может быть, этот мох и есть — сострадание к человеку. Вам такие истины в милиции не преподавали?
— Нам в Ташкенте, Яша, преподавала жизнь. Один из ее уроков это: не суйся со своим уставом в чужой монастырь, попадешь в кровавую мясорубку на национальной почве.
— Чего же не предупредил, знаток азиатского кодекса строителей коммунизма?
— И для меня, Яша, чача — дурной советчик.
По гудронному, довольно узкому и извилистому шоссе, катилась к поселению «Афух» военная машина — «виллис». За рулем сидел молодой солдат в каске, над которой был защитный, из прозрачной пластмассы щиток. Рядом с ним майор Пини с укороченным автоматом «М-16» на коленях. Свою каску Пини держал в ногах, и время от времени, снимая, видимо, нервную взвинченность, ударял по ней мыском коричневого ботинка.
— Так ты, значит, Саша из Киева?
Саша кивнул.
— Два года тому…
— Мы с тобой земляки, Саша.
Водитель недоверчиво посмотрел на офицера.
— Моя бабушка из Киева. Блинчики жарила — а-ааах! — с сожалением вздохнул майор Пини, как о чем-то навсегда утраченном. И сразу переключился на другой лад, выдавил из себя со злостью: — А теперь ты жарь! Гони, солдат! Мы должны перехватить твоих земляков до их «перестройки».
Саша бросил быстрый настороженный взгляд на майора: понял, Пини едет с инспекцией, не к добру это. Резко набрал скорость, вложил «виллис» в такой вираж на крутом повороте, что только чудом не смахнул с дороги по откосу.
Пини ухватился за открывшуюся дверцу, захлопнул ее, с удивлением и уважением посмотрел на нахмурившегося парня.
— Ты каскадер, Саша?
— Командир! — водитель впервые обратился официально к майору Пини. — Русских ты не подловишь. Будь глазаст как сокол, все равно они покажут тебе только то, что у них обрезано.
— Ты помнишь своих дедушек, бабушек, Саша из Киева?
— Что? — не понял перехода водитель.
— Ты воевал?
— Я жил.
— По-твоему, я не живу?
— Ты служишь, майор.
— А ты?
— Я прислуживаю. И мне тошно.
— Не надо было идти в шоферы.
— Наши говорили — это лучшая профессия. После армии — свое такси, и заколачивай бабки.
— После армии у нас — армия. И до конца. Это говорят наши…
Бухарец распахнул ворота навстречу подъезжавшему «виллису»,
— Спасибо, Хаимов, — сказал, высунувшись в окно, майор Пини. Водителю указал: — Туда.
Машина двинулась к группке резервистов, изображающих явно для начальства метание ножа в цель.
На опорном для металлической сетки столбе красным фломастером был выведен круг. Из него Яша вытягивал глубоко вошедший в дерево нож.
Выдернув нож, Яша отошел шагов на восемь назад, навстречу «виллису», приветственно помахал рукой подъезжающим и, резко развернувшись, вскинул стальное лезвие.
Сухо щелкнул выстрел.
Яша уже не мог сдержать инерции, и нож его полетел в мишень, куда угодила пуля, посланная Пиней из кабины машины.
— Пини, — обернулся Яша к остановившемуся возле него «виллису», — ты мне нож повредишь.
— Яша, — ответил Пини, — а ты мне здоровье. Что дороже?
— Тебе грех на здоровье жаловаться, Пини. Бабушка из Киева — двужильная. Папочка из Нью-Йорка — с кубышкой, полной тугриков. Нас арабы скинут в море, мы и потонем. А ты укатишь за кордон, к американскому дядюшке, и выплывешь в Бруклине. У тебя здоровье с запасом прочности, Пини.
— Ты умеешь стоять по стойке «смирно»?
— Я еврей.
— Что вы тут натворили?
Яша недоуменно пожал плечами, принял от Ицика нож сибирской закалки, воткнул его в ножны волчьего меха, слева от висящей на поясе лимонки.
Пини вышел из машины, взял Яшу под руку, отвел в сторону.
— Надо поговорить…
Два араба, стоящие у калитки, рванулись было к майору. Но бухарец преградил им путь автоматом.
— Постойте, вам все наши секреты слушать не положено.
Пини с Яшей вышли к поселенческой конторке, внутри которой, за открытой дверью, в глубине комнаты, сидела за канцелярским столом беременная женщина и что-то оживленно говорила по телефону.
— Слушай, Яша, — озабоченно произнес майор Пини. — Мне уже звонил депутат Кнессета от коммунистов. Этот Туби. У них прорабатывается версия о похищении евреями арабской женщины. Ты понимаешь?
— Нам их арабские женщины… — начал было Яша, но под яростным напором Пини замолк.
— Ты не понимаешь! Это же новое дело Бейлиса! Это правительственный кризис! Взрыв общественного мнения! Скандал на весь мир! Теперь понял?
Женщина, говорившая по телефону, выглянула из конторки.
— Тише не можете? Там женщина рожает, а вы тут орете.
Пини с Яшей переглянулись, и вдруг захохотали взахлеб.
— Дело Бейлиса! — хохотал Пини. — А она рожает!
— Правительственный кризис. А твоя жена разродится не может! — ржал Яша.
— Скандал на весь мир! А она…
— У нее в животе весь земной шар! — похватывал Яша, тыча пальцем в напуганную их ненормальным весельем беременную женщину.
Беременная женщина держала трубку — на длинном витом шнуре — возле уха, следила глазами врача-психиатра за идиотским смехом совершенно чокнутых людей, и вдруг издала крик, крик счастья и раненого зверя — одновременно:
— У Сарры — мальчик! Родила! Сарра родила Ицхака!
Женщина орала как полоумная. Она трясла телефонной трубкой, будто это граната с вырванной чекой. Она трясла кулаком, будто это головка младенца. Парик религиозной женщины сдвинулся набок. Слезы покатились из глаз. Трудно вообразить, но слезинки этой беременной женщины скакнули на асфальт, и преобразились в пляшущих хасидов. Или — нас подвело зрение, и пляшущие хасиды выскочили из домов, поднимающихся по спирали над поселением. Пляшущие. хасиды подхватили Яшу и Пини, вовлекли в круг, центр которого — полыхающая каска на треножнике.
И — бешеный ритм движений. И — сумасшедшая радость. И пляска неуемного оптимизма у вечного огня — пляска, втоптывающая в землю былые гонения, унижения, погромы.
— У них правительственный кризис! — бормотал обросший бородой хасид, выделывая замысловатые коленца.
— А у нас Сарра родила Ицхака! — выскочил в центр круга с бутылкой «Столичной» на голове относительно молодой хасид, лет пятидесяти, если судить по его волосатости. И пошел вприсядку, бутылка не колышется — будто фокусник он, будто жонглер прирожденный.
Фрейлехс клубится над плацем. Взрывает еврейское нутро.
И сквозь смех доносится.
— Сарра…
— Дочка Ривки…
— Внучка Рахель…
— Внучка Бабьего Яра…
— Сарра — родила Ицхака.
— Радуйтесь, люди!
— Сарра…
Смех. Веселье. Пляска.
Смех — в Пини, счастье в Яше, и круговое движение еврейской удали, втягивающее в этот водоворот и грузина Горали, и ташкентца Ицика, и бухарца Хаимова, и индуса Ходу.
Водитель Саша вплывает в круг, подает руку майору Пини.
— Ну, помнишь ты своих дедушек и бабушек? — спрашивает вновь, как недавно в «виллисе», израильский офицер.
— В Киеве нет дедушек и бабушек, — с горечью, противоречащей празднику, отвечает Саша. — И вообще… моя фамилия Иванчук!
Хохот. И рефреном по радиусу людского круга:
— Рабиновичи в России.
— А у нас Рабин…
— Меерсоны на Украине.
— А у нас Голда Меир…
— Менахем Вольфович в Литве.
— А у нас Бегин.
Скачущий вприсядку хасид приблизился к Саше, снял бутылку с головы.
— Выпей, еврей.
— Я на службе, — Саша с некоторым испугом пьющего человека посмотрел на своего командира.
Майор Пини сказал ему:
— Человек родился.
И Саша забыл о том, что он водитель и находится в подчинении у строгого начальства.
Саша пригубил обжигающий напиток и пустил бутылку по кругу.
Оставим на совести у каждого то количество водки, которое было выпито. Но посмотрим на бутылку после того, как она вернулась на голову хасида, прирожденного фокусника или жонглера. Водки в ней на три четверти. Ровно столько, чтобы крепко держалась она на голове пляшущего еврея, и не била в голову.
Яша почувствовал, что его выволакивают из круга. Он послушно пошел за майором Пини к воротам, оглядываясь назад. Хасиды теперь представлялись ему каким-то миражом. Фрейлехс, подвластный мимикрии, как и любой живущий на этом свете еврей, — врастал в иной, замедленный ритм, превращался в песню, исполняемую, может быть у будки — Ициком. Песню на его слова, переложенную для гитары своим собратом-бардом:
В нашем мире, где властвуют судьбы,
человек — отраженье арены,
гладиатор, вышедший в судьи,
в миф логических построений.
На песочных часах — заветы
в километры дорог по барханам.
Иегова, Исус с Магометом —
светизна, добродетель, нирвана.
И средь всех человечьих песчинок,
и икринок, молекул — пожалуй —
лишь душа остается невинна
в мясорубке пуль и кинжалов.
Но течет из запудренных мыслей
блажь непознанных парадоксов.
Гладиатор уставился в призму,
мучит совесть вселенским вопросом.
Мысли ищут космических знаков.
Время ищет пустыню безвремья.
И — приходит в пустыню Оракул
Из Логических Построений.
Сердце снова в тисках барханов.
Совесть снова в песках борений.
Торой, Библией и Кораном
измеряют судьбу поколений.
Бродит слово в устах немого.
Зреет сущность в глазах незрячих.
Раздаются на счастье подковы.
А душа под копытами плачет.
Мир разрыт землеройками сути.
Жизнь рядится в тюремные стены.
Гладиатор, вышедший в судьи, —
Миф логических построений.
Ицик — гитара на груди, автомат за спиной — встретил Пиню перебором струн.
— Договорились? Едем?
— Ты, видать, уже провел переговоры.
— На самом высоком уровне! Пока вы там секретничали, я имел удовольствие беседовать по телефону с мухтаром. Он нас ждет на кофе. Гарем не обещал. Танец живота — тоже. Все остальное — на выбор: от шербета до марихуаны. А я в отпуск хочу, к жене!
* * *
В небе, невысоко над армейской машиной, завис военный вертолет. Летчик докладывал: «База, база… Все в порядке. Они у цели…»Виллис валко въезжал в арабскую деревню. Виллис ловко объезжал груды камней, поставленные на попа бочки — этакие заслоны для мотопехоты на бронетранспортерах.
Рядом с водителем — Мухамед — путь указывает, иногда пальцем грозит слишком ретивому мальчишке с ноздреватым камешком, размером в кулак мужчины. Позади — Пини, Ицик, Яша. Тесно им в кабине, винтовки мешают. Им было бы намного тесней, если бы облачились в бронежилеты, обвесились снаряженными для боя магазинами с патронами, гранатами — осколочными и со слезоточивым газом. Нет, вид у них достаточно мирный — «добрососедский». Не воевать пришли в деревню, но и не о любви толковать. Поэтому — винтовки…
Улочки деревни выглядят пустынными. Редко в каком окне мелькнет приподнимаемая занавеска. Случайный прохожий не спешил сойти с проезжей части земляной улочки. Но сходил с приближением машины, стоило ему различить в гортанных выкриках Мухамеда: «Мухтар»!
На базарной площади торговали. Под навесом. Вразнос. Мальчик толкал к «виллису» тележку с кипами лепешек и вытянутых бубликов.
— Бейгеле! Бейгеле! — кричал он на идиш, завидев в машине еврейских солдат.
Невдалеке от него несколько крепких на вид людей попивали кофе в ресторанчике под открытым небом. Хозяин ресторана жарил ломти мяса на черной металлической плате, под которой высверкивал из поседевших углей жаркий огонь. Его сынишка, человек лет двадцати, с усиками и небритыми щеками, аккуратно перерезал горло курам маленьким остро заточенным ножиком с костяной рукояткой. Действовал он автоматически, руки наощупь находили в клетке очередную курицу, ножичек спокойно врезался в ее горло, и еще прыгающая птица опускалась в другую клетку, откуда ее, уже умершую, вынимала другая рука — мальчонки лет пятнадцати, и бросала на весы, и принимала, чуть запачканная кровью, деньги из руки — женской, из руки — покрытой чадрой — покупательницы. Диссонансом врезалась в базар — странного типа, может быть, цыганского — женщина с открытым лицом, в ярком платье. Женщина что-то распевала или же говорила речитативом. Мухамед, сидящий рядом с Сашей, стал причмокивать от возжелания. Совсем вблизи от лучащегося лаской лица он облизнул губы.
Женщина пропела ему:
— Благое пристанище уготовано тем, кто питает страх Божий… Девы с округляющимися грудями… Полные чаши… Тот, кто уверует и будет совершать добрые деяния, поселится в цветущих садах вечной услады и будет там развлекаться.
Пини толкнул локтем Ицика:
— Коран.
Ицик толкнул локтем Яшу:
— Эта проститутка шпарит прямо из Корана, как понаписанному, — и добавил: — «Испорченный телефон».
Мухамед вывернулся из окна, провожая взглядом отплывающую в глубины базара женщину. Но изменился в лице, увидев кружащий над деревней вертолет.
Двухэтажный дом с изразцами, с восточной цветовой гаммой по стенам, с широкими витринами окон — открылся водителю. Саша въехал во двор, и нажал на тормозную педаль, поднял — со скрипом — ручник, вынул ключ из рулевой колонки. Ицик, очевидно, по договору с Пиней, сказал Саше на языке, непонятном Мухамеду — по-русски, с небрежностью:
— Оставайся здесь. Затвор взвести и на предохранитель!
Саша понял ситуацию и будто случайно вернул ключ зажигания в родную для него скважину.
Гостиная наполнена светом, не только солнечным, если взглянуть на оконные витражи. Широкий ковер на полу. На нем столик. Вокруг столика диванные подушки.
На столике чашечки с кофе. Азиатский кувшин с длинным изогнутым горлышком.
У столика — на подушке — старец: седой волос бороды спускается по груди, седые брови подрагивают петушиным гребнем. Сложенные на подушке ноги — не живые, ноги на подушке лакированного дерева.
На соседней от старца подушке — его сын — Басам, однолеток Яши — скорее всего. В сером костюме с искрой, белая рубашка, галстук. На нижнем конце галстука, в прорези пиджака, серп и молот. Яша увидел, входя в салон, этот галстук. И что-то — он еще не осознавал, что — вспомнилось ему.
Майор Пини сказал:
— Шалом!
Басам, под голос отца, приветил входящих в его дом, поднялся с подушки, провел гостей к столу.
Яша смотрел на него взглядом забытого прошлого. Он твердо знал: встречались они с Басамом, но где и когда — неясно.
Ицик легко устроился на пышной подушке, будто родился на ней.
Пини тоже ловко вложил свое жилистое тело в сладкую сдобу Востока.
Яша выглядел хуже других, и это его коробило. Да, он уселся, почти возлежит в дурманном кресле, но винтовка скользит прикладом по широким и гладким плиткам пола, и будто нарочно, — стволом к стеклянным дверям, назад, в противоположную от Басма и отца его сторону.
— Винтовку держат у ног, — с отеческой улыбкой сказал Яше старый мухтар. И пояснил сказанное: — Когда пьют кофе, винтовка у ног, как женщина. У меня нет ног. Поэтому, если я пожелаю, женщина будет лежать у моих ног, по не винтовка. Мои ноги оторвали динамитом ваши диверсанты.
Пини ласково заметил мухтару:
— Твои парни из Хизбаллы оторвали тебе ноги, Абу Хасан.
— Мои ноги, — продолжал с восточной невозмутимостью седобородый старец, — похоронены в нашей родовой усыпальнице.
Майор Пини тоже продолжал говорить с восточной невозмутимостью:
— Парни твои, Абу Хасан, выкинуты в Ливан. В обмен на мальчика нашего, сержанта Яира. В обмен на труп нашего мальчика, изнасилованного еще при жизни. При жизни, Абу Хасан, ему отрезали член и вложили мальчику в рот. Потом мальчика насиловали, Абу Хасан.
Пини ласково улыбался:
— Наши солдаты — мальчики.
Мухтар ответил твердо:
— Наши — мужчины.
— Абу Хасан, — сказал ласково Пини. — Ты знаешь, ваши мужчины выкинуты в Ливан. Ты знаешь, Абу Хасан, ваши мужчины вернутся. Нелегально вернутся и опять подложат кусок динамита в твой «мерседес». Ты мало дружишь с евреями, но твоим парням кажется — много. Ноги ты уже похоронил в родовой усыпальнице. Я не хочу участвовать, Абу Хасан, в захоронении твоего сердца. Мне будет ужасно горько, если мудрое сердце Абу Хасана ляжет до времени в семейную усыпальницу.
Сказано много. Еще больше недосказано. И только глаза собеседников способны объяснить то, что, например, не всегда понятно Ицику или Яше.
— Басам! — мухтар повелительно повел рукой. И сын его поднялся над кофейным столиком, потянулся к кувшинчику с кофе. И замер. Застыл в створе Яшиных глаз, видя как он — еврейский этот содат — подгребает под себя винтовку и медленно встает над угретой подушкой.
Во дворе водитель Саша поймал по радиоприемнику милую музычку:
— Бессаме, бессаме муча…
Мухтар уже всерьез прикрикнул на сына:
— Басам!
Но сын его, загипнотизированный движениями гибкого Яшиного тела, так и не протянул руку к кофейнику. С какой-то поспешностью поправил галстук с вышитым серпом и молотом.
— Ба-сень-ка! — протянул торжественно Яша, перекидывая через голову ремень автомата, накладывая руки с побелевшими кулаками на ствол и приклад.
Ицик прихватил майора Пини за локоть, увлек его вновь в лоно подушки. Тихо сказал:
— Не мешай ты ему своей дипломатией. Мы тут все — офицеры той армии.
Пини напрягся. Не скандала он ищет. Ищет он полюбовного соглашения с людьми Востока. Помнит Пини: и Ицик — с Востока, вот и говорит Ицику, не фальшиво, но с какой-то азиатской многозначительностью, как привык в переговорах с арабами.
— Мы очень уважаем ту — вашу, — говорит Пини, — Красную армию. Она спасла евреев от Гитлера. Для Сталина. Мы дети Красной армии. А вы?
— Мы ее нерожденные внуки, — сказал Ицик и еще сильнее сжал локоть Пини.
И было почему. Яша, кинув резким движением ствол автомата за спину, стал вдруг двигаться по салону в ритме танго:
— Бессаме, Васенька, муча…
Внезапно, в нарушении ритма, винтовка перехвачена. И словно женщину за талию, Яша держит правой рукой приклад, указательный палец на спусковом крючке. — Всесоюзное совещание молодых поэтов, — гнусно произносит он под музыку. — Басам Хасан, израильский поэт, честь и совесть палестинского народа…
* * *
Представьте себе теперь московскую общагу начала семидесятых годов. Комнатушку. Магнитофон. Представьте себе как по бобинам ползет пленка, и заворожительная мелодия — «Бессаме, бессаме муча» — наполняет это жилое помещение» с диванчиком у стены, столиком возле диванчика, с бутылками портвейна на столике, бутербродами со шпротами, сыром и какими-то малосъедобными копченостями.
«Бессаме, бессаме муча…»
Яша ведет Стеллу в танце. Яша, стремясь выглядеть «умным и целенаправленным», говорит Стелле:
— Видишь, Сибирь меня направила на этот семинар. Из Риги — хренушки. Из Риги — национальные кадры. Меня родила Одесса, милая ты моя. Но физически я родился в Оренбурге, на Урале. Выучился в Риге. А представляю тут, прости меня, сибирскую литературу. Но я ведь не Вампилов. Мне бы в Израиль!.. Басам представляет сам себя… в переводе на русский с неведомого миру языка. «Примитеи», — передразнил он Басама.
Басам услышал. Басам завелся. Басам вышел в центр комнатушки и громко произнес:
— Примитеи ушли за кордон.
Примитеи отыщут кондом.
Примитеев в кондом упечем.
Там их родина, там их дом!
— Яша, — встревожилась Стелла. — Это же он о тебе.
Яша неосознанно произнес:
— Я сегодня проводил в Израиль сестру, ее мужа, своих племянников.
— Яша, — сказала испуганно Стелла, — он знает, кто такой Прометей. Яша, он знает — как это — по-русски. Яша!!!
Яша меняется в лице. Он отстранил Стеллу. Скинул с себя пиджак синего цвета — блайзер с медными пуговицами. Сорвал галстук.
И, наверное, впервые в жизни без стеснения чужой компании из поэтов и журналистов, сказал:
— Я сегодня проводил сестру в Израиль!
Музыка течет по комнате. «Бессаме, бессаме муча…»
Но в комнате будто потусторонняя тишина.
С дивана — выставились на Яшу глазки-прожекторы комсомольской писульки-строкотульки Ниночки — худющая, ни грудей, ни бедер — белая блузка, синяя юбка, губки — узкие.
На блузке комсомольский значок.
Да-да-да! Если вспомнить ту Нину, что толковала с Мирьям в будке, у входа в поселение, — она! Со скидкой на двадцать лет, прожитых в деревне с Басамом.
С дивана поднялся Басам — тот же галстук с серпом и молотом. И шагнул — в пиджаке и расклешенных брюках — к Яше, властно отстранил Стеллу. Сказал, чтобы слышали все, со значением, над комнатой, над этими живчиками студенческого общежития, — сказал:
— Меня печатают «Юность», «Смена», «Огонек». Мои книги выходят у вас в России. На арабском языке. А твои?
Басам уел Яшу. Знал, что делал с человеком, у которого книги в России не выходят, хотя он пишет на русском, не арабском языке.
— У меня сестра в Израиль уехала, — сказал ему в ответ Яша.
— Басенька! — вскрикивает худющая комсомольская девочка Нина.
— Мою тетю Басю немцы сожгли в крематории… В печи! сожгли! мою! тетю! Басю! — звереет в общаге для интеллектуальных придурков Яша.
И нога его, правая, скользко, по-боксерски, уходит в сторону. Плечо его — левое — пропускает свирепый кулак Басама. И ртутью взрывается правая — ударная — рука Яши. И падает Басам ему в ноги.
