И только сели, крик: «Маааааняааа!» Смотрим, а отец стоит за огромной толпой… с чайником. И не проститься ведь. Так меня по рукам отцу передали. Он меня поцеловал и так же по рукам обратно в вагон… И мы в том вагоне прямо до Ленинграда. И прямо в блокаду… А от отца потом только два письма пришло. Последнее из госпиталя под Киевом. С датой. А ведь через три дня после этой даты немцы Киев взяли. И всё… Немцы командиров расстреливали на месте.
Рассказы
Александр Бабушкин
ЕБЭ
Так и останется загадкой. Неужели идиоты? А вкусили с древа и узрели наготу. Устыдились и спрятались. Так и прокололись…
***
Наказание за знание.
А все грехи после знания. И потом Он, и смерть его за грешных. И века падений, падений, падений. И что воскресение? Поверить вопреки знанию? Призыв возвратиться в идиотизм Эдемский животный с инстинктом веры? Credo quia absurdum est. Или что тогда благость Эдемская? Благодать кого? И обращался-то к людям? В начале было Слово… Но как слово дошло до неразумных — невкусивших? И что это за люди без знания? Люди ли?
***
Сознание зачем? Со-знание? Знание — зло. До распятия и воскресения, стало быть — до-знание. А после — со-знание. С ним. А с Хиросимой не вяжется. Не вяжется с Бухенвальдом и ГУЛАГом. С Сонгми не вяжется. Да вообще не вяжется. Словно предвидя, решили теодицеей вопросы снять. Да не снимаются. И миф не работает. А ад такой на Земле устроили, что Ветхий завет отдыхает.
***
Сознание. Так до последних дней и мучилась Бехтерева этой тайной. А Юнг до самой смерти? Надо бы почитать. Не мог не мучиться. Верили в знание. И вообще верили. А русская философия сразу через знание. Прыжком. С со-вести начала. Ею и закончила.
***
Последние великие философы энциклопедисты на склоне лет приходили к построению этики. Ломались без нее системы. Сыпались. Вот и приходили к этике. И что с того? Все равно ничего нового после 10-ти ветхозаветных заповедей не придумали. И надо ли? На логике обоснования этики построить нельзя. Как ни строй, а все Освенцимом закончится. А с верой? Опять Освенцим. Тупик. Или закрыть глаза на Всё и мучиться персональной «Смертью Ивана Ильича»?…
***
Жизнь есть приуготовление к смерти. Там, собственно, и Жизнь. А эта земная — до-жизнь. Дожитие до. А там — как сдашь. Экзамен. ЕБЭ. Единый божественный экзамен. Кому? Тому, кто устроил бойню на Земле? И сколько еще таких в космосе?
***
Вот Хокингу все, что до Большого взрыва не интересно. Почему? А потому что нет там ничего. И времени нет. Поди поспорь с ним… А с Ним? Едва ли. Часть не может познать целое. Я — часть. Природа ли, думающая сама себя. Он ли, мной себя думающий. Какая разница. Ответа нет и не будет. И что тогда копья ломать? Искать грань между богочеловечеством и человекобожеством, чтоб догадаться — Дьявол явится в мир Богом? Явился. И Всеединство не спасло. И что теперь? Как ни кинь — всё к Матрице ведет через коллективное самоубийство. Все к симулякрам. Все к симуляции. Покойся с миром, Бодрийяр. После «экранизации» Пол Вачовски сменит пол и явится пред миром Ланой. Интересно, ЕБЭ он в какой ипостаси сдавать будет? Или у души нет пола?
***
Вот смотрю на записи свои конца 80-х. Смотрю на эти. Разницы нет. Там — дипломат рукописей. Тут — и страницы не выдержал. Полвека в пустоту. И сколько там осталось — туда же. Простой смертный. А и бессмертные выше головы не прыгнули. Умрут вместе с нами.
***
здравствуй господи прости
всех крести меня не трогай
я иду своей дорогой
мне себя не донести
вижу смотришь я смотрю
чую слышишь слышу тоже
но какой же это боже
по губам
кого леплю
бого чело чело бо
колобком по богословьям
по полям перекати полем
в смятку чернословье
и болит болеголов
головою об богов
головою и в трясину
слов
ФИО
— Ты только обязательно найди этот фильм.
Мама так просто ничего не советует. Ночью, не отрываясь, смотрю «Рудольф Баршай. Нота» Дормана.
На следующий день за чаем обсуждаем. Доходим до 10 симфонии Малера, которую Баршай дописал.
— А знаешь, ведь твой отец Малера любил. Я ему однажды пластинку подарила. Ты не представляешь, что такое в 60-е было найти пластинку Малера… А у нас и проигрывателя-то даже не было в доме.
Как же он его любил…
***
— Посмотри, какие у тебя пальцы. Как у отца. И что ты их жрешь-то? Ведь до мяса искусал. Горчицей, что ли, намазать.
Грызть не ногти даже, а руки я начал в семь лет в больнице, где валялся после аварии. На перевязках врачи вечно торопились, отдирали бинты… Упрашивал, чтоб разрешали самому. Отгрызал. Так и пошло… и не отпускает. «Вдруг из маминой из спальни, кривоногий и хромой…» И стал криворуким. Дразнили все детство. Бабой-ягой — костяной рукой. Чтоб сразу и за фамилию. Дети — самый безжалостный народ. А когда в музыкальной школе, поглядев на мою клешню, вместо вожделенной гитары всучили гигантскую балалайку размером со шкаф и страшенным железным шипом, который нужно было втыкать в пол для устойчивости этой бандурины с тремя струнами, комплекс неполноценности вырос до размеров катастрофы… И я в хор попросился. «Что тебе снится крейсер Аврора…» Во втором ряду не страшно. Из зала видят только твою голову. И вроде как все…
***
Отчество есть. Фамилия есть. А отца нет. И не было. В моей памяти не было.
Нет. Есть одно воспоминание. Высокая фигура в коридоре коммуналки. И я стою задравши голову. Сколько мне лет тогда было? Одиннадцать. Мама говорит, что пришла с работы, а я в коридоре ее встречаю испуганный и веду в комнату. А там он.
А какой он был, не помню. Нет. По фотографии помню. Белая рубашка, бабочка. Профиль гордый. Консерватория… А в жизни не помню.
— А он откуда тогда приезжал?
— С отсидки… очередной. И стал рассказывать, что, мол, договорился с директором музыкального училища, чтоб тебя взяли… Куда взяли? С такой рукой… Он что, не соображал?
***
— А Сашей почему?
— Я Вадимом очень хотела. А отец твой ни в какую… Пока спорили, бабушка приходит и говорит: «Всё. Записала мальца Александром». И маленькую на стол, мол, вопрос закрыт.
— А это твой прадед. Вот тут с двумя георгиями. Это еще за русско-японскую. А ту фотографию, что с тремя, это уже после Первой мировой, сестра не отдает. Сколько лет прошу: «Дай хоть переснять». Ни в какую. А так да — полный георгиевский.
— А дед?
— Я немного помню. Мама, бабушка твоя, рассказывала, что когда немцы Луцк начали бомбить, отец примчался. Мама спрашивает: «Война?» А он: «Маня, это артподготовка». Нельзя было тогда слово «война» произносить… А когда все стало ясно, он приказал во двор пушку закатить и роту автоматчиков поставил. Комсостав.
— Комсостав?
— Звания я не помню. Главный санитарный врач Ковельской железной дороги. Конечно — комсостав. Они семьи спасали. Поляки же начали резать евреев и русских до прихода немцев. Резали страшно. А немцы сразу разбомбили наш аэродром. Отец прибегает: «Маня, бегите к реке!» Мать со мной и побежала. Все бежали. А «мессеры» на бреющем нас расстреливали. Я до сих пор лица летчиков, как сейчас, вижу. Так низко летели… И паника началась. И тогда спешно состав сформировали, и все побежали к вокзалу. Нас с мамой автоматчики сажали в теплушку — иначе не пробиться было. И только сели, крик: «Маааааняааа!» Смотрим, а отец стоит за огромной толпой… с чайником. И не проститься ведь. Так меня по рукам отцу передали. Он меня поцеловал и так же по рукам обратно в вагон… И мы в том вагоне прямо до Ленинграда. И прямо в блокаду… А от отца потом только два письма пришло. Последнее из госпиталя под Киевом. С датой. А ведь через три дня после этой даты немцы Киев взяли. И всё… Немцы командиров расстреливали на месте.
***
— …А ты взял и заплакал на весь зал филармонии. Маленький же был совсем. Три года. Пришлось тебя срочно уводить. Потом консерваторские друзья отца смеялись: «Не, Иван, не быть Сашке музыкантом». А отец твой упирался: «Вот увидите. Я из него музыканта сделаю». Помню, когда Ростроповича совсем стали зажимать, ему филармонический оркестр уже не давали. И Большой зал не давали. И вот он в Малом зале дал концерт с консерваторскими. Я его, как тебя видела. Отец в первый ряд посадил. И его, конечно, видела.
— А отец на чем играл?
— На контрабасе. Класс Курбатова. Может, и сделал бы.
— Что сделал бы?
— Да музыканта из тебя. Помню, спрашиваю у него: «Вань, а чего он язык жует?» Ростропович во время игры язык жевал. А он: «Так гений. Они все со странностями. Когда играют, отключаются».
***
— Я ведь только два раза сорвалась. Один раз, когда вместо денег за несколько месяцев… понеслось вранье. И потом еще какой-то поношенный костюм мне из сумки стал пихать. Вот я и начала молча бить посуду. Всю… Он тогда испугался. Но ненадолго. Все эти загулы и вранье продолжились. Потом он деньги какие-то консерваторские опять прогулял. Карты, девки… А последнее… Да не было больше сил. В общем, когда он в очередной раз…, я эту пластинку Малера об пол и шарахнула. Вдребезги.
ЛУК И ЛИРА
Вот, собственно, и всё…
***
— Я ведь эту книгу на стуле всю жизнь помнить буду…
Она смотрит на меня в упор, и я понимаю — действительно будет помнить…
Если за восемь лет не забыла — будет.
***
Откуда она тогда пришла за полночь? С какой пьянки-гулянки через два дня? Я сейчас и не вспомню. Зато четко помню ощущение полнейшей беспомощности. Говореные-переговореные слова натыкались на броню. Она тонула. В себе тонула.
— Это все твое из нее лезет. И что? Чего ты добился этим своим «Ты не наша вещь! Мы за тебя твою жизнь не проживем!» О! Вот она и живет… Полюбуйся… Вся в папочку…
Помню, что ни сил, ни желания на очередной скандал не осталось. Уже глубокой ночью, высадив пачку сигарет, снял с полки том, вошел в дочкину комнату, где топор можно было вешать от перегара, и положил книгу на стул у изголовья дивана. Обложкой вверх: Перлз, «Внутри и вне помойного ведра»…
***
Технари на лекциях по философии — та еще картина… Зато азарт какой. Почти как партию в шахматы выиграть. С ними экзистенциально можно. Но только после полного поражения их формальной логики. А этого еще дождаться надо. Это минимум первая половина пары…
Особенно если тема «Свобода».
— … вы ведь не сами… Это родители вас спланировали… Но вы то тут при чем? Это не вы родились. Это вас родили… И с этого момента в вас заливается информация. Вы ее, информацию эту, источники ее, характер, выбирали? То-то. Но ее в вас закладывали. И вы ее впитывали. Из того окружающего мира, который опять же не выбирали… А там уже и новый круг: ясли, сад. С кем, кто, как? А в вас накачивают и накачивают. Дрессируют. Учат правилам общежития… В саду, дома, в гостях, на прогулке. Мамы и папы, бабушки и дедушки, тети и дяди, няни и воспитатели. Плюс во дворе — правила жизни в лесу… А потом школа, где информацию грузят вагонами. А хочешь спросить — подними руку… А не согласен — дневник на стол… А в вас начинает просыпаться Голос. А ему по башке… А вы уже и привыкли. А вы уже и так с пеленок приучены по правилам. И множатся и множатся эти правила. И вы начинаете эти правила изучать, систематизировать, анализировать… Правила, придуманные не вами… Вы начинаете при-спо-саб-ли-вать-ся к эшелонам правил… То-то… А впереди работа, офисный фашизм, компания — мой дом и прочий цивилизованный фэн-шуй…
Главное, говорить то, что они и так прекрасно знают. Придумывать ничего не надо. Только складывать пирамидку… Они слушают не перебивая… Их глаза все грустнее… Тема их держит… Держит жесткой правдой… Важно только не заплетать им мозги всякой эквилибристикой… До осознанной необходимости их доведет жизнь. На лекции об этом бессмысленно…
— …и природа наша — зависимость… Тотальная. Любая естественная потребность — зависимость. А живем на автомате, значения не придаем… привычка, привычки… Все, что противоположного пола, — тревожит… А свет выключить и принять на грудь — накрывает. И никуда от этого… вы в этом по уши…. Про любовь и говорить нечего…
— А что про любовь? Да, а что про любовь???
На этом месте предсказуемое оживление. Сбоев не бывало…
— Да, а что про любовь???
Это и есть крючок. И они его заглатывают с размаху… Вот теперь самое время на перекур. За перерыв они сами себя доведут до белого каления. А на второй половине пары…
***
Ну вот и всё. Последние обнимания перед контролем, и жена покатила чемодан на таможенный досмотр… Очередной отпуск врозь. Двадцать один день. Самолет взмывает в небо…
Дорога домой кривая и неспешная. Торопиться некуда. Никто не ждет… Воображение рисует планы, которые по мере приближения к дому улетучиваются…
Сижу на кухне и, уставившись в настенный календарь, курю сигарету за сигаретой. И смешно и грустно. Как прожить одному три недели? Огромный черный норвежский кот печально пучится на меня из прихожей. Он со вчерашнего вечера все просек и отказывается есть.
— Что, Мика? Вот мы с тобой и осиротели…
***
— Ну уж дудки. У меня муж будет не такой. Этого еще не хватало!
Когда она заводится, щеки ее наливаются краской.
— Ага, прямо в магазин пойдешь и как холодильник по характеристикам выберешь…
— И нечего меня пугать и воспитывать… Я за идиота не пойду. И за голодранца не пойду… И вообще, я свободный человек и сама буду выбирать…
Я смотрю на нее… и мне хочется смеяться и плакать. Дурочка. Кто ж тебя спросит… Когда ошпарит — мозги первыми и откажут. А уж кто, где и как — одному богу и ведомо… может быть.
***
До конца пары остается минут десять… После тридцатиминутной анатомии любви они на издохе… Я знаю, что «Смысл любви» Соловьева они запомнят на всю жизнь. Но последний вопрос еще не задан…
— …ну и кто мне теперь, только одной фразой, это опишет?
Тишина. Хотя ответ всем ясен и он висит в воздухе.
— Хорошо, давайте так: «Я без него не могу»… «Я без нее не могу»… Без возражений?
Эту парочку я приглядел еще в начале лекции. Теперь они сидят, крепко взявшись за руки…
— И самое последнее. Кто мне напомнит тему лекции?
Глаза надо видеть. Эти глаза. Много много пар глаз в гробовой тишине.
Я беру мел и крупно вывожу на доске: СВОБОДА.
***
В вечернем вагоне метро каждый в своем. Кто в книжке, кто в телефоне, кто во сне, кто в себе. Наши взгляды как-то смешно пересеклись и… Боковым зрением вижу, как она меня изучает. Обстоятельно, по-женски. Потом моя очередь. Она делает вид, будто что-то ее отвлекло, давая спокойно себя разглядеть… Видно, что переживает… А минут через пять уже смотрим друг на друга почти не отрываясь. И с каждой минутой грусть накрывает обоих все больше и больше… Вот и глаза через паузы в пол… И в глазах этих… И ясно все без слов… И ясно, что слов этих и не будет. И ничего не будет. Потому что все, что могло бы быть, и все что могло бы быть после этого могло… пролетело, родилось и погибло за эти минуты пути… Она выходит из вагона потерянная и прекрасная… И только резко оборачивается на набирающий скорость вагон. Наши взгляды пересекаются в последний раз… А в моей голове ни к селу ни к городу крутится название старой старой литовской ленты «Никто не хотел умирать»…
УСЛЫШЬ МЯ
— Господи, помоги. Господи. Нет сил. Дай пережить. Дай выпутаться. Нет, ты не давай мне денег. Ты просто сделай так, чтоб меня заметили. Ну не лох же чилийский я. Опыта дофига. Господи. Только дай работу. А я уж сам там. Как-нибудь. Это уже мне самому справляться. Господи. Ну что тебе стоит.
А вдруг не слышит? Или вообще нет его…
Ага. А он смотрит на меня сейчас, на то как я не верю… Но прошу. О, какой хитрожопый нашелся. Нет, есть. Я же думаю о нем. Значит, есть. Есть же совесть. Мгновенная. Со-весть…
А сам, значит, никак? Что же это я? Чуть засада — сразу Бога зову. Или бога? Кого я зову?
Господи. Не слушай мой бред. Действительно край. Без шансов.
Ну всё. Паранойя. Вот же попал. Сам с собою говорю. А с кем еще? С ней? Она спит. Ей до моих проблем…
А он видит, что я о ней думаю. Тааааак, парень. Да у тебя действительно проблемы.
Господи. Я совсем запутался. Я же перед тобой как на ладони. Мне что молчать, что говорить — все одно, слышишь.
Ага. Слышит. А по жизни как по бурелому. То-то слышит…
Да сам мудак. Что на Бога-то валить? Или на бога? Начинается…
Господи. Прости идиота. И попросить-то толком не умею. Дурак и есть дурак. Не помогай ты мне. Гори оно все огнем. Идиотом жил, идиотом и помру. Значит, поделом.
Господи…
