Биография
Стихи
Владимир Попович
Вечерами я находил себе одно применение:
вспоминать название дня.
Так пропадали из виду зовущие в гости
и ожидающие приглашения за границу отчаяния.
И так я ломал склеенные вчера копья.
Из того, что я тогда вычёркивал,
третья Я не слепило бы даже снеговика.
Естественный свет находился на грани разоружения.
Мои волосы… Они совсем не ведали головы.
* * *
У разбитого порога не дремлет сор поколений.
Направление крови не зависит
от пляски под гармошку лестниц,
а вскинутые руки возвращают
более чем на 2000 лет назад.
По одежде проплывают морщины родословной.
Подчинено первое искушение – мысли о временах.
Дрожь в горле только по одному поводу:
родное эхо книжной развязки.
* * *
С пешеходными переходами мы были незнакомы.
Из одной точки попадал в плазму
и далее к пункту непредназначенности.
Когда со мной уезжал межсветный поезд,
возвращение не заставляло себя ждать
матовую глухоту пряных полей.
Они продолжали уноситься
машиной времени с беспринципностью
неторопливой аорты. И ещё воли.
* * *
Рождаясь, дифирамбы дрессируют честь,
возводят костлявую крепость.
Их адресат обречён, свидетель — отравлен
вскрытием тела мгновения,
то есть большой страсти.
Для тех, кто её презирает, она
прольётся перебродившим вином.
Один из таких с обратной стороны
постукивал по дну гранёной совести.
* * *
Тогда я действительно ничего не объяснял,
ибо мне служило множество примеров:
разница слухов, тонов, толщин кожи, подошв.
Дождь не заставлял быть фантазёром воды.
Разлука значила новое роение целого улья,
а не переселение лихорадочного героя
по всем векторам слабости.
Собственно, сценарий отвлечённых будней
выбрасывался с открытого моря за борт.
* * *
От ночных зарослей не спасает даже зоркий глаз.
Пловцу бассейна вообще привычнее своё дело,
потому его и не тронуть пожарами.
Позвоночник ведёт учёт не то чтобы потерям,
но компенсирующим находкам хрусталика.
Этот человек, помимо гротов, истоков, небес,
воссоздавал своё сомнение:
кто присматривает за домом и садом
бдящего у рулетки компаса?
* * *
Предпраздничную тишину он не любил больше всего.
Административно выстраданную мысль не понимал.
Серьёзность считал способность
жонглировать горизонтами идей.
Рутина свободы скандалила с ним как умела;
битьё посуды из фарфоровой корысти
ставило в тупик только локомотивы счастья.
Он входил через замочную скважину,
не глядя через неё.
* * *
Выразить удавалось неуместное
или же нескладное. Пыль ложилась
тонкими слоями вокруг да около.
Со скрипом окна отворялась и суета.
Стоицизм падал на пол ничком, если
торжество сути доводили фанфары до хрипоты.
Воскрешать печаль было некогда:
рыжий мохнатый щенок обыденно,
упрямо выгуливал свой ошейник.
* * *
Средства по меньшей мере обедняют цель.
Вариантов того, как рассмешить часовую стрелку,
великое множество, но и она утрясётся.
Тот, кто покидает помещение через крышу,
напрасно его посетил: кто же
заканчивает дело без обратного повторения?
Из всех видов транспорта безопаснее всего,
разумеется, трубопроводный. Главное,
чтобы он не посмел о том догадаться.
* * *
Слепленное заново блюдце неразбиваемо.
Прежде чем размочить околевшие кисти,
я тщетно избавлялся от холстов.
Губы подобного шевелились беззвучно,
как замирающий водопад.
Моим ладоням могли бы позавидовать
не только струнные, но и ученическая тетрадь.
Все слова казались исключениями.
Разве что не отпетые повторами.
* * *
Пристанищем служила мне беглая завершённость,
или стерня замысла. Оттого
что в воздухе витало единодушие углов,
меня тщетно привлекала астрономия.
Агония классики — любовный гимн игре.
Что не было увязано с желанием
казаться родственным своей глухоте.
И каждый раз нутро будильника
изнемогало от бесполезности.
* * *
На каком белковом языке говорили истоки
разочарования, понимала лишь метель. (Она
металась между стаями затухающих огней,
не видя пустого зрительного зала) Одежды
гасящих ей тонов текли напролом
ручьями не-, недосказанного смятения,
словно углеводородная лава.
Усугублял, выворачивал наизнанку суфлёра
один на всех заведённый двигатель.
* * *
Развязка любила гостевать по заказу
неимущих сокровений на террасе
из терновых прощаний, наказов.
Здесь же розовел и засыхал крыжовник.
Становилось так душно и тесно,
что, переглядываясь, толкали друг друга в бок
твои прочие жизни, как бы любуясь
восхитительным ужасом отражения
явного в посмертном.
* * *
За пределами моего зрения бесновались богатства.
Они горели в огне достижимости,
они славили братства и громкие чудеса.
Они поднимали ширмы и сомнения,
не оглядываясь на кровные архивы.
Им нечего было завещать
потустороннему безразличию бунта.
Тогда я ещё будто бы не представлял,
почём фунт несбыточного.
* * *
Даже поздние тополя теряли в весе,
когда молчали о том, что всё в порядке.
Дожди накапливали усталость
ещё до столкновения с бетоном
и падали как заворожённые.
Быль о неведомых отпечатках
сменялась юзом по лежачему стеклу,
осенённо леденеющему. Близость
очередного конца сидела на ветке.
* * *
Вопреки тьме истин, веки мои были прозрачны.
Я долго пытался выйти их последними вратами
и посетить пир свечей и радостей.
Там встретили бы меня отсветы,
ангелоподобные песни. Унося к себе,
позабыли бы иглы о двух концах.
Вместо этого у изголовья, занятой,
как пророк у мёртвого моря,
я присочинял неотвратимость исповеди.
* * *
Под наркозом выбора лежало моё начало.
Профессора судьбы, склонившись, колдовали
как могли, то есть брали объективностью.
Пульс работал нормально, цвет кожи
был постоянен в своей неопределённости.
На язык не стоило обращать внимания.
Между тем, уплотняя пласты кварца,
в окна стационарного адаптирования
дышала запоздавшая обременённость.
* * *
Выглядывая из-за левого плеча непредавшего,
я узнавал о страницах чести.
Почерк был вызван естественной слабостью,
а его наклон адресовался земле,
разверстой для прощания вне сожалений,
отравляющих беспокойную многоликость.
Таким не требовалось ярких закладок,
столь важных для ведущих мучеников,
дабы отметить интервалы между постаментами.
* * *
Да, парадный вход, сдавалось мне,
со стороны фундамента — более чем
запасной вариант прибежища вестей.
Люстры вращались по траектории чопорности.
Первая скрипка утешала смычок,
всё оглядываясь: не последняя ли.
Хрусталь громоздился на столах,
как останки оранжереи, без намерения
бросить горсть под ноги дирижёру.
* * *
Гасло и светило. Гасло и светило
вневременье. Что-то открывали ветхим горизонтам
новые, ягодки гордились цветами.
Жизнь подменялась азартом, улыбка —
пользой отсутствия морщин, а не ответов.
Расстояние становилось волнами не столь
информации, как её скользкого укрощения
на гальках раскованного прибрежья.
Плодились одни солнцезащитные очки.
* * *
Обретённая блажь, несусветная.
Марианская впадина вздымалась, дышала,
воплощаясь безысходной воронкой.
Ей наскучили вскоре травы, облака,
птицы, а ещё — тела дождей.
Та вселенная всегда сжималась:
сусальные спектры на волчке иллюзий.
Шелест или скрежет из полубытия
вращения путём слагаемых прямых.
* * *
Судя по проводам над ползущей обочиной,
любые трения — проделки времён.
Им не то чтобы править миром —
хотя бы собрать все искры
из глаз щенячьей мечты и взметнуть
ввысь. Оттуда будет гораздо длиннее
наглядное притяжение, падение
яблок для громких разоблачений
выхлопного дыма.
* * *
Чтобы оставаться звеном пищевой цепочки мотивации,
я должен был порвать с дилетантством
в раю тщательного отбора ареалов.
Немедленные дары и подкованность
подавались зубодробительным третейством,
поощряя участие в своевольном фырканье
между чертами белого самосознания.
Да и полёт рефлексии был тяжеловесен:
летаргический танец над курганами слов.
* * *
Растратило чучело потерь саженцы терпения,
когда я признал свой дом, покинув.
Лежать ли, мчаться с раскинутыми руками —
лучше не помнить ластика относительности.
Слой за слоем окончательные пробы
дразнили ошибки на съёмочной площадке ощущений.
И я огибал декорации, объективы, микрофоны,
отвергая их, разбросанный по их ячейкам,
якобы на манер элементарной частицы.
* * *
Всё же я соприкасался с неведомой интуицией.
Тому свидетельствовали непережитые озарения,
освежающие тучи преемственного хлама.
Улицы и переулки природы властно покрывали
слуги теней, лица их были обречены,
а вместо оружия — острые пятки.
По растресканной земле их было не настичь.
Вечерами я расстилал перед собой полотна
не то перерождения, не то остановки в бездорожье.
