Свершилась двадцативековая мечта-молитва: В БУДУЩЕМ — на семьдесят втором после своей гибели — ГОДУ мои предки, пусть только фотоснимком и именами, появились В ИЕРУСАЛИМЕ.

В будущем году — в Иерусалиме

Иосиф Брумин

Ле шана абаа бе йерушалаим (לשנה הבאה בירושלים) — впервые я это услышал от деда в далеком белорусском детстве как заклинание или молитву, и мне терпеливо объясняли, ГДЕ…

Мы тогда гостили у него в маленькой лесной деревеньке. Они её звали почтительно — местечком. Для меня это звучало по-детски игриво. Это и вправду было только местечко для скромного жительства с насмешливым для мальчишки названием Бабиновичи. До революции здесь стояли три храма разных конфессий, и я захватил их остатки, приспособленные под разные сельские нужды. В селе жил разноплеменный западный люд. Однако здесь не было злых межнациональных трений, кроме разве внутри домашних насмешек над соседями. Впрочем, и соплеменникам тут доставалось не меньше.

Отец любил посещать свою кровную родину и обычно привозил, точнее, сопровождал маму и нас, двоих малышей, к её родителям. Как водится у нас, я не знаю, не успел узнать их годы и дни рождения, но дед был обильно белобородый, а значит, старый. После города у меня здесь была вольготная жизнь: ни дорог, ни машин и даже подвод, ни трамвая, а до железной дороги более 20 километров. Рядом, за огородами, пара мелких речушек или крупных ручьев с мелкой же рыбешкой. Местечко стояло на окраине громадного соснового леса, на местном наречии — сосонник, полупогруженное в него. Под ногами везде: в селе и лесу светло-золотистый песок, исключая потребность в песочнице для младшего брата.

Деды мои были колхозниками. В свое время они вступили в него со своим богатством: двумя машинами для расчесывания овечьей шерсти, по — местному «волночески». Машины стояли в большой и главной комнате сельского дома, превращая её в «производственную площадь». Вся жизнь в доме протекала возле них, без ограждения кухни, столовой и т.д. Были еще две маленькие спальни: темная — для гостей и с окном — для хозяев. Даже по тем временам жизнь была более чем скромная, а по нынешним — нищая. Один, но главный достаток — умеренное питание….

Дед выходил на улицу в национальной форме, строго по— военному: длинный черный сюртук и картуз с высоким околышем. По субботам он всегда брал меня с собой в магазин за мелочами…. Очевидно, он числился начальником своего крохотного производства, и механиком, и учетчиком. В штате у него была только бабушка. Ему довелось служить в царской армии, тогда это длилось пять лет. Куда позже мне, его внуку, довелось служить столько же в Советском военно-морском флоте. Бабушка не прочь была подтрунивать над ним: в армии он ел свинину. Дедушка тихо ухмылялся, никогда ни в чем не возражая ей. Бабушка числилась сельским мудрецом, и местечковые ходили к ней, без различия вер и крови, советоваться. Возможно, такой авторитет ей достался от своего отца, моего прадеда, он умер в год моего рождения. У сельчан он носил кличку Залман-Белый. Отличался мудростью, физической силой, находчивостью солдата еще Николаевской армии. Содержал корчму, легко и безобидно усмирял любого перебравшего. Его старший брат успел служить кантонистом (это когда мальчишек «загребали» в армию на 25 лет).

Дедушка и бабушка вырастили семерых детей, в том числе двух дочерей: мою маму и ее сестру. Двое старших сыновей к началу Первой мировой войны успели вырасти до призывного возраста, угодили в армию и на фронт. Где и как они воевали, узнать негде, но знаю, что оба попали к немцам в плен. Удивительно, но из плена они вернулись здоровыми и вроде бы с деньгами, завистники говорили — с золотишком. Думаю, что благополучие сыновей в немецком плену в Первую мировую загубило их родителей во Вторую…

Витебск, где мы жили, немцы бомбили на третий день войны, 24 июня 1941 года. Бомбили, прежде всего, как говорили взрослые, важные объекты: железную дорогу, воинские казармы, нефтебазу, мост через Западную Двину, они словно окружали наше городское жильё. Отец работал кузнецом в вагонном депо и принес образец осколка немецкой бомбы — кусок рваного крупнозернистого металла. Оказывается, на войне так глушат людей, своих противников.

Фронт приближался к городу, и родители заполошились: куда прятать детей. Надумали отправить нас в глухую деревеньку Бабиновичи, куда немцы и не зайдут наверняка. Начали нас собирать, однако спасло отсутствие транспорта…. Наша семья, родственники отца и мамы спешно засобирались в отъезд, эвакуацию. Так вошло, и надолго, в нашу жизнь это страшное слово. Дедушка с бабушкой наотрез отказались покидать дом, у них, видно, сохранились добрые впечатления от той Германии, что вернула им сыновей. 3 июля 1941 года поздно вечером, в ночь, очевидно, чтобы сбежать от немецкой авиации, эшелон из грузовых вагонов вывез из Витебска семьи железнодорожников. Мы уехали без отцов-мужчин, из них составили ремонтные бригады по восстановлению железнодорожного пути. В маленьком городке, где нас выгрузили, началась бедовая жизнь беженцев: ни работы матерям, ни жилья, переполненные школы и детские сады, плохо с медициной…. Питание только из рынка, где цены ежедневно росли. И никаких известий об отцах. Я каждый день бродил у вокзальчика в надежде встретить папу, однако напрасно. Встретил его в феврале 1942, когда их воинский эшелон шел на фронт через наш городок и отцу разрешили забежать на минутку домой. Я спешил в школу и меня окликнул какой-то солдат, сердце оборвалось — Папа! Потом, только в сорок пятом, инвалидом войны. И слава богу! Вокруг нас, у соседей, одни похоронки.

Прошли годы, десятилетия. Страна щедро поделилась с нами (и со мной) своими невзгодами, но когда стала медленно из них выходить, честно делилась крохотными достатками. У меня, точно как и у всех: ранняя, в 15 лет работа, военная служба, учеба, вновь работа, но иная, скромный быт (жилье-семья). Есть что-то в этом неуловимо драгоценное: я и мои близкие все беды точно разделили с Отечеством, и это роднит с ним больше любых распрекрасных слов и даже достатка. Чувствами не торгуют, они всплывают и, как волной, покрывают нас с головой, берут в свой плен. Кто-то их предает, продает, но большинство ими дорожит и в этом видит смысл жизни.

В сорок лет я впервые после детства посетил Бабиновичи, родину моих предков, в том числе бесконечно далеких и, увы, безымянных.

В 1941 году фронт задержался по реке Лучеса, вблизи села, и от него ничего не осталось. Деревянное сельцо занялось серной спичкой. Я приехал сюда на машине и из Витебска пригласил дядю и тетю, чье детство прошло здесь. Дядя нашел местного, своего ровесника, кто жил здесь в оккупации. Он рассказал нам, что деда вместе с другими мужчинами-евреями полицаи толпой погнали на край села и там убили. Показал и место, где была общая яма. Кто-то из родственников погибших поставил вокруг нее ограду из арматурного железа, уже проржавевшего. Я увез на ладонях следы этой ржавчины. Бабушка вроде бы пошла по селам побираться и где-то в лесу на дороге скончалась. Кровавая драма одной маленькой безвинной семьи…

В центре села на Т-образном перекрестке, на месте бывшего польского костела, — братская могила наших воинов. Около десятка скромных надгробий — и под ними не меряно, не считано….

В пору освоения компьютера и Интернета в числе первых набрал «Бабиновичи, Лиозненского района, Витебской области» и был потрясен информацией. В рамках бесценного патриотического Витебского журнала «Мишпоха» землячка моих дедов пишет, что 21 июля 1941 года мои дедушка и бабушка, указаны фамилия и имена (Хаета и Ханон Двоскины) кинулись спасать свое скромное добро в загоревшемся доме и погибли вместе с ним. Она точно помнит детали и дату, это её день рождения. И добавляет, что их сына с семьей, приехавшего из Витебска укрыться, расстреляли полицаи. Мое сельцо-деревенька-местечко — одно из 628 белорусских уничтоженных вместе с людьми, а деды вошли в число каждого четвертого, убитого здесь…

Жизнь человека — невольное собрание обильных огорчений и немногих радостей. Их интегрирование вызывает у каждого свои действия, у меня обернулось необходимостью выплеснуть их в статье «Память сердца». В ней мое восприятие бед, что выпадают человеку, когда в его дом врывается война, и особенно беззащитным детям. Не передать переживаний в эвакуации, когда отец на фронте и нет писем, мама в тифозном бараке, а пара мальчишек на своих жалких узлах ютятся буквально в углу переполненного крохотного домика. Ко всем бытовым и сердечным болям прислонилась и фактически брошенная школа. Когда в 27 лет, после службы, получал «аттестат зрелости», после почти половины пропущенных классов, это был, точнее, документ о «недозрелости». Правда, в вузе учился легко и успешно. После войны по крохам собрались сведения о родственниках. Оказалось, что только из наших близких погибло 15 человек, а три семьи уничтожены «под корень». С такой болью статью впору назвать «Память шкурой». Да кто возьмет с таким…. Израильское издание «Еврейский камертон», с содержанием, строго верным своему названию, приняло статью к публикации, а её редактор Александр Бродский попросил снимки. Из моего набора он выбрал фотографию бабушки и дедушки еще тридцатых годов, где в обычае фотомастеров той поры композиционно они сидят смиренно рядышком. В таком виде статья и прошла: название, под ним снимок и далее текст.

Свершилась двадцативековая мечта-молитва: В БУДУЩЕМ — на семьдесят втором после своей гибели — ГОДУ мои предки, пусть только фотоснимком и именами, появились В ИЕРУСАЛИМЕ.

Вечный и Великий город! Здравствуй и прощай…

поселок Усть-Кинельский, Самарской области