От почти тридцатилетней практики студенческих строительных отрядов, уверен, не осталось ни одного объекта. Несмотря на безумную дешевизну студенческого труда, это оказалось самым дорогостоящим и разорительным строительством, так как после себя оно не оставило ничего, ровным счетом ничего.

На картошку!

Александр Левинтов

Окончание. Начало здесь

Южный порт

В Южном порту работать считалось лучше, чем на базе: платят столько же, но воровать можно больше. Одна беда: пришел, а бортов нет, не подошли, на базу уже поздно — и загремишь сгоряча на Шинный, на Динамо или, с отчаяния, на Очаковский.

Южнопортовская бригада делится на две части: трюмные и бортовые.

Трюмные разгружают судно, бортовые грузят в машины.

В отличие от базы, бригадир здесь штатный и работает либо на кране либо сигнальщиком.

Я всегда работал только трюмным.

Работа эта веселая и опасная. Основной товар — помидоры. Иногда арбузы, по разу работал на сушеных грибах из Горьковской области и астраханских вяленых лещах (это вообще — сказка, мешки как пушинки, вот только воровать трудно — понаехало начальников, которые сами воруют, а за другими следят).

Сначала пробиваешь себе стакан: колодец в самом центре трюма. Надо следить, чтоб стенки стакана стояли прочно, а то завалит тебя ящиками и не выберешься. Размер стакана таков, чтобы смог в него пройти поддон. Глубина: стоя на поддоне, еле достаешь верхний ящик, а всего их, кажется, тринадцать или четырнадцать один на одном. Каждый ящик — восемь кило, за раз берешь не больше двух, хотя можно и три, но неудобно.

Сделал стакан — дальше легче. На поддон устанавливается пятьдесят ящиков в пять колонн, связываемых попарно проволочками по верхним ящикам.

Самое утомительное — последние поддоны, когда ящики приходится вытаскивать из-под крыши: раствор палубы порой составляет половину площади трюма.

В трюме обычно работают по парам, но я любил работать один и обычно обгонял пару, работающую в соседнем трюме. Стандартные суда имеют четыре трюма. Вчетвером-втроём мы за смену иногда разгружали два судна.

Иногда поддоны разваливаются в воздухе. Стивидор следит за тем, куда попадали ящики: если в трюм и на палубу — виновато судно, если за борт в воду или на землю — Моспогруз. Но такие происшествия бывают редко. В отличие от травм: то ящиками кого завалит, то поддоном заденет, то занозы, то ссадины, а у меня однажды при открытии дверей обручальное кольцо зацепилось и потащило меня вместе с крышей на роликах. Кольцо же и спасло, а то бы раздробило или палец или всю правую пятерню, само кольцо приобрело сильно смятую форму почти восьмерки.

Заколачивали мы в порту примерно по червонцу, старожилы же жаловались — раньше столько на базе выходило, а в порту обычно четвертной.

Медленно, но неуклонно понижались тарифы в Моспогрузе. Я, собственно, ушел оттуда, когда дневной заработок перестал превышать на базе трояк, а в порту шесть рублей. Водовка-то всё дорожает и выходит, что только на неё и работаешь. А смысл?

Шинный

Есть в Москве район, который по трущобности вполне сравним с худшими образцами Гарлема и Бронкса. Это — Шинный и вокруг него. Грязно-желтые дома первых пятилеток развалились до неремонтируемости, всё осыпалось и облупилось, стоит унылая и пыльная вонь, собственно жилье мало чем отличается от заводских корпусов. Жить здесь можно, лишь нажравшись водки и зубами к стенке, до утренней смены.

Несколько раз я поработал на Шинном, но потом мне всё-таки стало себя жалко.

Что делает Моспогруз на Шинном? — либо на складе ловит ещё горячие шины, с грохотом валящиеся из щели в потолке, и штабилирует их, либо грузит в бортовухи. Грузить машины тяжелей, но — не приведи Господь ещё раз попасть на складские работы, особенно, если идут шины для грузовиков! Их же надо остановить, поймать, прокатить до нужного места и водрузить в штабель. И всё это — быстро. А шины — горячие, тяжелые, упругие, большие пальцы просто вышибает, а без них работать невозможно. После смены пальцы с непривычки ломит. Рожа — абсолютно чёрная от шинной сажи. Отмываться приходится в десяти водах. Руки же не отмываются до конца сезона. Ну, и, конечно, наглотаешься этой сажи так, как, наверно, ни в какой шахте. Шинный кашель — тяжелый, бухающий. От него ничего не стоит “бычье сердце” заработать.

Шинный — не самое адское место в Москве. Говорят, “Красный Богатырь” в Богородском не уступает самой преисподней и потому там работает только самая распоследняя лимита и вьетнамцы.

ССО

Ныне невозможно себе представить молодого львовянина, грезящего предместьями Душанбе и предгорьями Памира, ещё невозможней — эстонец в Приамурье, разве что в составе космической экспедиции, летевшей на Марс, но слегка сбившейся с курса.

А ведь всё это было, существовало, как-то процветало экзотической плесенью на теле развитого социализма и великих строек коммунизма. Речь идет о студенческих строительных отрядах — ССО.

Это явление возникло на рубеже 50-60 годов, когда стройки стали терять практически дармовую рабочую силу ГУЛАГа и надо было что-то принимать спешное. Например, Куйбышевскую ГЭС спроектировали и начали строить при Сталине, завершали при Хрущеве. В проектной смете не предусматривался фонд зарплаты, но расконвоированные строители почему-то решили, что им положена и зарплата, и даже премия за досрочное завершение строительства. Приехавшего на торжества Никиту забросали помидорами. Коммунист планеты № 1 грязно выругался с трибуны, так и не сказав своей безразмерной речи.

В недрах родных нам партии и правительства родилось четыре решения возникшей проблемы:

— найти новые спецконтингенты дармовой и подневольной рабсилы — перст судьбы указал на мелких хулиганов (после трех пятнадцатисуточных сроков бытового пьяницу можно было оправлять на пару лет в дали неоглядные), тунеядцев (в их число попал Иосиф Бродский), отправляемых за 101-й километр, например, в тундру, насильников (вот после чего изнасилования и стали заканчиваться убийством — чтоб изнасилованные не доносили) и “изуверы-сектанты”, отличавшиеся необыкновенным трудолюбием;

— ввести спецвойска для строек (стройбат и желдорвойска — это, пожалуй, было покруче ГУЛАГа, потому как не по приговору и не за преступление, а по возрасту и священному долгу);

— вербовать сельскую молодежь — эти к черту на рога полезут, лишь бы из деревни вон;

— направлять на трудовой семестр студентов — стране нужна рабоче-крестьянская интелли­генция, а не просто жидкая прослойка мудрствующего дерьма.

Считалось нормальным жить эти полтора-два месяца в условиях ненормальных, экстремально ненормальных. Что, дескать, закаляло, хотя иногда и приводило к травмам, язвам, бездетности и импотенции, но это — мелочи.

Студенческие строительные отряды некоторое время работали за палочки или символические деньги.

Со временем стало выясняться, что в стране есть не только запах тайги и туманы, но и длинный рубль. И чем невероятней условия работы, тем он длинней.

И студенты полезли во всякие Тикси и Верхоянски, в места, куда конвой зеков не гонял. Считалось также, что самым прибыльным по расценкам является сооружение туалетов.

И вековая тайга, а также ещё не отошедшая от последнего оледенения тундра стали покрываться туалетами, доживавшими в лучшем случае до весны, чтобы летом опять приехали голодраные студенты строить нужники для белых и бурых медведей.

Процесс пошел, как сказал бы первый из генсеков, по которому не плачет кремлевская стена.

За годы учебы студенты сколачивались в бригады, которые потом не распадались, а продолжали нелегально и полулегально существовать. Уже сорокалетние, они всё ездили на заработки по заповедным местам. Многие осваивали сложные профессии водителей трелёвочных тракторов, электроналадчиков, штукатуров. Между “буграми” (бригадирами) и местными работодателями устанавливались деловые отношения, по большей части, криминального характера — сколько таких бугров потом проходило по процессам о приписках, сколько повесилось и повыбрасывалось с верхних этажей, не желая порочить себя и семью. Выжившие и оставшиеся на свободе “бугры”— сейчас “новые русские” с крутыми плечами, мозгами и совестью.

Устанавливались и официальные отношения между ректоратами ВУЗов и крупными стройками. Всё это разворачивалось под пламенными знаменами ЦК ВЛКСМ, ребятам стали выдавать спецодежду полувоенного-полуджинсового фасона. Многие студотряды превратились в бесплатные бордели и школы молодого секса — комсомол всегда отличался горячностью кровей и непрекращающейся даже лёжа классовой борьбой с пережитками девственности.

Считалось очень хорошим результатом трудового семестра — полторы тысячи чистыми. Чаще привозилось от полутысячи до тысячи. Первый взнос за кооперативную однушку — от полутора до двух тысяч, хороший костюм — до 200, хорошее пальто — за 300, дублёнка — под тысячу, отдых в Крыму на двоих с полным оттягом — от полутысячи до тысячи, мебельный гарнитур — полторы-три тысячи. Такова цена адского существования и в таких примерно направлениях уходили наколоченные и нарытые денежки.

От почти тридцатилетней практики студотрядов, уверен, не осталось ни одного объекта. Несмотря на безумную дешевизну студенческого труда, это оказалось самым дорогостоящим и разорительным строительством, так как после себя оно не оставило ничего, ровным счетом ничего.

Ленин в масле

Все ездили в студенческие студотряды, а мы пошли другим путём.

И нам деньги были нужны позарез. Но — кормить комаров и прорабов? — да пошли они!

В бесконечном преферансе по перекачке жалкой кучки денег из одного пустого кармана в другой и обратно, мы с приятелем, нашим институтским художником, решили: “Хватит! Пора начать заколачивать деньги, но не сортиры же строить по всей земле великой!”

И мы стали готовиться к летнему налёту на Нижнее Поволжье. Володькин папенька был художественным предпринимателем — после войны он сколотил бригаду художников-инвалидов, которая на конвейере лепила сталиных, шедших на рынке по пятьдесят старыми, но в неограниченных количествах. Папеньку чуть не грохнули за эксплуатацию наёмного труда и нетрудовые доходы в особо крупных размерах, но тот умудрился при обыске спрятать три миллиона рублей на глазах у опешивших оперов и потому выкрутился. Он сунул деньги в бюст Сталина и тут же замуровал свежим гипсом отверстие. Оперы не решились разбивать Сталина, и вещдок для следствия пропал.

Жил папенька на подмосковной даче, в Челюскинцах. Безупречно пил и хаял родную советскую. На наш призыв он, конечно, откликнулся.

На шести подрамниках были натянуты холсты, уже загрунтованные. Папенька рисовал вождя головой вниз (чтоб Бога не гневить, пояснил он) — трёх на белом фоне и трёх — на алом. Пока папенька выводил лики, Володька малевал пиджаки и знаменитые темно-синие галстуки в белую крапинку.

К утру образа висели на бельевой веревке на просушке. Мы жахнули по-чёрному, то есть безо всякой закуски, под чистую мануфактуру, и рухнули в сны.

Очнулись мы лишь к следующему утру. Откуда-то возникла здоровенная туба. Папенька уложил вождей головой вниз на полу, снабдив каждого с тыльной стороны квадратным фирменным клише московского комбината фундаментальной живописи, гласящем о том, что портрет выполнен по прижизненной фотографии и проставил — 600 рублей. “Вернете мне по триста, а остальное — ваше. Заворачивай!”

Я начал было сворачивать вождей в трубочку, но папенька заорал: “Ты что, …., с пиджака надо начинать!” Там, где многоточие, в реальности было сказано такое, так и столько, что я сразу и на всю жизнь понял и запомнил: вождей с головы или сбоку заворачивать нельзя, только от пиджака.

Мы везли с собой всякой художественной дряни — баночек и кисточек — чудовищную прорву, хорошо. что всё это ни разу не понадобилось и было потом почетно выброшено.

В Камышине мы спьяну сильно проигрались в местном биллиарде и почти совсем без денег пароходом добрались до Астрахани.

Здесь я здорово отравился сомятиной и, чтоб не загреметь в холерный барак, прошел курс лечения: натощак два стакана водки с солью.

Мои хождения по обкому партии не дали результатов: заказ не прошёл. Но нас и не арестовали. И мы спустились ещё ниже по Волге, в какой-то колхоз не то Николо-Ленинский, не то Свято-Осетровский. Мы продали одного Ленина в масле и получили заказ на художественную агитацию: доска почета, ход соцсервнования, лозунги и пара гвардейцев пятилетки.

Вся володькина снасть пошла на выброс: мы купили на аванс маховые кисти, половой сурик двух колеров, ацетон и малярные флейцы. В тарном цеху колхоза сколотили из реек и кровельного железа щиты.

На уроках рисования в начальной школе, помню, учительница всегда задумчиво останавливалась за моей спиной и думала, наверно: “ничего, пусть, лишь бы не было войны”. Потом, на черчении, после какого-то домашнего задания, выполненного мною от руки и не рейсфедером с тушью, а обыкновенной ручкой, училка решительно сказала мне после урока: “Я ставлю тебе тройку по черчению за эту четверть, за год и, если надо будет, сразу в аттестат, но ты больше никогда не появишься у меня в классе”. Странно, как она угадала? — и по всем другим предметам, кроме двоек и пятерок, я не получал иных оценок, но все четвертные и годовые всегда выходили тройки.

Володька всего этого не знал.

И мы приступили.

Володька резал острым скальпелем трафареты, я закрашивал планшеты маховой кистью в два прокраса либо тампонировал куском поролона, привязанным к деревянной колотушке.

На Водруженного в зале дома культуры бабки приходили чуть не молиться, деревня украсилась политически грамотной идеологией. Только на один лозунг председатель сделал стойку: зачем такой большой пропуск в “Решения ХХV съезда — выполним!”. Я вежливо объяснил, что теперь ему этого плаката до конца света хватит: только палочки белые подрисовывай — ХХVI, ХХVII, ХХVIII — и ведь точно угадал!

На меня смотрели, как лондонские девочки смотрели на биттлов. Володьку народ посчитал за подмастерье при маэстро. С нами расплатились из последней колхозной кассы, и мы двинули дальше.

В Камызяке, в совхозе “Мелиоратор” директор купил сразу двух лениных в белом и велел водрузить обоих у себя в кабинете. Мы натянули вождей на подрамники и повесили напротив друг друга в узеньком пенале-кабинете. Вожди с хитрым прищуром рассматривали друг друга на расстоянии метра. “Зачем вам два вождя?” — спросил я директора. “Вы ведь по здешней округе ещё будете рыскать?” — “Возможно”. “И Ленином торговать будете?” — “Не исключено” — “Так я и знал — у вас одни красные Ленины остались, ни у кого белых Лениных не будет!”.

Камызяк мы разукрасили под орех, питаясь арбузами сказочной сладости, парными цесарками, ну, и водочкой, конечно, потому что воду местную пить опасно, а пить-то надо.

В то лето мы обслужили ещё одно или два хозяйства, отправили домой по искомой полторы тыщи, а сами сели на бывший “Баян” постройки 1912 года, ныне “Михаил Калинин”, и так загудели до самой Самары, что до сих пор есть, что вспомнить и от чего до сих пор голова побаливает.

Еще несколько лет мы шарашили в Нижнем Поволжье, в основном, в Калмыкии. Все рухнуло, когда мы взяли заказ на полное оформление райцентра Цаган-Аман.

Всю зиму сколоченная нами бригада ваяла в Лаборатории обогащения заочного политехнического, на Гиляровского, орнаменты, панно, вождей, гвардейцев пятилеток, дорожные знаки и прочее — на полвагона.

По весне мы тронулись в путь.

Целый месяц мы сдавали эту работу. Нам заплатили менее 20% договорной стоимости — этого хватило только на то, чтоб вернуть авансы за материалы. Мои попытки обратиться в ВААП (Всероссийское агентство авторских прав), кончились быстро: заказчик — советская власть, а я — частное лицо и потому, несмотря на все документы и печати, дело моё безнадежное.

С тех пор я и советскую власть, и Калмыкию невзлюбил по-серьёзному.

В гробу карманов нет

В 70-е никакой кредитной системы в нашей стране не было: люди устали доверять друг другу и государству, а государство ещё более устало доверять людям и самому себе. Если кому-то нужны были деньги на расходы, явно превышающие текущие доходы (квартира, дача, машина, холодильник, цветной телевизор, ковёр, мебельный гарнитур, поездка в капстрану и тому подобное), а накапливать никак не удаётся да и нечего, то, в условиях отсутствия значимых объектов воровства, люди начинали заниматься халтурой: кто давал уроки, кто писал дипломы и диссертации, кто разгружал вагоны, а наиболее жаждущие ехали под видом ССО (строительный студенческий отряд) в Сибирь и на другие великие стройки коммунизма возводить в тайге, тундре или пустыне нужник либо хозблок: самые доступные по архитектуре и самые прибыльные по расценкам билдинги.

Почти все эти пути вели к бытовому пьянству — в лучшем случае, а во всех остальных и худших — к хроническим болезням или неладам с законом и, как следствие, расходам на адвокатов и передачи, непредвиденным тратам по случаю ранних похорон и т.п.

Пройдя все это в ускоренном темпе, мы выбрали иной путь.

В нашей команде было всего два человека: художник-оформитель без диплома и я, менеджер проекта. Надо сказать, что ко мне сразу приклеилась кличка Куинджи по той простой причине, что по сравнению со мной незабвенный Остап Бендер был действительно Куинджи.

Но зато, когда дело доходило до кассы, я, приговаривая «Дядю Сашу не надуешь», пересчитывал рубли и трешки гораздо быстрей, чем нас пытался обсчитать местный кассир.

А работали мы так.

Приезжали в район или колхоз Астраханской области или Калмыкии (для географических идиотов — они соседствуют) и вываливали в кабинете главного начальника портрет вождя метр на метр сорок, маслом, на холсте, трагически правдоподобного, с клеймом художественно-декоративного комбината на обороте. Вождь, героически страдая и гениально мысля, как бы вопрошал у начальника: «Берешь?», и клиент не только брал, но ещё и спрашивал: «А что ещё могете?»

А могли мы всё.

Перво-наперво натягивали вождя на подрамник, нами же сколоченный, и обкладывали багетной рамкой, мастерски избегая «солнышек» и обсыпания краски. Потом рамку олифили и красили в имевшийся у хозяина цвет. Вождь в рулоне шел по семьсот-восемьсот, вождь в рамке — до тысячи, если клиент желал иметь его в золотой оправе.

Еще мы могли того же вождя половым суриком по жести, в три прокраса маховой кистью, а, если надо, то и в четыре прокраса, гвардейцев пятилетки, соцобязательства, «Решения ХХ… съезда КПСС выполним!» эти же решения — «в жизнь!», оформление школ и витрин, въездные знаки и все прочее.

Заказ мы выполняли: самый сложный за неделю, попроще — за пару-тройку дней, а затем ехали дальше, пока не кончится отпуск и набежавшие к нему отгулы.

Когда фронт работ заканчивался, мы отправляли семьям искомую ими или желаемую сумму, например, по тысяче рублей, а сами садились на пароход линии Горький-Астрахань, старинный, с огромными колесами и колоннами палисандрового дерева, занимая каюту-люкс, обычно в северном направлении свободную, тут же устанавливали связь с кухней, официанткой, бортовыми девочками и берегом, откуда переваливали на борт пиво, водку, раков, воблу, осетрину и прочие дары Нижней Волги.

Ах, как славно плыть по Волге, иметь в холодильнике росистую водовку, чёрную икорку, свежее пиво, красномордых раков, осетровый балык, слушать по ночам в музыкальном салоне живого тапёра и играть размашистыми днями на палубе в преферанс с двумя нижегородскими старушками-гимназическими подружками.

Плыли, сколько позволяли средства — когда до Волгограда (но это надо уж очень кутить), когда до Саратова, а лучше до Самары или даже до Казани (но это — если уж очень хорошо заработали). Опустошённые, мы тихо и скромно сходили со сцены, обитатели парохода до самого Нижнего сожалели, что эти двое сошли, а мы незатейливым купейным добирались до дому, где нас встречали бесскандально — почтовый перевод уже получен и даже почти полностью потрачен.

На борту же царило полное барство.

За ужином швартуется к нашему столику на двоих шеф-повар и сладко так:

— Митрич сегодня поутру икряную осётру поймал, парной не желаете? И ушицу сборную? Икорка завтра к ужину просолится, а паюсной, по-ачуевски, я вам по колбаске домой, в дорогу сделаю.

Официантка Зина, прожжённый ветеран плавучих ресторанов, уже достала из морозилки и переливает «Пшеничную» саратовского первоклассного разлива в кобальтовый графинчик. По эстраде развязным шагом поёт о том, чтоб только не было войны Эльвира из Казани, в Володьку моего глазами своими татарскими стреляет, а тот сидит в позе Ермака Тимофеевича, думу думает, то ли ещё раз сегодня с Эльвиркой, то ли опять сегодня надраться в лоскуты. Мне проще — мои сталинградские студентки топчутся под эльвиркины проникновенности, ждут моего приглашения за столик. А в ожидании парной и распаренной осётры уже потекли к нашему столику два заманчивых подноса: на одном здоровенные огнедышащие каменноярские раки, на другом — полдюжины бочкового пива, продрейфовавшего из Самары.

И уже после первой понимаешь, что не зря родился и дорос до сегодняшнего дня. В голову приходит убежденность: «вот так надо жить!»

И так, с годами, формируется мировоззрение: светлого будущего не бывает, настоящее — только сегодняшнее, потому что любое прошлое — сказки, если ты себя не любишь, то и другие любить не будут, ничего не надо сундучить и откладывать на чёрный день — в гробу карманов нет.

Субботники

Первый субботник, как известно, провёл сам Господь. Шесть дней он творил всяко разное, а на седьмой день, в субботу предался отдыху и развлечениям. На иврите (Бог тогда ещё не знал остальных языков, потому что ещё не было Вавилонского столпотворения) “шаббат”— прекращать работу, шабашить. Большевики, по всегдашней своей привычке тягаться с Богом, попытались превратить субботник в рабочий день и даже придумали черную субботу, но — естество взяло своё, и субботники сохранили свою праздничность и развлекательность, особенно к концу советской эпохи.

В традиции и законе установились два субботника — пасхальный (в честь восстания из мертвых Иисуса и рождения мертвеца “живее всех живых”) и в сентябре-октябре ветхозаветно-новогодний (помните: “встав на трудовую предоктябрьскую вахту…”?).

Так как навеселиться за один субботний день люди не успевали, субботники, особенно весенний, растягивали на два-три месяца, начиная субботничать с февраля и кончая порой в мае. Однажды в одной возвышенной кампании так насубботничались (оно совпало с днём рождения главного персонажа), что двое коньки отбросили. Газеты в такие дни выходят порой с накладками, вот и получилось, что некролог в “Известиях” на Штыменко (начальник Генштаба) подписал Гречко (министр обороны), а на Гречко в “Правде” — Штыменко.

Каждая эпоха привносила своё в идею субботника. Ленин придумал надувное бревно, при Брежневе возник анекдот: “Президиум Верховного Совета, отвечая на пожелания трудящихся, решил переименовать дни недели и впредь называть: понедельник — начинальником, вторник — продолжальником, среду — определяльником, четверг — решальником, пятницу — завершальником, субботу — субботником, воскресенье — воскресником».

При нём же начали отчислять деньги, заработанные на субботниках (а мы, оказыватся, ещё и зарабатывали на них!) на строительство мемориального комплекса на Поклонной горе в Москве. Представляете: 300 миллионов мудозвонов всех возрастов, полов и даже бесполые четверть века вносили фиктивные деньги на создание самой величественной глупости на свете — и даже не знали об этом!

Итак, субботник…Женщины, отдыхая от семейных забот, моют окна, перебирают бумажный мусор и выгребают залежи казённого дерьма из потаенных углов. Мужчины послали самых молодых и шустрых сдавать накопившийся от повседневных пьянок хрусталь в обмен на новьё (это по-научному называется взять вторую производную) и в ожидании гонцов, а заодно “когда же они, наконец, закончат уборку и накроют стол?”, глубокомысленно играют в шахматы; самые нетерпеливые нервно курят и исподтишка балуются пивом и крохотулечными поллитровками под мануфактуру рукавов, всё дышит ожиданием полной расслабухи и замерло в преддверии тихой грозы — первой в этом году серьёзной пьянки, не чета 23-ему февраля и 8-ому марта; вот, стало быть, стол накрыт длинными рулонами распечаток, нарезана колбаса и хлеб, выложена капуста и домашние помидорчики, гордость отдела и лично Валентины Петровны, морщатся на свету ядрёные корнишоны — дети дачного рая Петра Валентиновича, местный грузин Айламазьян прочищает горло нарзаном для речения первого тоста, парторг Кашев произносит традиционное “Есть предложение!” и профорг Гречнев тут же отзыватся паролем: “Нет возражений!”. “Работа-второй дом” грудится вокруг стола, и субботник приобретает свою логическую и смысловую законченность. Айламзьян говорит вдохновенно, как на банкете по случаю докторской, а, может, на допросе, или на поминках безвременно сгоревшего на работе, все наваливаются после первой на селёдочку и квашеную, потому что остальное мало кого волнует, субботник тихо перетекает в полное отдохновение — с чужой женой, в вытрезвителе или просто на кольцевой линии метро.

А через день наступает der blau Montag, сизый понедельник, и люди молча, скрепя сердце и скрипя работой, начинают мечтать о том, что, вот, скоро начнется и скоро пройдет пора отпусков, и снова будет субботник, и тогда я всё ей скажу…

День донора

Два раза в год, только два раза в год!, проходил у нас день донора. Приезжали из Боткинской станции переливания крови кровососы-врачи и кровопийцы-сестры, в столовой накрывались столы с приличной едой, а не этими тефтелями на машинном масле и прожигающей пищевод подливой. В этот день нам подавалось вино, водка, спирт: официально по 200 грамм, но сердобольная прислуга из месткома самым знатным потихоньку вливала ещё. Мы пили на глазах начальства, всего два раза в год смотревшего на это благосклонно.

Помню, вызывают нас как-то начальство к себе в кабинет: режимщик и нач. отдела кадров. Обвиняемся мы в том, что пьянствуем в радиорубке (а ведь там — радиопередатчик! И спьяну можно услышать чего-то не то или послать в эфир за границу чего-то не то) — на самом деле мы там играли в карты. Не объяснишь такое начальству, что мы не пили, а играли. И мы просто отрицали сам факт, приводя в качестве аргументов, что, во-первых, пить в таком гадюшнике, как радиорубка, неэстетично, что, во-вторых, пить на работе не в наших правилах, что, в-третьих, у Володьки язва и ему обязательно надо закусывать горячим, а где ж его взять в радиорубке. Тогда режимщик спросил напрямую: “А, вообще-то, вы пьёте?” — “Ну, пьём” — “Ну, значит, и в радиорубке пьёте!” На этом допрос кончился.

А в день донора пить — святое дело. И если продержался до конца рабочего дня, то тебе к двум официальным отгулам к отпуску дается ещё третий, но непременно на следующий день.

И вот, после работы, мы, облегченные от собственной крови на 200-400 грамм и вооружённые справкой о том, что именно сегодня ты сдал кровь, идём в мир. И можно напиваться в лоскуты и даже валяться под забором — ни один мент не смеет тебя задержать или отправить в вытрезвитель: у тебя справка о сдаче крови!

Хилейший из нас Валька Серебряный (“Князечек”), вечно попадающий спьяну в разные передряги, сегодня пьёт с нами наравне. Он быстро стекленеет и стоит в пивной в спящем состоянии, но если ему поднести кружку, то он сделает пару сомнамбулических глотков. Мы переносим его из точки в точку, он уже давно спит в терпеливом ожидании доставки домой.

Когда тряхануло в Спитаке, с нас добровольно стали собирать по червонцу. Я и до того был институтским диссидентом и политическим придурком, а в те короткие годы мы все оказались развинченными и недовольными. И я полез в пузырек: знаю, куда пойдут наши “добровольные” червонцы, ни хрена с меня не получите! И пошел в ту самую Боткинскую станцию переливания крови. Народу там оказалось — на целый день очередей. Хорошо, что у меня идеальная донорская группа — нулевая с нормальным резус-фактором, нас таких обслуживали быстрей остальных. Я дал подписку об отсутствии сифилиса и СПИДа (уголовная ответственность! Хотя можно этого не делать вовсе — анализ крови на эти болезни после подписки всё равно ведь делается!). Кровь у нас брали не одноразовыми шприцами, хотя их в стране было уже порядочно, а по старинке и очень негигиенично.

На работу я пришел к пяти, слегка пьяный — сдал-то поллитра крови. Уже был подготовлен и подписан рапорт о моем прогуле, но я тут же предъявил свою донорскую справку и потребовал:

а) при мне порвать рапорт и извиниться;

б) считать безвозмедную сдачу крови заменой “добровольного” червонца (КПСС — не кровожадна, и потому моя кровь попадёт не ей, а пострадавшим).

Экзоты

На чём только мы не зарабатывали!

Два мои хороших знакомых в разное время потеряли работу на одном и том же — читали платные лекции. Один мастерски рассказывал о жизни Ленина в Сибири, с такими романтическими и грязными подробностями, что у народа текли слюнки. Лекцию свою он мог читать в любом состоянии, хотя пребывал только в одном — бодрого перепоя. Он выходил на какую-нибудь торговую улицу и заходил подряд во все булочные, прачечные и помоечные по чётной стороне, а на следующей неделе — по нечётной. У него всегда была в запасе пачка проштемпелеванных заявок Общества по распространению, которое потом стали называть “Знание”. До кандидатской он получал по пять рублей за лекцию, после защиты — по десять. В любой булочной существовал безналичный счет на проведение таких лекций и потому ему почти нигде и никогда не отказывали. Когда он вышел за 100 лекций в месяц, я его честно предупредил: “это наркотик — тебя уволят”. Он не поверил, но его уволили.

Другой повторил то же самое, но на другую тему: “Мировые проблемы нефти”. Его я также предупредил, но он не внял и не поверил — его уволили, и он от неожиданности даже умер в возрасте Ильича и сильно смахивая на него бородкой клинышком и происхождением, несмотря на вполне нейтральную фамилию Карпов.

Я этих лекций читал не более десяти в месяц. И старался разнообразить темы — то о транспорте, то о внешней торговле, то по экологии, то ещё какую-нибудь хренотень. Хорошо было также ездить куда-нибудь вдаль по линии всесоюзного “Знания” — за неделю прочитаешь десятка два лекций неизвестно о чём, две-три из них — публичные, то есть не по десять, а по пятьдесят-семьдесят рублей, всюду тебя возят с сопровождающим на машине, слушают твою дурацкую столичную болтовню и даже апплодируют не знамо за что, кормят и уважают, словом, полный бред и полный кайф, а в конце концов тебе выплачивают в недрах Политехнического более половины твоего оклада либо даже целый оклад и ты начинаешь себя слегка обманывать, мол, нужен стране, знания — это капитал и прочая мура.

* * *

За свою небезупречную жизнь я написал более двадцати курсовых, дипломов и диссертаций. Начинал, естественно, скромно: на первом курсе написал курсовую по инженерной геологии о свайном строительстве в условиях вечной мерзлоты. Не знаю, как к этому относиться, но почти половина этих работ была сделана даром, по дружбе или любви.

Что касается коммерческих условий, то они были таковы: за курсовую — четвертной, за диплом — от ста до двухсот, кандидатская — полтысячи и докторская — тысяча-полторы. Докторскую, правда, всего одну написал, по философии, а вот кандидатских — не меньше пяти: по географии, химии и психологии.

Зря вы думаете, что здесь есть какие-то сложности. Главное — нáчать, как говаривал один комический политический персонаж: “Методологической основой данного исследования является марксистко-ленинское учение диалектического и исторического материализма”. Далее идет цитата, применительная к теме — “атом неисчерпаем”, “вся власть советам” или “проститутка Троцкий”. На этом месте любой рецензент читать перестаёт и приступает к написанию положительного отзыва о работе.

А если серьезно, то условия этих работ таковы, что написать — мало. Необходимо, чтобы заказчик понял, что для него сделано и смог это членораздельно защитить. Поэтому приходилось писать с запасом — лучше, чем требуется по уставу гарнизонной службы или ВАКом.

Незаметно на этих халтурах я стал эрудитом, а потом, познакомившись с некоторыми другими всезнайками, щёлкающими кроссворды (а для чего ещё в реальной жизни нужны энциклопедические знания и энциклопедисты?) узнал, что все они — авторы самых различных диссертаций…

* * *

А вот к этому бизнесу — репетиторство — я всегда относился с подозрением: в основном им занимаются те, кто либо связан с приемными комиссиями, либо преднамеренно плохо преподает, чтоб иметь частную практику.

Репетиторством я занимался только поневоле, платят здесь обычно хорошо, но очень муторно учить всяких балбесов простейшим азам, когда реально находишься на верхних этажах своей науки.

Однажды меня буквально принудили готовить к вступительным экзаменам двух детей провинциального министра. Жило семейство в гостинице “Москва” в очень фешенебельном номере. Меня кормили в ресторане, давали домой по нескольку бутылок затейливого импортного вина, щедро платили, но я видел, что, в общем-то, нормальные дети дремучи в географии полностью: они даже не могли понять смысла вращений Земли. Дети, толково разбиравшиеся в математике и бойко стрекочущие по английски, совершенно были лишены базовых географических представлений. Как я ни уговаривал родителей переменить институт и найти такой, где нет этого предмета, они настояли на своем — оба мрачно провалились именно на географии.

Репетиторство — горький и грязноватый хлеб.

Но если подойти к репетиторству непредвзято, то это — путь освоения учебного материала не через знания, как принято в школе, а через понимание. Сколько людей были благодарны своим репетиторам, умудрившимся объяснить им не то, что это, а что это значит, каков смысл — истории, языка, географии, биологии, грамматики. Без понимания знания приходится навинчивать на память буквально механически, с пониманием знания прилипают сами к нужному месту. Если бы я сейчас вновь вдруг занялся репетиторством, то сначала бы допытал сам себя, что я понимаю в географии и, если действительно что-то понимаю, то добился бы и понимания ученика, а остальное — пусть сам учит.

Накануне московской олимпиады нас всех стали гонять на объекты олимпийских строек. Это был великий апофеоз разворовывания. На завершение большинства объектов пришлось в конце концов приглашать гастарбайтеров — свои просто всё разворовывали.

Мне довелось устанавливать динамики усиления звука на потолке крытого Олимпийского стадиона на проспекте Мира. До обеда мы устанавливали на этой немыслимой и недоступной верхотуре, под бдительным наблюдением ментов и в штатском, четыре здоровенных, что твой секретер, динамика. После обеда их оставалось только два. К вечеру мы устанавливали ещё четыре — и утром находили только четыре из восьми установленных вчера. И так — каждый день. До сих пор не пойму, так кто ж их уносил — менты или в штатском? — и, главное, как?!

* * *

Весна 1965 года — хрущовская оттепель кончилась ещё предыдущей осенью, но никто об этом пока не знал — мы узнаем историю спустя другую. Надо было, чтоб кончился брежневский застой, после чего мы прозрели об этой самой оттепели. Тогда ж казалось, что весна — она весна и есть. Впереди — последний год якобы учебы в Университете, я отчаянно влюблён, и мне нужны деньги. Учусь я только на повышенную стипендию, потому что простую мне платить нельзя (у нас 51 рубль на человека в семье, а для простой стипендии надо меньше пятидесяти). Числюсь я ещё в штате Поволжской экспедиции, ни за что получаю около ста рублей, отдаю их, за что получаю назад около тридцатки. Мало. И я устраиваюсь ночным сторожем. Сразу в три места.

На одном из рабочих мест я жил. Это был дурдом номер триннадцать имени Россолимо для девочек, которых вывезли на лето на дачу. В двухэтажном особняке кто-нибудь да с кем-нибудь да спал, поэтому я здесь ночевал, но нечасто.

Вторым рабочим местом (ночь работаешь — две ночи отдыхаешь) был цветник перед Университетом — роскошные розы, тюльпаны. ядреная сортовая сирень. Кому в голову могло прийти воровать ночью эти цветы? — Только ментам. Они приезжали сюда на своих мотоциклах, набивали полные коляски цветов и уматывали по своим ментовским делам — пить горькую и ловить чёртиков фуражкой.

Разумеется, я также притаскивал своей любимой охапками сирень и тюльпаны — это как-то скрашивало общение с двумя семидесятилетними дедками, тоже мне ночными сторожами, которых мучила бессоница и разговоры о бабах: кто на ком помер и при каких обстоятельствах. От них разило аммиаком распущенных пузырей и наидешевейшим табаком — и никакие цветочки не могли затмить ароматы их отродясь нестиранного исподнего.

Третье место было военным объектом. Дежурить надо было сутки, после чего двое отдыхаешь, непонятно, от чего. Потому что здесь не надо было даже делать обходы, и никакие менты, шпионы, диверсанты и прочие враги народа сюда не заглядывали. Впрочем, врать не буду — не знаю. Когда мы в карты на этом объекте играли, вроде бы, никто лишний не заходил, а когда я спал или просто отсутствовал (человек я, иль нет?), то кто его знает…

Все три ночных сторожевания приносили ежемесячный доход в 210 рублей чохом, без удержания подоходного налога и налога на бездетность, что совокупно с другими доходами тут же и немедленно прокучивалось по принципу “живём один раз, зато каждый день”.

* * *

Тогда же я начал карьеру подопытного кролика на кафедре высшей нервной деятельности биофака и в институте общей и коммунальной гигиены имени Сысина. Здесь платят по 50 копеек в час. Сажают в барокамеру, цепляют всякие датчики, дают слегка выпить и пускают разные газы разной концентрации, чтоб узнать, как это влияет на умственные способности и работоспособность при решении простейших арифметических задач.

Мне как-то экспериментатор говорит, мол, понял, как эти газы с алкоголем воздействуют? — почерк становится крупнее, а число решенных задач сокращается. Вот тебе примеры и на досуге заполни, сколько сможешь.

Досуга у меня на ночном дежурстве полно и к концу мая я представил своему работодателю ворох исписанных бумажек. Получалось, что я сидел в барокамере круглосуточно. Мы расставили даты на листках на год назад. Я получил кучу денег, экспериментатор списал под эту аферу годовой расход спирта (собственно, в этом и заключался для него смысл всей проделки), а заодно набрал нужный объем статистики для своей диссертации.

С тех пор, когда мне говорят об экспериментально доказанных научных истинах, я помалкиваю, потому что знаю, что за спирт можно договориться с любой элементарной частицей, с любой собакой Павлова, и получить какие угодно результаты — был бы спирт.

* * *

В переписи 1959 года меня пропустили по причине отсутствия дома — та перепись была само несовершенство. Через одиннадцать лет, уже будучи аспирантом, я попал под разнарядку и оказался инструктором со штатом примерно в десять счётчиков. Мне достался интереснейший кусок Москвы: знаменитый Дом на Набережной, Бабий городок, тогда ещё существовавший, начало Ленинского проспекта от Октябрьской площади по обе стороны — с одной стороны дом ЦК с магазином “Весна” и жилые дома управления высотных зданий и гостиниц (блатные, стало быть), с другой — два института (Горный и Стали и Сплавов) и разбойные лабиринты Градских больниц.

Работа почти круглосуточная — лишь с сохранением зарплаты по основному месту работы, бесплатным проездом на городском транспорте, премией в 30 рублей и двумя неделями отгулов. Но всё это чрезвычайно интересно и многое, из того, что я знаю о демографии, социологии и быте Москвы — из переписей населения. Тут и знания и, главное, глубинное понимание происходящего и вяло текущего.

В 1979 году я уже был начальником переписного отдела со штатом более 50 человек и такой информацией о жизни, как будто год провел среди бичей. Именно тогда я понял простое и хитрое устройство советской жизни: если встроиться в неё без сопротивления, то работать тебе профессионально практически не придётся и не дадут — почти всё активное время будет разобрано на картошку и прочие мероприятия. Важно, чтоб ты ни черта не делал и чтобы забыл о своей профессии как можно крепче.

* * *

Летом 1971 года я снял дачу у своего родственника, проводившего лета в колхозе в качестве кухонного мужика и шеф-повара (мы — потомственные кашевары, один из наших предков был мукомолом, а бабушка моя была долгое время пекарем). Заплатил я за дачу по полной цене, рублей триста за сезон плюс все налоги и расходы, что при аспирантской стипендии в сто рублей — барство. А потому я: все цветы всё лето продавал, всё выращенное и выросшее само, что не съедалось и не успевало перерабатываться, тоже продавал. К осени я огульно подсчитал — доходы от продаж даров несчастных пяти соток превысили ренту раза в три. Домой я отвез около двухсот трёхлитровых банок варений-солений-маринадов, для чего пришлось отрыть под нашим балконом на первом этаже подвал и беспощадно уничтожать эти запасы в две семьи два года.

Дядя мой, дачесдатчик, после этого со мной несколько лет не разговаривал (соседи донесли о моей коммерции!), впрочем, он был глухонемым, а потому довольнонеразговорчивым.

* * *

Самым экзотическим способом “что бы ни делать, лишь бы ничего не делать, а зарплата пусть идёт” было для меня спортивное судейство.

Совершенно случайно, по протекции приятеля, я оказался в обслуживающем персонале соревнований по стрельбе из лука: вид спорта элегантный, но, особенно по существовавшим в то время правилам, предельно скучный.

Через год я уже был в олимпийской кампании. Наши соревнования — последние в программе. И я всю Олимпиаду просмотрел воочию, всё самое интересное — бесплатно и вполне легально.

Сижу как-то в Лужниках на легкоатлетических финалах. Рядом мужик. Разговорились. Он заведует бесплатной раздачей фанты на гостевых трибунах (это где мы и сидим). Студенты, нанятые для этой раздачи, — народ ушлый. У них условия такие: первые семнадцать рюкзаков с фантой бесплатно, а за каждый последующий — по рублю. Фирма рассчитала, что больше семнадцати за день могут разнести не более пяти процентов нормальных людей, а советские студенты, к удивлению «Кока-Колы» делают семнадцать рюкзаков за два часа — все, а не избранные пять процентов. Стали проверять, в чём дело: а они, паршивцы, одевают рюкзак — и не на трибуны, а в туалет, и там сливают эту фанту одной струей в унитаз или писсуар, что под рукой окажется. Не за полчаса, а за три минуты.

Когда Олимпиада кончилась, меня стали приглашать на судейство в разные города. Я путешествовать люблю, особенно на халяву (а тут ещё и платят, и вполне прилично). Принесёшь в отдел кадров письмо из ЦСКА или на первенство СССР — какой начальник захочет тягаться с этими монстрами? К тому же в рапортичку по районному соцсоревнованию можно записать факт обслуживания всесоюзных мероприятий. Вскоре я получил звание республиканского судьи и шикарную возможность пять-шесть раз в год выезжать в разные приличные города на неутомительную работу с почти изысканными развлечениями и приключениями.

Бюджет советского человека

Теперь уже мало кто в состоянии восстановить реальный бюджет среднего советского человека, горожанина…

В среднем взрослый мужчина в 70-80-е годы зарабатывал 10 рублей в рабочий день.

Из них налоги, сборы и поборы забирали 1.5 рубля, рубль в день пропивался (если мужик непьющий, то за него этот рубль пропивал его сосед или коллега, непьющих было менее 10%, поэтому в бюджете остальных эти несчастные 10 копеек роли не играли), карманные расходы (сигареты, газеты, транспорт) — это ещё 50 копеек, обед и прочие перекусы на работе — рубль, развлечения вне дома (кино, футбол, азартные игры, девочки) — ещё рубль, итого пятерка. Пятерка шла в семейный бюджет. Обычная семья — муж, жена и ребенок: старики жили отдельно и укладывались в свою пенсию 4-5 рублей на день.

Жена зарабатывала обычно на 30-40% меньше мужа, то есть 6-7 рублей в рабочий день. её досемейные расходы составляли: налоги, сборы и поборы — 1.30, карманные — 0.20, обед и прочие перекусы — рубль, развлечения вне дома — 0.50, личная косметика и гигиена — 0.50, итого три с полтиной, пусть столько же шло в семейный бюджет, который составлял таким образом 250 рублей в месяц.

Эта сумма распределялась следующим образом:

— квартплата, коммунальные услуги, газ, свет и телефон –25 рублей (10%);

— содержание жилья (ремонты, моющие и чистящие средства) — 5 рублей (2%);

— мебель и домашнее оборудование — 2.5 рубля (1%);

— посуда и утварь — 2.5 рубля (1%);

— питание дома — 150 рублей (60%);

— расходы на ребенка — 25 рублей (10%);

— развлечения, праздники и подарки — 25 рублей (10%);

— одежда и обувь — 40 рублей (16%);

— предметы гигиены и лекарства — 5 рублей (2%);

— отдых — 25 рублей (10%);

— случайные и непредвиденные расходы — 7.5 рубля (3%).

Итого: 125%

Только на зарплату прожить невозможно, поэтому муж и жена или кто-то из них имели дополнительные доходы, а именно:

мужчины — халтура, дополнительная трудовая или творческая деятельность (рефераты, подработка, работа по выходным или в отпуск), доход от азартных игр;

женщины — шитье, вязанье, мужчины, дополнительная трудовая или творческая деятельность;

общие усилия — огород, сбор дикоросов.

Совместно это составляло четверть семейного бюджета.

Фактически, помогать своим родителям, а также откладывать на чёрный день люди не могли; накопление на похороны (400 рублей) начиналось с выходом на пенсию, естественно, для тех, кто доживал до неё. Практически всё, что связано с будущим, было переложено на государственные плечи, в том числе и тяжелейшая жилищная проблема.

Нахождение ниже указанной ватерлинии означает отчаянные и непросыхающие долги, суету поисков приработка и нужду в помощи хоть с какой-нибудь стороны, выше — зажиточность, достаток и острое желание не упускать достигнутое.

Примерно от 20 до 30 лет я провел в унизительной котловине, к 30-ти вышел на порог к среднему показателю, от 30 до 40 боролся и достиг положения определённо выше среднего. Так теперь и живу, уже тридцать лет, постепенно выдавливая из себя советский страх оказаться нищим.

Отгул как валюта

Не было ничего более трагикомического в советской действительности, чем отгулы.

Попробую перечислить, за что давали у нас отгулы:

за бесплатную сдачу крови (святое — два дня, которые можно было присоединить к отпуску);

за работу в ДНД (добровольная народная дружина — полусвятое, также можно было присоединить к отпуску, но не везде);

за сверхурочную работу (например, за работу в субботу-воскресенье давали по три отгула, но только за субботу или только воскресенье — всего по одному, в принципе можно было устроить себе четырехдневную неделю с тремя выходными будними днями, что, собственно, мы и делали);

за дежурство в агитпункте (вечер дежуришь — день гуляешь);

за работу простым агитатором (три дня за всю кампанию + один день за избирательное воскресенье);

за судебное заседательство (каждое заседание — день отгула);

за выездные учения по гражданской обороне;

за работу на овощной базе;

за работу в колхозе (при наличии справки о работе в выходные дни);

за встречу-проводы высоких гостей на правительственной трассе;

за участие в похоронах генсеков;

за участие в митингах и маршах мира;

за участие в акциях протеста (против ареста Луиса Корвалана, вручения Нобелевской премии Солженицыну или Бродскому, шумихи о Чернобыле);

за дежурства в министерстве, райкомах и райвоенкоматах;

за дополнительное участие в субботнике;

за помощь в разгрузке институтской машины с продзаказами для начальства (отдельно) и народа (отдельно);

за проведение инвентаризации;

за работу в редакции стенгазеты или радиогазеты;

за служебную командировку, если она включала выходные и праздничные дни;

за участие в самодеятельности;

за шефскую работу в школе;

за сопровождение иностранцев;

за военные сборы и учения;

за шефские лекции на заводах и фабриках;

за участие в праздничных демонстрациях;

за участие в спортивных соревнованиях и физкультурных мероприятиях (а если занял какое-нибудь место, то два отгула; на профессиональных спортсменов это не распространялось, потому что они и так не работают, а только числятся);

за проведение производственной гимнастики;

за дежурство в столовой;

за работу в месткоме и других общественных организациях;

за строительные и ремонтные работы;

за триста вистов (посадишь начальника или какого другого распорядителя отгулов на мизере с двумя взятками — считай, уже пол-отгула в кармане);

за … вспомните сами любой другой предлог не работать, а я уже устал.

И всё-таки самый уникальный отгул — “библиотечный день”. Так сложилось, что академическая среда была сильно ущемлена в площадях и пространствах. Институт географии, например, ютится в бывшей богадельне в Замоскворечье, в очень скромном бараке, с трудом перенесшем наполеоновский пожар и тех пор ни разу не ремонтировавшемся серьёзно и по большому счету. Здание выдерживает не более сотни обитателей, а сотрудников — более полутысячи. Каждый год академик-директор института рассказывает своим сотрудникам сладкие сопли о своей борьбе в Моссовете за новое здание где-то на Юго-Западе, сотрудники пылают жаром и гневом по поводу своей несправедливой судьбы и девятиметровой комнаты на отдел из тридцати человек, но все с ужасом думают о том, что, не дай Бог, Бог услышит их стенания и выдаст им ордер на новое здание — ведь придётся работать каждый день! (потом стало ясно, что новые здания не спасают, и сотрудники ЦЭМИ, Института системных исследований, Дальнего Востока и других привилегированных академических шарашек и в новых высотных зданиях в состоянии присутствовать не более полутора дней в неделю).

Считалось, что остальное время они сидят в Ленинке и грызут гранит науки. Как же!

Но все остальные — отраслевая и неакадемическая наука, а также ненаука, а черт знает что, всякие ниипроектипритдитп — люто завидовали официально разрешенному академическому безделью, а, заодно, и их сверхдлинным отпускам (36 вместо обычных 24 рабочих дней), а потому кое-где существовали эти пресловутые ”библиотечные дни”, не уступавшие по своей бессмысленности любому отгулу.

Я честно тратил свои библиотечные дни на бани, а отгулы — на сбор грибов по средам. Вставал в среду в четыре утра. Садился на автобус в 4:30 до Вороново, в пять утра сходил на своей остановке в сорока километрах от Москвы, к восьми был с полной корзиной на остановке в Москву, в девять начинал обрабатывать грибы, к полудню все банки были уже закручены, суп сварен, жаренка прела под крышкой сковородки. К часу я уже был на работе, чтобы ковать очередное грозное оружие нашего светлого будущего.

В бюрократическом мире науки, конструирования и проектирования, а также всех прочих мистических священнодействий вёлся тщательный учет и контроль отгулов, делившихся на официальные (с визой начальства и отдела кадров) и неофициальные. Считалось необходимым использовать отгулы не позже, чем в течение двух недель после их получения, но это практически было невозможно, и многие отгулы просто прокисали и переходили в разряд неофициальных либо пропадали.

При увольнении или переходе на другую работу отгулы, естественно, пропадали, но и тут находились ловкие контрабандисты, сохранявщие свои отгулы при переходе через ведомственные барьеры и границы.

В некоторых изощренных конторах отгулы можно было менять — за три неофициальных давали один официальный. Обмен носил, разумеется, нелегальный характер.

Одна очень партийная микроначальница ввела в своем несчастном коллективе жесточайший контроль за приходом-уходом сотрудников. Она приходила на десять минут раньше и уходила на пять минут позже, тщательно, до минуты, фиксируя табельное время горемык, всё свое рабочее практически посвящала расчетам потерь рабочего времени и сокращением отгулов на эти потери. Самое обидное заключалось в том, что она себе эти ежедневные пятнадцать минут складировала в отгулы (каждый день — по часу! в месяц набегало по три отгула), а потом прибавляла к отпуску с ведома и согласия своей подруги из отдела кадров и гуляла почти целое лето.

Отгулы щедро раздавались направо-налево. У меня в год набегало до ста отгулов. Естественно, почти все они пропадали и прокисали — надо же и работать. Но многие тётки выгуливали всё. Они, суки, знали, что их присутствие только мешает работе, а потому начальство смотрит сквозь пальцы на их липовые отгулы, к тому же все эти страстные общественницы безразмерно горласты и скандальны, душу вынут за свои права и привилегии. За десять лет до пенсии они начинают канючить повышение зарплаты до 200 рублей, чтоб выйти на максимальную пенсию в 132 рубля, копить и собирать отгулы, чтобы использовать их на полную катушку сразу после выхода на пенсию. Тут была одна хитрость: сразу после выхода на пенсию можно было два месяца одновременно и работать и получать пенсию, так эти бестии и пенсию получали и зарплату и не работали. Их тепло и радостно провожали на пенсию, чтоб глаза их больше не видели. И желали долгой и счастливой жизни подальше от себя и своего дела.

По подлости бюрократической экономики фонд зарплаты и рабочие места этих стервоз почти всегда не распределялись в оставленных ими коллективах, а либо сокращались, либо поступали в распоряжение высшего руководства. Для остающихся фронт работ увеличивался безо всякой компенсации, но это мало кто замечал, все привыкали к предпенсионному бездельничеству этих курв и уже давно выполняли за них их работу.

Существовала практика наказания отниманием отгулов (кроме святых — попробуй, отними донорские — под суд можно угодить!), но редко. Проще снять с премии или приостановить обещанное повышение зарплаты.

Вообще, если “время — деньги”, как заметил Беня Франклин двести лет назад, то платили в основном временем, да требовали вовсе не работу, а именно стуло-часы, то есть время. Работа оценивалась исключительно по 8.15 часов в день, а там хоть ничего не делай! И не делалось. Днями, годами и за всю твою “трудовую” жизнь, разве что на картошке…

Возвращение на круги своя

Каждый год наш институт бросали в разные районы города на весенний субботник — убирать с улиц накопившийся за зиму мусор. Это потому, что наш институт разбросан по разным подвалам и московским особнячкам: вот, нас и бросают каждый раз на новый объект. В этом году нас угораздило в район метро «Беляево», на улицу Миклухо-Маклая, от моего родного Измайлова дальше не бывает.

Я уже в возрасте — какой из меня дворник? А не пойти — давать лишний повод поговорить о том, что молодежь опять затирают, средний возраст в институте опять за пятьдесят, странно, что люди, имея пенсию… ну, так далее. Не в глаза, но и не за спиной, а чтобы отчетливо было слышно.

Другие граблями прочесывали серые от безтравья газоны, а я с молодым аспирантом, забыл, как его зовут, оттаскивали носилками пухлые кучи мусора в огромный контейнер, нарочно привезенный сюда.

Парнишку этого я не то, чтобы хорошо знал, но он примелькался. Говорят, толковый. Только для науки этого мало. Вон, словарь — тоже толковый. Впрочем, об этом все говорят, что подаёт большие надежды. А у нас хвалить, да еще молодых, за глаза — не принято.

К обеду всем институтом отметелили чётную сторону улицы от Битцевского парка до Островитянова и начали потихоньку сворачивать узелки.

— А давайте ко мне: я вон в том доме живу, — предложил мой напарник и указал на торец малоприметной девятиэтажки.

Наши отдельские засуетились и даже восприняли неожиданное приглашение с энтузиазмом: у большинства были наворочены из дому бутерброды, ну, у мужиков, конечно, тоже было, но не в этой же пыли, на виду у всех.

В два лифта, в три приема мы водрузились на восьмой этаж.

Квартира… ну, да, однушка, ну да, семнадцать метров, лоджия, кухня в девять квадратов. Заспанная, в халате, жена с грудным ребёнком. В комнате — диван-кровать, гардероб, письменный стол, детская кроватка. Ничего такого теперь уже не делают давно. Раритеты.

Хозяин суетился на кухне, что-то жаря на сковородке: скоро выяснилось — черный хлеб, слегка размоченный в подсоленном молоке и обвалянный в яйце: «очень вкусно, сейчас ещё одна сковородка будет готова». На кухонный стол вывалили домашние заготовки, разлили по пластиковым, почти сразу по второму и третьему разам. После этого пол-отдела растворилось в происках метро, на кухне стало чуть просторней.

— Чаю или кофе хотите?

Захотели почти все из оставшихся.

В пустом холодильнике ни к чаю, ни к кофе не нашлось ничего, даже сахара. И не только в холодильнике.

Чем более я вглядывался в него, тем более недоумевал: он был искренне доволен и даже счастлив, беззаботно счастлив в этой убогой обстановке, безнадёжном положении и полной беспросветности.

— А какая теперь у аспирантов стипендия?

— Полторы, — произнес он так, как будто это было полторы тысячи евро.

— А сколько за квартиру платите?

— С январю не плачу — нечем. Скоро сезон в Моспогрузе откроется, тогда и начну платить.

— Так опасно: судебные приставы, опись имущества, выселение…

— С ребенком не выселят, мебель? — пусть только сами и выносят, деньги? — у нас сейчас ровно минус триста до стипендии.

— Ещё кофейку можно? — незаметно все разошлись, остался только я.

— Кофе кончился, чаю хотите?

— Нет, спасибо. Сейчас маненько посижу и пойду.

Он стал мыть посуду, сваливать мусор в ведро, а я сидел, смотрел в окно, за которым ничего не было и всё никак не мог понять, как же они втроём живут и что меня в нём цепляет.

Уже в лифте, проваливаясь на первый этаж, я вдруг вспомнил и понял: ведь этот парнишка — я же и есть, я точно в таком же доме в 1972 году купил кооперативную однушку, залез по уши в долги, тогда же родилась дочка, стипендия была сто минус налоги и комсомольские взносы, в Моспогрузе я прошел и Южный порт, и овощные базы, и Шинный, и еще много чего такого, что однажды весной наш завотделом Алексей Александрович отказался от жареного чёрного хлеба на молоке и в яйце, сославшись на желудок, что ничего-ничего в этой жизни за сорок лет не произошло и не изменилось.

В соседнем доме — почта. Я купил немаркированный конверт, сунул туда пятитысячную купюру: больше у меня не было, заклеил, вернулся к их дому, вспомнил код, запустил в почтовый ящик этот конверт, а вечером, у себя дома, вдрызг напился…

Послесловие

Когда всё стало рушиться и пропадать, народ и партия (а они всегда были едины) быстро нашли всему этому замену — шесть соток. В норильской тундре и пустынях Казахстана, на тучных чернозёмах под Воронежем и на дремучих скалах Карельского перешейка людям стали выдавать, а люди стали жадно брать садово-огородные участки. С точки зрения землепользования это — варварство эпохи Древнего Царства в Египте, потому как в эксплуатации оказывается менее 20% земли. С экономической точки зрения эта продукция нестандартна по качеству, но стоит дороже любого импорта. С точки зрения частных инвестиций это — безумие, превышающее жертвоприношение в виде покупки советских автомобилей. С точки зрения отдыха — … Вот для этого люди и нахватали по шесть соток! Это ж — личный, индивидуальный колхоз, субботник, овощная база и стройка вместе взятые, приватизированные и пожизненные! Пёс возвращается на свою блевотину, а советский человек цепляется за собственное рабство и видит в нём своё спасение и даже бессмертие. И это надо уметь уважать!

Вот кто-то дотянул и пропахал-прочитал эти истории. Наряд закрыт. Вместо морали (а я — человек этичный, вроде бы, а потому глубоко аморальный и слегка безнравственный), положенной в конце каждой байки и басни, я вот что хотел сказать:

Не дело писателя учить людей жить — они это умеют лучше любого писателя. И не ради развлечения это написано. Вообще, если честно, не для чтения оно всё пишется. Чтение — вторичное творчество, которое и превращает всю эту невнятицу души в текст. Что понято, то и стало текстом, а что непонято — то ничем не отличается от белой бумаги. Вся разница между писателем и читателем заключается в том, что писатель не может вложить больше того, что он вкладывает, а читатель — один или несколько — может обогащать и углублять текст своим пониманием. Знаете, земля содержит руду, из которой можно сделать обогащенный агломерат, а можно — чистый металл, а можно — сплав с другими металлами, а можно — соль или какой-нибудь хитрый окисел: все зависит от наших интересов, целей и возможностей. Понимание и интерпретации — та же работа с рудой. Чтобы извлечь из этих историй текст, надо обладать хоть какой-нибудь культурой и вектором обращенности между собой и историями: целью, интенцией, интересом, хоть чем-нибудь, означающим субъектность читателя относительно предстоящего текста.

Вот и всё, что я хотел сказать.