Оскар Рохлин: Широка страна моя… Окончание

Loading

Представьте теперь — банкетные столы, накрытые белоснежными крахмальными скатертями, красивая посуда, изысканная еда и самое главное — почётные гости — украинские академики и чиновники из ЦК компартии Украины. После второго куплета человек пятнадцать почетных гостей вышли из-за стола и удалились. Но песню я допел.

Широка страна моя…

Оскар Рохлин

Окончание. Начало здесь

За время жизни в СССР мне пришлось побывать в разных уголках нашей бывшей необъятной родины и о некоторых путешествиях я здесь расскажу.

ПОЕЗДКИ В ГРУЗИЮ

В начале семидесятых годов Институт физики в Тбилиси решил проводить конференции (школы) по молекулярной биологии для научных сотрудников Закавказья. В Институте успешно работал отдел молекулярной биологии, сотрудники которого и отбирали лекторов школы, а научные институты Грузии, Армении и Азербайджана присылали сотрудников (школьников) набираться ума. Первая школа состоялась в марте 1972 (или 73-го, не помню) в Бакуриани, горнолыжном зимнем курорте, расположенном на высоте 1800 метров в 180 км западнее Тбилиси. С вершин бакурианских гор берут начало известные Боржомские источники, а в 40 минутах езды от Бакуриани находились разливочные предприятия в городе Боржоми. В Боржоми нас привезли автобусом из Тбилиси, а из Боржоми в Бакуриани мы поднимались наверх очаровательным поездом, с пыхтящим маленьким паровозиком и почти игрушечными вагончиками, ярко раскрашенными, с деревянными скамеечками. Двери отсутствовали, поезд двигался сквозь елово-пихтовые лесистые горы со скоростью пешехода, можно было сойти с поезда и идти рядом по тропинке, срывая весенние голубые цветочки и заглатывая вкусный хвойный воздух.

В Бакуриани нас поселили в гостинице, носившей гордое название «Международной». Я оказался в номере с Валерой Ивановым (Хромом), что меня порадовало — Валера был неутомимый рассказчик и источник замечательных частушек. Стены нашего номера в этой международной гостинице были абсолютно звукопроницаемы и мы без напряжения слышали, о чём говорят в соседнем номере. Вторая особенность — унитаз еле-еле возвышался над полом, что создавало определенные трудности. Но это никак не портило нам настроения, -горы, солнце, снег, симпатичные участники конференции, было с кем поговорить и выпить. Заседания проходили с 9 до 12 и затем с 4-х до семи, так что хватало времени покататься на горных лыжах для тех кто хотел и умел. Я не умел, но в первый же день отправился к горнолыжной трассе, чтобы посмотреть как это делают те кто умеет. Лыжники лихо, зигзагами, съезжали с крутой горы и подымались обратно на вершину с помощью подъёмника. Вот на подъёмнике я и катался, получая не меньшее удовольствие чем лыжники. Вскоре я обратил внимание на группу лыжников, которые после спуска подъезжали к столику, покрытому скатертью, бутылками, рюмками, сыром и зеленью. Распорядитель столика наполнял рюмочки, лыжники выпивали, закусывали, отдыхали и вновь подымались на вершину горы. Я подошёл к распорядителю и спросил что это за команда, которую он ублажает. Он мне охотно объяснил, что в Бакуриани, в той же гостинице, где расположилась школа по молекулярной биологии, проходит съезд грузинских архитекторов. С утра они обсуждают свои проблемы, днём катаются на лыжах, а вечером собираются в холле второго этажа гостиницы, разговаривают и поют грузинские песни. Я спросил можно ли придти послушать пение. –Конечно,-ответил он,— но петь будут на грузинском языке. –Неважно, я никогда не слышал грузинского хорового пения.

В восемь вечера я поднялся в холл второго этажа, но там никого ещё не было. Архитекторы начали собираться в начале одиннадцатого, всего человек пятнадцать, только мужчины в возрасте от тридцати до сорока. Диваны были сдвинуты в некое подобие круга, все расселись, о чём то недолго посовещались и началось пение. Первым вступил баритон, за ним на октаву выше запел тенор, затем — ещё тенор и баритон и, наконец, бас. К этим пяти основным голосам присоединись остальные, медленная грустная мелодия лилась поглощая и захватывая и я почувствовал как погружаюсь в этот лирический поток и плыву забыв о времени и окружающем мире. Пение продолжалось около часа. Ничего подобного я никогда не слышал. Велик и радушен должен быть народ, умеющий так петь. Ещё два вечера я приходил слушать это замечательное грузинское многоголосие, а затем архитекторы уехали.

Не обошлось на конференции и без маленького приключения. Среди участников был Женя Свердлов. Он работал в ИБХ, занимался разработкой новых методов секвенирования ДНК и созданием векторов, кодирующих биологически важные белки (гамма-интерферон и др.). Небольшого роста, широкоплечий, с квадратным лицом и зелёными миндалевидными глазами, Женя был молчалив и внешне добродушен, но мог вскипеть и тогда глаза приобретали стальной блеск и становилось понятно, что лучше его не сердить. Он каждый день по 2-3 часа гулял по Бакуриани, подставляя свою лысую голову мартовскому солнцу, и на третий день гуляний свалился с сердечным приступом. Вызвали скорую помощь и Свердлова отвезли в Боржомскую больницу. На следующий день мы с Валерой решили проведать Женю, сели на поезд и поехали в Боржоми. Зашли на рынок, чтобы чем-нибудь порадовать Свердлова, но ничего кроме вялых яблочек купить не удалось. Пришли в больницу, нашли Женю, который лежал в светлой восьмикроватной палате и радостно заулыбался при нашем появлении. Мы хотели выложить наши рыночные яблочки, но тут увидели, что прикроватная Женина тумбочка завалена роскошными яблоками, мандаринами, кусками жареных кур и копчёного мяса. Оказывается, соседи по палате сообщили своим жёнам, что привезли одинокого москвича, которому нечего кушать, и началось пищеприношение. –Ребята, возьмите вы хоть часть еды, я ведь это не в состоянии съесть,— умолял нас Женя. Мы замялись, не зная как отнесутся к этому его соседи по палате, но Женя обратился к ним с речью, грузины заулыбались и дружно одобрили делёж. Женю через день благополучно выписали из больницы, а мы с Валерой два дня наслаждались грузинской домашней едой.

Следующая закавказская школа по молекулярной биологии была организована в сентябре в столице Кахетии — городе Телави. Кахетия — центр грузинского виноделия, где производится около 70 сортов замечательного грузинского вина, в том числе Киндзмараули, Саперави, Ахашени. Разместившись в гостинице, мы пошли в ближайший гастроном, но к своему огорчению обнаружили в нём только покрытые многолетней пылью бутылки Цинандали. В гастрономе находилась группа мужчин и один их них подошёл к нам и спросил,— Хотите хорошего вина? –Хотим, дружно ответили мы (нас было трое — Абатуров, Хром и я). –Пошли ко мне,— пригласил мужчина,— здесь недалеко, попробуете вино, если понравится,— возьмёте. Литр вина — рубль.Мы пошли. Во дворике перед домом стоял большой деревянный стол, скамейки, мы расселись, хозяйка принесла хлеб, сыр и зелень, а хозяин принёс кувшин с вином и налил нам доверху вино в поллитровые стеклянные банки. Вот это проба — по пол-литра вина. Светлое вино оказалось вкусным и мы купили девять литров вина, разлитые в три трёхлитровые банки. Раплачиваясь, мы попытались заплатить и за полтора литра «пробного» вина, но хозяин отказался, объяснив, что пока мы пробовали вино, мы были его гости, а с гостей денег не берут. Вот такое замечательное грузинское гостеприимство.

Здание, где проходила школа, находилось на вершине небольшого холма. В обеденный перерыв мы спускались по тропинке к гостинице и на одном из поворотов тропинки мы очутились перед забором, над которым нависали треугольники крупных гроздьев винограда светло-жёлтого цвета. Солнце просвечивало сквозь виноград и каждая виноградина была наполнена золотистым сиянием. Оторвать глаза было невозможно и мы стояли разинув рты, тихонько восторгаясь этим золотым чудом и даже громогласный Абатуров говорил шёпотом. Калитка открылась, вышёл хозяин и довольно улыбаясь спросил, — Что, нравится? Мы хором восторженно залопотали и хозяин предложил нам зайти во двор. Мы устроились на скамейках вогруг стола ( нас было восемь человек). Хозяин что-то прокричал жене и на столе появились хлеб, сыр, домашняя колбаса, кувшин с вином и бутылка чачи (крепкой виноградной водки, разумеется самодельной). Мне показалось, что хозяин разговаривает с женой не на грузинском языке и я спросил его, кто он по нацональности. –Армянин,— ответил хозяяин,— и жена армянка и дети армяне. Хозяина звали Левон, он рассказал, что в Кахетии довольно много армян, живут они мирно, никаких проблем не возникает, но всё же смешанные армяно-грузинские браки крайне редки. Сам Левон работал в какой-то организации водителем грузовика, а два его сына — водителями на скорой помощи. Так мы сидели и разговаривали, но тут увидели, что хозяйка ловит кур и Левон радостно сообщил, что скоро их зажарит. Тут мы поняли, что пора уходить, иначе на заседания мы уже сегодня не попадём, стали объяснять огорчённым хозяевам почему нам необходимо откланяться и тут кто-то из нас пригласил хозяев и их сыновей придти к нам в гости в гостиницу часам к семи. Вино у нас было, закуски не было, но мы решили, что хорошее вино можно пить и без закуски.

Насчёт закуски мы сильно ошиблись. К семи Левон и оба его сына подъехали к гостинице на «жигулях» и мы, вытаращив от изумления глаза, наблюдали как из машины выгружаются жаренные куры и мясо, хлеб, сыр, зелень, яблоки, груши, виноград, вино и чача. Пригласили называется в гости. Устроились в нашем с Абатуровым номере, в тесноте, но не в обиде и начался пир. Гости чувствали себя стеснённо, почти не пили и не ели, но наша московская орава ни в чём себе не отказывала. Хотелось чем-то порадовать наших щедрых гостей и я решил подарить Левону зажигалку. Незадолго до поездки в Телави мой друг Лёва Мухин посетил США и привёз мне замечательную зажигалку фирмы «Ронсон». Лёва не поскупился: серебристая прямоугольная зажигалка была очень красива, с фирменными вензелями, регулируемым пламенем и я её немедленно и искренне полюбил. Я преподнёс её Левону и счастливая улыбка на его лице компенсировала мне потерю этой чудной игрушки.

По вечерам грузинские физики и московские гости собирались у кого-нибудь в номере, пили вино и обсуждали проблемы исследования подвижности (конформации) макромолекул, их сворачивания, развёртывания, взаимодействия. В существе обсуждаемых проблем я не разбирался, но вскоре мне стало ясно, что между грузинскими исследователями и Лёней Абатуровым имеются серьёзные разногласия по поводу обсуждаемых проблем и с каждым вечером эти разногласия проявлялись во всё более резкой форме, доходившей до бессмысленных реплик типа «ты дурак, нет, ты сам дурак». Я перестал посещать эти сборища, было скучно и неприятно наблюдать медкую борьбу самолюбий и самоутверждения за счёт унижения своего оппонента. Наконец настал последний вечер. Автобус из Телави в Тбилиси отходил в шесть утра, но до автобусной остановки нужно было идти около часа, так что из гостиницы надо было выйти в пять утра и, соответственно, проснуться хотя бы в пол— пятого. Я уснул в 10 вечера, а Лёня пошёл на очередной, последний междусобойчик с грузинскими физиками. Проснулся я в два часа ночи от резкого хлопка двери, Лёня спотыкаясь о мебель прошёл через номер и вышёл на балкон. Я уж было открыл рот, чтобы обложить Абатурова, но тут услышал всхлипывания. Я вышёл к нему на балкон и увидел, что Лёня стоит облокотившись на перила и плачет. –Что случилось, Лёня,— я тряс его за плечи, пытаясь добиться ответа. –За что они меня так ненавидят?— глотая слёзы бормотал Лёня и ничего больше я от него добиться не смог. Еле уговорил его лечь немного поспать, в пол-пятого я его с трудом растолкал, в начале шестого мы вышли из гостиницы и пошли к остановке. Лёня шёл с трудом, задыхался, но всё же мы пришли во время. Расположились в середине автобуса, Лёня сидел через проход от меня, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Поехали. В течении часа всё щло нормально, Лёня спал, но затем дыхание его участилось, стало прерывистым, губы посинели, он потерял сознание и нас охватил ужас, что Лёня умирает. Кто-то из грузин сказал, что скоро будет посёлок Гурджаани, где живёт известный врач. Автобус остановился в посёлке, побежали за врачём. Через минут десять в автобус вошёл мужчина лет сорока, бегло осмотрел Абатурова, вынул из кармана длинную стеклянную трубку, в которой находились тонкие металлические иглы с винтообразным концом, и стал ввинчивать эти иглы в Лёню: в переносицу, возле висков и ушей, в щёки, в шею, в руки. –Я стараюсь нормализовать работу дыхательных центров и сердца,— объяснил врач. — Если удастся, результат увидим через 10-15 минут. Если нет, заберём в больницу. И вот, о чудо, вскоре Лёня задышал равномерно, открыл глаза, губы порозовели, вобщем ожил. Я смотрел на врача как на чудотворца, он улыбнулся и сказал: — Это иглоукалывание, иногда помогает. Пусть полежит ещё полчасика, потом можно ехать, но лететь ему сегодня нельзя, пусть поживёт пару дней в Тбилиси. Вот так счастливо закончилась эта история, а могла завершиться и весьма печально.

АРМЕНИЯ

Первое знакомство с Арменией состоялось в начале семидесятых годов. Армен, бывший аспирант Максима Франк-Каменецкого, замечательного учёного, открывшего новую форму ДНК, пригласил его прочитать лекции в Армении и предложил Максиму, на его выбор, взять в попутчики одного-двух человек, способных разделить с ним лекционное бремя. Максим выбрал Валеру Иванова и меня. Так втроем мы и отправились в Армению.

Я не обладаю литературным даром и поэтому не буду описывать красоту этой удивительной страны. Коротко и замечательно сказал об Армении Осип Мандельштам: «Орущих камней государство». А вот что сказал Василий Гроссман в повести «Добро вам». «Первое,что я увидел, приехав в Армению, был камень. Уезжая, я увёз виденье камня. Вот так в человеческом лице запоминаются не все, а некоторые черты его, особо полно выражающие характер души… И вот, кажется мне, не синева Севана, не персиковые сады, не виноградники Араратской долины, а камень выразил характер и душу армянской страны…. В Армении поражает не скальный камень, не тот, что образует горные пики, ущелья, крутые склоны, снежные вершины. Потрясает камень плоский, лежачий, каменные луга и поля, каменные степи….И вот громада камня породила у меня особое чувство к народному труду армян. Маленький народ стал казаться мне народом-великаном…Лишь великану под силу превращать камень в сладчайший виноград, в сочные холмы овощей. Румяны персики и яблоки Армении, непоколебим её камень, безводны, сухи склоны её гор. Титанический труд породил эти персиковые сады среди жаркого камня, исторг виноградный сок из базальта».

Армения первой в мире приняла христианство в качестве официальной религии в 301 году. В 303 году в Вагаршапате был построен собор, названный Эчмиадзином, что означает «сошёл Единородный». Как и евреи в 13 веке до нашей эры, армяне оценили преимущества монотеизма, дававшего возможность объединения народа и государства для успешной борьбы за независимость от Персии и Рима. Христианская Армения оказалась страной, окружённой со всех сторон язычниками. Если посмотреть на географическую карту, то видно, что Армения является границей христианского мира между Европой и Азией, что приводило к временному завоеванию Армении арабами, татаро-монголами и турками. На долю армянского народа и церкви пришлись века лишений и унижений. Но страна обладала удивительной способностью возрождаться, может быть благодаря тому, что для армян существование церкви и христианства имеет гораздо более важное значение, чем существование государственности, являясь средоточием армянского духа. (В подтверждение расскажу следующий эпизод. В конце семидесятых мы с моим другом Мишей Оганесяном гуляли по Еревану. Миша привёл меня во двор 12-ти этажного дома, построенного в виде буквы «П», посреди этого двора стояло небольшое строение, напоминающее церквушку или часовенку. Двери у строения не было, мы вошли и я остолбенел. Это действительно была церковь. Висели иконы, горели свечи и лампады, пол был посыпан чистым жёлтым песком, под иконами лежали книги. В церквушке никого не было, был поздний вечер и ничто не тревожило тишины и покоя этого удивительного места. Миша рассказал, что церковь построена на деньги жителей дома, они же заботятся о том, чтобы свечи никогда не гасли, а по воскресеньям люди приходят послушать священника. «-Теперь представь,— сказал мне Миша,— что бы сделали с этим помещением во дворе московского дома». Я представил и содрогнулся).

Вот в эту страну мы и прилетели в двадцатых числах апреля 1972 года. Нас встретил Армен и повёз в Ленинакан, где он работал в Ленинаканском политехническом институте. Ленинакан (после распада СССР городу вернули его прежнее имя — Гюмри) поразил нас своей красотою. Дома были сложены из армянского розового туфа и этот чудесный город был полностью разрушен в результате землетряснения 7 декабря 1988 года. Армен сказал, что мы для начала должны поприветствовать ректора института, который ждёт нас у себя дома. Мы подъехали к обычному четырёхэтажному дому, поднялись на второй этаж и вошли в квартиру. Войти то вошли, но на пороге гостиной замерли в изумлении. По потолку и стенам летали голенькие толстозадые ангелочки. На траве, усеянной яркими цветами, сидели и полулежали почти обнажённые упитанные блондинки, томно глядя на красавцев-брюнетов кавказской национальности. Хозяин победоносно наслаждался нашим изумлением, молчание затягивалось, а ректор безусловно ожидал восторженного словоизвержения. Как сказал Фазиль Искандер:» У него было то горделивое выражение лица, какое бывает у очень глупых людей восточного происхождения». Я решил заговорить первым, боясь, что прямолинейный Максим сейчас смертельно обидит нашего хозяина, высказав евоё мнение по поводу этой живописи из города Мухосранска. –Удивительная комната,— начал я,— никогда ничего подобного не видел. Это были мои единственные правдивые слова, а дальше я беззастенчиво лгал хозяину, восторгаясь его безупречным вкусом. Валера что-то мычал в подтверждении моих слов, а Максим стоически молчал.

На следующий день мы благополучно прочитали лекции и ректор пригласил нас в ресторан откушать и выпить. Ресторан выглядел уютно: на стенах из светло-коричневого дерева распологались бронзовые витые светильники и их мягкий, рассеянный свет создавал ощущение домашнего комфорта. Но главное достоинство ресторана, как выяснилось, состояло в другом: у ресторана одна стена была общей с Ленинаканским коньячным заводом. В эту стену был вмонтирован дубовый бочонок, половина которого располагалась на территории коньячного завода, а вторая половина — на территории ресторана и эта половина имела краник, из которого наливался коньяк. Но не обычный, а какой-то особой выдержки и подавался он только особо важным гостям, к числу которых, разумеется, принадлежал ректор ну и мы заоодно. Мне приходилось пить армянские, грузинские, молдавские, французские коньяки, но такого божественного напитка как в Ленинакане я больше нигде не пил и уже вряд ли выпью. Во время ужина к нам подсел директор ресторана и поинтересовался довольны ли мы выпивкой, едой, обслуживанием, выпил вместе с нами рюмку коньяка и удалился. Тут ректор печально промолвил: «Хороший человек, но придётся ему скоро полгода посидеть в тюрьме». Мы удивлённо уставились на него и он пояснил: «У милиции тоже есть план, им надо раскрывать преступления. Вот они и обнаружили маленькие нарушения в его работе. Но он будет хорошо сидеть. Еду и выпивку ему будут приносить из дома. Когда плохо себя почувствует, отпустят домой отдохнуть, домашний арест называется, а через полгода вернётся на свою работу». Мы порадовались простоте и разумности местных нравов. На следующее утро мы должны были ехать в Кировакан (в прошлом Караклис, а теперь Ванадзор). Но перед поездкой нас пригласили на хаш. Хаш — это суп из говяжьих ножек, которые вначале вымачиваются сутки в холодной воде, а затем варятся в течении ночи без соли. Соль, чеснок и разнообразные приправы стоят на столе и каждый добавляет в свою тарелку, что он хочет. Нас привезли в семь утра в загородный дом, где за столом уже собралось большое мужское общество. Хаш обязательно едят с водкой, мы же решили перед поездкой водку не пить, но тут ректор встал во весь рост и торжественно произнёс: «Хаш без водки, всё равно, что Ленин без Октября». Пришлось выпить и это было хорошо — водка с хашем идёт изумительно.

В 1975 году меня назначили научным руководителем лаборатории иммунологии в Ереванском институте биологии и я в течении шести последующих лет приезжал в сентябре на три недели в Ереван. Гостиница «Ани», где я жил, располагалась в центре города на проспекте Ленина и вниз по проспекту можно было за десять минут дойти до площади Ленина, украшеннщй помпезными зданиями правительства и ЦК Армении. В центре площади стоял памятник Ленину, на который я поначалу не обратил внимания, — ну памятник и памятник,— стоит себе Ленин на постаменте, в одной руке кепка, а в другой, опущенной вниз вдоль тела, свёрнутая в трубку то ли газета, то ли рукопись. Но памятник оказался не так прост. Нужно было встать сбоку от памятника, с той стороны, где была рука с кепкой, тогда вторая рука была не видна, но торчала ниже пояса рукопись, создавая полную иллюзию готового к любовным свершениям полового члена. Говорят, что во время гастролей Малого театра в Ереване, этот профиль так поразил артиста Юрия Соломина, что он с помощью товарищей забрался к Ленину на постамент и оттуда помочился, восторженно что-то выкрикивая. Разразился скандал, Соломина сняли с гастролей, но затем простили.

В один из моих приездов в Ереван мой друг Лёва Мухин находился в командировке в Тбилиси и мы решили, что он приедет на пару дней в Ереван. Я договорился в гостинице, что ему поставят раскладушку в моём номере, проблема жилья была решена и я поехал на вокзал встречать Лёву. Поезд пришёл в 11 утра, мы забросили вещи в гостиницу и пошли перекусить в ближайшее кафе. Посетителей почти не было, мы заняли столик напротив буфетной стойки, чтобы далеко не ходить, и я направился сделать заказ у буфетчицы, ярко накрашенной приветливой дамы лет сорока. Заказал два по сто коньяка, бастурму, сыр, хлеб, зелень. Буфетчица откупорила непочатую бутылку коньяка, налила по сто грамм в два бокала, аккуратно нарезала бастурму и сыр, улыбнулась и пожелала приятного аппетита. Лёва рассказывал новости, а рассказчик он был блистательный, коньяк мы как-то незаметно выпили и я заказал ещё по сто грамм. Повторная доза также незаметно исчезла и я в третий раз пошёл к буфетной стойке. Милая дама налила нам два бокала по сто грамм и тут я сообразил, что нам налили 600 грамм коньяка из поллитровой бутылки и в бутылке ешё оставался коньяк. Я обратил внимание буфетчицы на эту замечательную загадку, она улыбнулась, подвинула ко мне бутылку с остатками коньяка и сказала: «Ладно, этот коньяк можете взять бесплатно». Мы с Лёвой пришли в восторг и расцеловали буфетчицу, разумеется, с её благосклонного разрешения. Мы погуляли днём по городу, вечер решили провести в номере, купили коньяк и пошли на городской рынок за фруктами. Нужно быть хорошим поэтом, чтобы описать красоту и разнообразие даров армянской земли. Персики, груши, виноград, гранаты, казалось, что фрукты светятся, пропитанные солнцем и напоенные горной армянской водой. Что может быть лучше дружеской беседы, сдобренной божественными фруктами и замечательным армянским коньяком. Легли мы спать часов в двенадцать, оставили коньяк и фрукты на столике между нашими лежанками, чтобы утром не теряя времени выпить по рюмочке и закусить плодами армянской земли. Проснувшись утром мы это и сделали и тут Лёва сказал мне: «Какая-то странная тень слева от тебя на стенке. Пощупай что там такое». Косые утренние лучи солнца падали на обои, обрисовывая полукруглую тень примерно в метре над моей кроватью. Я протянул руку и нащупал круглый ободок, внутри которого находилась сеточка, пружинившая под пальцами. Лёва тоже пощупал и поставил диагноз: «Это микрофон». Приблизившись к микрофону, Лёва долго и виртуозно матерился, обрисовывая моральный образ тех, кто подслушивает разговоры невинных советских граждан.

ШКОЛА ПО МОЛЕКУЛЯРНОЙ БИОЛОГИИ В КИЕВЕ

Школы по молекулярной биологии начали проводится с начала шестидесятых годов, а с конца шестидесятых руководителем школ стал выдающийся учёный, родоначальник молекулярной генетики в СССР, Роман Бениаминович Хесин. Прочитать лекцию на школе Хесин впервые предложил мне в конце лета 1974 года. Обычно школы проходили в Дубне, но с 1975 года должны были переместиться в Мозжинку, под Звенигородом во вновь построенный пансионат Академии наук, но как вскоре выяснилось пансионат ещё не был готов и школа 1975 года прошла в конце мая в Киеве, в Институте теоретической физики (ИТФ) Украинской Академии наук. Так, волею судьбы моё первое выступление на школе прошло в родном Киеве, откуда я уехал 20 лет тому назад. Формально директором ИТФ был академик Н.Н.Боголюбов, он же — директор Объединенного Института ядерных иссдедований в Дубне. Но реальным директором ИТФ являлся Виталий Петрович Шелест, отец которого был Первым секретарём ЦК компартии Украины, т.е. полновластным украинским хозяином. Папа на славу постарался для своего сына. Какая-то зарубежная фирма построила на окраине Киева, возле Голосеевского леса чудесное здание ИТФ из красного кирпича и рядом четырёхэтажную гостиницу для гостей института. Территорию огородили высоким забором, у ворот днём и ночью дежурила вооружённая охрана и пройти в институт и гостиницу можно было только по специальным пропускам, которые нам и выдали.

Число участников зимних школ в Мозжинке составляло обычно 300 человек, но в Киеве их было около 100, по числу мест в гостинице, плюс некоторое число сотрудников киевских научных институтов, сумевших добыть пропуска. Среди сотруцдников ИТФ, участвовавших в работе школы, обращал на себя внимание Григорий Матвеевич Баренбойм, впоследствии Гриша. Небольшого роста, худощавый, подвижный, он активно участвовал во всех школьных дискуссиях, поражая красноречием и эрудицией. Гриша учился в военно-морской академии в Ленинграде (такой вот Хаим-Чапаев), затем служил на подводной лодке и демобилизовался в возрасте 30 лет, имея чин капитан-лейтенанта. Прямо скажем, нестандартная биография для молекулярного биолога. В этом мы с ним были схожи: он — единственный подводник среди биологов, я — единственный управляющий аптекой. Ну и оба евреи, что уже отнюдь не было редкостью. А вот чем он от меня отличался — он сочинял прекрасные стихи, причём если какое-либо событие его затрагивало, стихотворный поток извергался мгновенно.

Так что Гриша был автором всех стихов, к которым я подбирал мелодию и исполнял на капустниках мозжинских школ.

Школа закончилась капустником и банкетом. Капустник блистательно провёл Эдик Трифонов, сотрудник радиобиологического отдела Курчатовского института. Он удивительно точно подмечал несуразности докладчиков и обыгривал их, так что становилось очень смешно, но не унизительно для личности докладчика. Предполагалось, что Эдик будет так же вести банкет, но на банкете он не появился по причине разгоревшейся любви с женщиной по имени Лена, на которой он впоследствии женился и уехал в Израиль. Мы с Эдиком стали друзьями, встречались в Израиле, они с Леной приезжали ко мне в Айова Сити и мы провели вместе прекрасные три дня. Но вернемся к банкету. Хесин предложил мне вести банкет, отказаться я не осмелился, хотя и очень не хотелось. Вести банкет означало предосталять очередному желающему слово для произнесения тоста и пошутить, если получится. Вот я и решил для начала пошутить. Банкетные столы располагались буквой «П», я уселся в середине этого «П», взял гитару и сказал: «Я киевлянин, мне очень приятно, что школа проходит в моём родном городе и я хочу сейчас спеть песню моего киевского детства». И я спел. Вот послушайте. (Сохранияю оригинальную орфографию — для пояснения — ой вей фарвус их бин аза фартовер яд — ах, почему я такой удачливый парень; мехетунем — родственники; допр — тюрьма)

Господа, моё почтенье. Я приехал, нет сомненья
И хочу вам чтой-то рассказать
Я как парень из бивалых, расскажу вам всё сначала
Только попрошу вас не мешать

Я бил в Ростове, Кишинёве и Тамбове
Я бил в Одессе, Ленинграде, Могилёве
А в Могилёве я купил себе халат
Ой вей фарвус их бин аза фартовер яд

В одну девку я влюбился и три года с ней возился
Наконец решил жениться я
Гости стали собираться и к венцу приготовляться
Прибигаить перьвая жена

Она напала на мине как дикий зверь
Я понимаю ваши коники теперь
Невеста поняла, что я женюсь на блат
Ой вей фарвус их бин аза фартовер яд

Гости стали разбегаться, а жена давай ругаться
Кто-то жопой сел на патефон
Тарелки, вилки в голову летели, а мехетунем друг на друга не глядели
А я бежал куда глаза мои глядять
Ой вей фарвус их бин аза фартовер яд

Я теперь в тюрьме сижаю и на потолок плеваю
Жрать, курить и пить у миня есть
Может бить и вам обидно или может бить завидно
Можете придти и тоже сесть

Я говору как говорил мине один
Кто в допре не бил, тот не гражданин
Я говору как говорил мне старший брат
Ой вей фарвус их бин аза фартовер яд

Представьте теперь — банкетные столы, накрытые белоснежными крахмальными скатертями, красивая посуда, изысканная еда и самое главное — почётные гости — украинские академики и чиновники из ЦК компартии Украины. После второго куплета человек пятнадцать почетных гостей вышли из-за стола и удалились. Но песню я допел. Чем до сих пор горжусь. Хесин к моей выходке отнесся спокойно. «Главное условие,— сказал он,— не говорить, что государь-император — дурак. Вы это условие соблюли. А Шелеста вряд ли осмеляться наказать».

Я отдаю себе отчёт, что есть элемент бахвальства в моих воспоминаних. Но мне сейчас 76 лет и как сказал Игорь Губерман:

Людям уже очень пожилым,
Плюнув на опасности злословья,
Хвастаться блистательным былым
Нужно и полезно для здоровья.
(«Восьмой дневник»)

Print Friendly, PDF & Email

5 комментариев для “Оскар Рохлин: Широка страна моя… Окончание

  1. Потрясающая память — настоящая энциклопедия собственной жизни. И этот грандиозный учёт на фоне не прерывных возляний.

  2. Очень занимательно + весело!
    Неясно одно: автор спился или уцелел? 🙂

    1. Автор вполне жив и здоров. У него всегда было прекрасное чувство юмора, а ещё Оскар прочувственно исполнял Высоцкого, Окуджаву. На наших сборищах происходило много «чудес», Леня Абатуров не только плакал и умирал, но был душой компании и Первым в России ученым в области конформационной динамики белков.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.