Дан Рогинский

Возвращение к ивриту, возвращение к себе

 

Я родился накануне начала 2-ой Мировой Войны, за 22 месяца до войны, которую Сталин назвал «Великой Отечественной». Между кровавым сталинским 37-ым и гитлеровским «окончательным решением».

Я рос в последние сталинские годы; в те годы над Землёй Израиля взвеялся бело-голубой флаг, а Сталин повёл страну в бой против нас, «космополитов безродных».

В 20-е – 30-е годы девизом большевиков был «пролетарский интернационализм», т.е. «красный» космополитизм (хотя уже тогда были первые знаки развития большевистского варианта русского национализма), но после войны Сталин выбрал русский шовинизм как линию партии в национальном вопросе.

Я не помню времён, когда гимном СССР был «Интернационал». Ещё до конца войны он был заменён на «Гимн Советского Союза», в котором пелось: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки Великая Русь».

Мы также знали из гимна, что впереди — битвы: «Мы в битвах решаем судьбу поколений». И следующая битва Сталина не заставила себя долго ждать; «врагами» в ней оказались все евреи СССР.

В своей «Речи Победы» в мае 1945 Сталин произнес (с грузинским акцентом) знаменательный тост: «За русский народ!», тем самым дав команду считать русских «руководящим народом».

Слово «еврей» стало «неприличным» и не произносилось: сами евреи пользовались эвфемизмами (например, «пятый пункт»); а кремлёвские пропагандисты пустили в ход сталинский эвфемизм «космополиты безродные».

Впрочем, чтобы народ не сомневался, КТО же «истинные враги», сталинская  пропаганда иной раз употребляла и «неприличное» слово  «еврей». Был, в частности, разгромлен «Еврейский антифашистский комитет» (его члены были арестованы, подвергнуты пыткам и издевательствам, многие – расстреляны).

В воздухе пахло погромом.

В духе «диалектического материализма» «космополиты безродные» обвинялись и в противоположном «грехе» — в «буржуазном национализме».

Говорилось и об «американо-сионистском шпионском центре в Советском Союзе», и о том, что руководители Еврейского антифашистского комитета («активные националисты») «проводят антисоветскую националистическую работу… по заданию американских еврейских националистов»…

Мы, евреи, знали, что над нами занесён меч; знали это и все вокруг нас.

Сталин выбрал для нас два бичующих клейма: «национализм» и «космополитизм».

Он был гениален в своём злодействе; он уловил диалектическое единство противоположностей в еврейской душе: еврейская миссия быть «ор легоим» [«свет народам»] – это сочетание «избранности» («от Сиона выйдет закон») с интернационализмом («не поднимет народ на народ меча»).

(Одним из проявлений еврейского интернационализма было создание евреем Заменгофом (в 1887 г.) международного языка эсперанто («надеющийся»); Заменгоф, видимо, надеялся на грядущее объединение народов в духе библейских пророчеств.) 

Сталин понимал также, что русский язык (ставший языком объединения двух сотен народов СССР вокруг «родной партии») – не только средство проникновения пропаганды в души русифицированного населения, но и (вместе с русской литературой) орудие развития новой национальной идеологии большевиков – русского шовинизма. Вероятно, именно поэтому русский язык и русская литература были главными предметами обучения в школе (в мои школьные годы).

Я любил и русский язык, и русскую литературу (и получал пятёрки по обоим предметам). Несмотря на это, уже в те годы во мне нарастало чувство внутреннего протеста: они меня отвергают, но у меня нет возможности заменить их язык и их литературу на мой язык и мою литературу!

О существовании иврита я тогда не ведал; идиша я не знал, идиш и литература на нём не ассоциировались в моём сознании с понятием «мой родной язык» и «моя родная литература».

Обстановка в годы моего детства вынуждала моих родителей считать, что  «меньшее зло» — не говорить со мной ни о нашей принадлежности к великому древнему Народу Торы, ни о еврейской истории – старой и новой, ни о еврейском наследии и почётной миссии, которую несёт наш народ уже тысячи лет, ни о преследованиях во все века, ни о недавней Катастрофе… (Я знал, что отец и сестра мамы были убиты немцами в Мариуполе в 1941; мама часто вспоминала об этом, но не представляла эту семейную трагедию как часть Катастрофы нашего Народа.)

Меня не учили гордиться своим еврейством, но меня и не поощряли к ассимиляции.

Делая нас отверженными, советская власть – против своей воли – успешно боролась с  «космополитизмом» (т.е. интернационализмом), укоренившимся в сердцах многих евреев СССР за годы советской власти. Я чувствовал себя чужим и потому подсознательно стремился принадлежать к «избранным»  или «отборным», превращая свою отверженность из позорного клейма в предмет гордости.

В моей жизни было немало важных везений. Или чудес.

Мне посчастливилось окончить школу в 1956 (год 20-ого съезда), когда барьер, преграждавший путь поступления в МГУ, стал для евреев менее непреодолимым. (См. мой очерк «Чем для вас была Россия и что для вас теперь Израиль?»).

Я поступил на Физфак в 1956.  То был год Синайской кампании, или Мивца Кадеш. Эти названия той войны стали мне известны только через много лет (как и то, что Израиль доблестно захватил осенью 1956 почти весь Синай); тогда я слышал (из советских источников) лишь бичующую кличку «англо-франко-израильская агрессия». Об Израиле я не знал практически ничего, как и о той войне.

Нас, свежих студентов, власти послали тогда «демонстрировать свой протест» перед посольством Франции в Москве. Я вышел вместе с группой студентов, но по дороге свернул и уклонился от участия.

Теперь, по истечении более чем полвека, я расцениваю как одно из чудес – своё знакомство в 17 лет с замечательными людьми (тогда «ребятами»), ставшими моими друзьями на всю жизнь. Эта группа моих друзей-студентов сыграла важную роль в развитии моего «Я»; один из них раскрыл мне тогда тайну, скрытую «за семью печатями».

Павел (Паша) Василевский сочетал необычайные ум и эрудицию со знанием языков (прошедшее время тут можно заменить и на настоящее); в те годы знание языков открывало окно в мир (закрытый от наших глаз «железным занавесом»). Я узнал от него о чудесном «собирании рассеянных», о чудесном возрождении нации, о чудесном создании государства – с чудесными кибуцами и чудесной народной армией… И о чудесном воскрешении древнего языка – иврита.

Моего языка – с тех пор я это знал. Я стремился познакомиться с этим языком, но не видел возможности.

Но произошло чудо. Летом 1961 г., во время моих последних студенческих каникул, я провёл «смену» в альплагере на Кавказе, вместе со своим другом и сокурсником Борисом Альтшулером. Мы жили в палатке втроём; третьим был  житель Дербента Биня.

Оказалось, что его полное имя —  Биньямин Зевулунович Шалумов. Это было для меня радостной неожиданностью: я не умел отличать по внешности горского еврея. Видя, что его соседи по палатке – евреи, Биня поделился: он — сын недавно скончавшегося раввина. Чудесным образом оказалось, что наш товарищ по палатке – не только еврей, но ещё и сын раввина! Мы подружились и сохранили эту дружбу на всю жизнь.

До этого момента мне ни разу не доводилось видеть книгу на иврите (да и на идише, использующем тот же алфавит). Окрылённый, я спросил Биню, не найдётся ли у него для меня книги, по которой я мог бы познакомиться с ивритом; оказалось, что большая отцовская библиотека после смерти рава Зевулуна Шалумова была роздана родственникам. Но Биня утешил меня:  следующим летом он приедет в Москву и привезёт мне книгу на иврите. Придётся ждать целый год? Ничего не поделаешь.

Биня выполнил своё обещание, и летом 1962-ого привёз мне «Махзор леЙом Кипур» (молитвенник для Судного Дня), изданный в 1905-ом, с параллельным русским текстом.

Но как же читать эти незнакомые странные буквы?

Мои родители (да будет благословенна их память!) скончались, когда мне не было ещё и тридцати (в 1968-69). Тогда они были ещё живы.

Мой папа родился в начале века в семье врача-отца и матери, закончившей Варшавскую консерваторию. Он не знал идиша, хотя и был чистокровный еврей, и едва ли он был знаком с еврейской традицией. Его старший брат был большевик; в возрасте 17 лет (в 1918) он был комиссаром красной дивизии.

Мама родилась в еврейской колонии в Запорожье, её родной язык был идиш, и семья соблюдала еврейские традиции.

Я принёс книгу домой и показал маме – по её просьбе. Мне никогда не приходило в голову, что она умеет читать на иврите. Оказалось – умеет.

Мы открыли страницу, на которой — молитва «Кол нидрей», и мама прочитала мне, объясняя, как читается каждая буква. Мне было тогда 23 года.

(Через десятки лет – и после тех времён, и после её кончины, я понял, что она произносила буквы не по ашкеназийски, а по сфарадийски, по израильски, и это остаётся для меня загадкой. Увы, не осталось в живых никого из родственников, кто мог бы знать разгадку.)

Я разобрал чтение «Кол нидрей» и выучил почти наизусть эту страничку, но это не помогло мне познакомиться со строением иврита. Мама, к сожалению, не поведала мне тогда, что язык «Кол нидрей» — не иврит, а арамейский. Да и строение арамейского понять таким образом не удалось.

Следующим чудесным везением было то, что отец Бориса Альтшулера имел доступ в абонемент Ленинской библиотеки (а не только в читальный зал, как все «простые смертные»). А там («за семью печатями») были и учебники иврита. И Лев Владимирович Альтшулер взял из абонемента на 3 месяца такой учебник. Это произошло в конце 1963.

Это был отважный поступок Льва Владимировича: он был одним из ведущих физиков в советском атомном проекте, и его «интерес к ивриту» мог бы стоить ему недёшево. В его жизни были и более отважные поступки. «Смелого пуля боится». (См. книгу «Экстремальные состояния Льва Альтшулера»)

Это дало возможность мне и моему другу Борису Айнбиндеру изучать иврит некоторое время, совместно пользуясь этим учебником.

Следующим чудом (подарком далеко не только для меня) был выход в свет в Москве иврит-русского «словаря Шапиро» в 1963 г. Это никак не укладывалось в голове: советская власть решила дать евреям возможность изучать язык нашей Торы и нашей Страны! Ведь мы привыкли слышать из «уст» властей только брань и обвинения в адрес Израиля. Настоящее чудо!

Тираж был маленький, да и узнать о выпуске словаря можно было только чудом. Мне повезло и в этом: в 1964 году мне посчастливилось купить словарь, и с его помощью я смог изучать иврит на гораздо более высоком уровне: в конце словаря был напечатан подробный грамматический очерк профессора Гранде – настоящий учебник иврита. Кроме того, словарь содержал немало сведений о еврейской истории, еврейской традиции и фактически даже о еврейской вере.

Эти этапы изучения иврита (особенно по словарю Шапиро) вызвали у меня восхищение этим древним-новым святым языком: его логичностью,  компактностью, красотой… Я с радостью (и гордостью) увидел, что иврит выгодно отличается от русского отсутствием длинных громоздких слов и очень сложного правописания; мне нравилось и то, что слов в иврите гораздо меньше, а разумное словообразование (вместе с богатым выбором словосочетаний) позволяет передать тонкие оттенки мыслей и чувств.

Чудом для всего еврейского народа была Шестидневная Война 1967 года. Воодушевлённый этой знаменательной победой, я стал стремиться к овладению разговорным ивритом, хотя выезд из СССР мне попрежнему представлялся совершенно нереальным.

Через год или два после Шестидневной Войны мой близкий старый друг Борис Айнбиндер поделился двойным секретом, который он хранил долгие годы (это был секрет его родителей): в Израиле (примерно с 1930) живёт его родной дядя;  приехав в гости в Союз, он привёз учебник иврита Шломо Кодеша.

Мы втроём – с Борисом и Пашей возобновили учёбу; на этот раз —  с целью научиться говорить! Мы регулярно встречались, стараясь, по мере возможности, разговаривать между собой на иврите. От встречи к встрече это получалось всё лучше.

Знание иврита позволяло слушать «Кол Исраэль» («Голос Израиля») не на русском, а на иврите; советские «глушилки» были заняты, в основном, блокированием русскоязычных передач. Слушание этих передач не только давало возможность получать информацию, но и помогало овладевать ивритом.

В начале 1971 я ушел с работы, чтобы подать на выезд в Израиль. (См. «Чем для вас была Россия и что для вас теперь Израиль?»)

В том же 1971, в ожидании вызова из Израиля (чтобы подать заявление в ОВИР), я начал преподавать иврит в своей маленькой квартире — тем знакомым, которые размышляли об отъезде, но документы ещё не подавали. Моими первыми учениками были мои старые друзья Адик и Инна Макаревские; они часто оставались после урока, чтобы обсудить проблемы выезда. К сожалению, Адик скончался, не дожив до подачи на выезд. (Инна стала женой Юлия Кошаровского, активного «отказника»; их борьба за выезд продолжалась очень много лет.)

Обучая ивриту, я с первого же урока говорил на иврите, чередуя его с русским, — чтобы ученики убедились, что этим «странным языком» можно овладеть. Таким образом, они сразу начинали привыкать к ивриту, чтобы быстрее научиться  говорить.

На первом же уроке я не только просил называть меня «Дан» (до того я был для одних – Владимир Исаакович, для других – Дима), но и помогал каждому выбрать себе ивритское имя.

Я сразу же начинал знакомить учеников с грамматической структурой языка, стараясь заразить их тем гордым восхищением, которое вызывало у меня знакомство с ивритом.

В частности, я делился с ними своей оценкой связи между строением иврита и  еврейским характером. Иврит – язык действия: главная часть речи в иврите – не существительное, а глагол, и это вполне согласуется с активностью и изобретательностью евреев. И с активным участием евреев чуть ли не во всех направлениях человеческой деятельности.

Теперь я понимаю, что в этом, возможно, и один из корней колоссального вклада ТАНАХа (Библии) в культуру цивилизованных народов планеты.

Я делился с ними тем немногим, что я знал об Израиле и еврейской истории, прививая им любовь к Израилю, вместе с любовью к ивриту.

В том же 1971 я познакомился с Лёней (Леви) Иоффе (да будет благословенна его память!). Я сразу же привык называть его Леви.

Леви сам был чудом. Математик и русский поэт, он был, казалось бы, далёк от изучения и преподавания иностранного языка.  Но он влюбился в иврит со всем пылом своей души поэта и овладел им ещё в Москве, как родным языком! Он говорил на иврите так, что я не слышал никакого русского акцента, а выбору слов и оборотов в его ивритской речи мог бы позавидовать и сабра. (Это чувствовали и мы в Москве, это подтвердилось и после его приезда в Израиль.)

Леви превратил иврит в разговорный язык, язык общения.

Он наглядно показал: иврит можно сделать «родным языком», не покидая СССР.

Он был душой и сердцем группы «доврей иврит» — друзей, общавшихся между собой только на иврите.

Мы с Борисом Айнбиндером присоединились к этой группе в конце 1971. В те почти два года, что оставались до нашего с Борисом исхода, мы не слышали русского из уст ни одного из «доврей иврит» (мы тоже обходились без русского в общении с ними).

Каждую неделю, на исходе субботы, мы собирались в квартире Вовули (Зеэва) и Лены Шахновских «пить водку на иврите». Пили очень умеренно, а говорили на иврите много и увлечённо – на самые разные темы. Далеко не только об иврите, хотя все собиравшиеся преподавали иврит. Леви говорил очень эмоционально и красочно, а атмосфера была такая, что мы чувствовали себя по ту сторону «железного занавеса».

Это чувство (что мы дышим израильским воздухом) сохранялось и за пределами «встреч у Вовули». Все мы, встретившись на улице или говоря по телефону, использовали только иврит. Постоянное использование иврита как средства общения создавало ощущение, что мы – израильтяне, которых на время «занесло» в Москву.

Леви преподавал иврит преподавателям иврита. Это было не просто «повышение квалификации». Это было восхождение на качественно иной уровень. Мы с Борисом и Пашей тоже стали учениками Леви. Он не только и не столько обучал, сколько беседовал с нами на «высоком иврите», обращая наше внимание на тонкости и художественную красоту иврита (особенно библейского). Главное – он заражал своей любовью и показывал, каких высот можно достичь, и как можно в Москве «жить на иврите». Его уроки повысили качество тех уроков, которые мы сами давали.

Однако нам не удавалось посвящать преподаванию иврита много времени: активность в борьбе за выезд заполняла жизнь и приводила к многочисленным «отлучкам» из-за преследований властей (включая заключения в тюрьму или в военный лагерь и многое другое).

Одной из проблем была нужда в учебниках и книгах для чтения на иврите. Приезжавшие к нам гости из других стран привозили книги, но их всё равно нехватало.

В группе «доврей иврит» были интересные и самобытные люди. Исраэль (Изя) Палхан (особенно влюблённый в язык и преданный делу его возрождения) получил разрешение на выезд и уехал в Израиль в 1972.  В Израиле он занялся пробиванием советского почтового бартера прямым натиском: посылал по почте бандероли с книгами на иврите в СССР. Оказалось, что многие отправления доходят до адресатов.

По его инициативе была создана в Израиле «Ассоциация по распространению иврита в Советском Союзе», сочетание заглавных букв ивритского названия которой אגודה להפצת העברית בבריה»מ являлось её сокращённым названием העברי»מ АИВРИМ.

В 1973, за несколько месяцев до моей алии, Брит Иврит Оламит (Всемирный Союз Иврита) выдал мне удостоверение преподавателя иврита; оно было доставлено мне в Москву одним из гостей-иностранцев.

Знание иврита давало мне возможность непосредственного контакта с Израилем. С начала 1972 до отъезда в конце сентября 1973 мне еженедельно (по паре раз в неделю) звонила из Израиля Сара Френкель. Я был как бы «московским корреспондентом» Израильского радио, передавая через Сару на иврите новости борьбы евреев за выезд. Беседы были долгими, и мы говорили на многие разные темы.

Мне звонил также сотрудник «Маарива» Авраам Тирош, но его телефонный бюджет был очень ограничен, и разговоры были короткими (тоже на иврите).

Когда я приехал, наконец, в Израиль в 1973, мой московский иврит оказался «слишком правильным». Яаков Зисберг (сабра, приславший мне в Москву вызов «родственника») удивился, услышав моё «эйнЕни йодЕа», и поправил: «анИ ло йодЕа». Этим он, в свою очередь, удивил меня: Яаков учился тогда в Мерказ Рав Кук, так что владел и библейским ивритом. Оказалось, так уже не говорят.

А я-то говорил ученикам иврита в Москве: «Как замечательно! «эйнЕни» вместо  «анИ ло» – одно слово вместо двух. Ивриту присуща краткость. Например, притяжательные суффиксы — вместо притяжательных местоимений». Оказалось, ивриту пришлось приспособиться к потоку олим со всех концов света.

Неожиданным было и то, что водка в Израиле зовётся «водка», а не «яш» (юд-шин), как мы знали в Москве, (сокращение от «яин сараф», «жгучее вино»): יַיִן—שָׂרָף

Приехав в Израиль, я присоединился к созданной Изей Палханом ассоциации АИВРИМ (мы называли её для краткости и удобства АГУДА), стал членом её правления, а в 1980 – президентом (когда Изя, потрудившись несколько лет, ушёл с этого поста).

Вместе с приезжавшими из СССР репатриантами, мы занимались отправкой книг и многими связанными с этим делами. Ассоциация АИВРИМ внесла существенный вклад в снабжение учителей иврита в СССР учебниками, словарями и другими книгами.

Чудесное возвращение евреев СССР к ивриту было сердцевиной нашего возвращения к самим себе, нашего воссоединения с Народом Израиля.

Вместе с  возрождением иврита возродилась наша связь с еврейской историей и с Предназначением евреев, с Землёй Израиля.

Это чудо было этапом возрождения Народа Израиля.

Будем надеяться, что впереди – новые этапы возрождения.