Владимир Тартаковский: Петербургские отражения. Отрывок

Loading

Но вот, пожалуйте — более четверти всех эсеров, треть меньшевиков и подавляющая часть большевиков — бывшие евреи. Я говорю: «бывшие» потому что, уйдя в политику или в науку, они отрываются от своей веры

Петербургские отражения

Отрывок

Владимир Тартаковский

01–03–1917

Сергей Аркадьевич Козлов, лысеющий господин, с усталым взглядом серых глаз на немного оплывшем лице, скорбными складками в уголках рта и высоким лбом, зашел, по обыкновению, в детскую, пожелать доброй ночи Лене и Саше.

Но дети уже спали, в своих одинаковых кроватях и одинаковых пижамах, одинаково свернувшись под одеялами.

Гувернер, однако, все еще был в детской, и читал, приблизив и книгу и лицо к маленькой настольной лампе. Козлов-старший знаком пригласил его выйти и только в коридоре зашептал:

— Голубчик, я ведь уже просил Вас не читать при таком освещении! Вы, конечно, вольны распоряжаться свои здоровьем по своему усмотрению, но мне, как врачу и как другу, нестерпимо видеть, как близкий мне человек, почти член семьи, столь откровенно портит себе зрение, данное ему Господом Богом, и не компенсируемое никакими, даже самыми лучшими в мире очками. К тому же, это дурной пример для мальчиков.

Он протянул Мише большую сильную руку и, не дожидаясь объяснений, развернулся и направился в свой кабинет, через дверной проем которого можно было видеть закинутые — одна на другую — ноги гостя, в не по сезону легких штиблетах.

Миша взял две книги рассказов о Шерлоке Холмсе — подлинник и русский перевод, и отправился к себе — продолжать портить глаза. Проходя мимо кабинета Козлова, он услышал голос гостя: «… в одном только Питере их — больше тысячи. Поверьте, сегодня ведется слежка и за менее крупной птицей. Вы, дорогой мой, думский депутат, и при этом, простите, столь наивны.» «Но зачем, Бога ради, ему это нужно сейчас? Добро — десять, даже пять лет назад, но — сейчас, когда дни его сочтены?» «Тут уж ничего не поделаешь — машина запущена …»

Миша заставил себя пройти, не дослушав.

На лестнице его догнал крик Сергея Аркадьевича:

— Миша! Могу я попросить вас вернуться?

«Попросить можете.» — подумал Миша.

— Миша, будьте так любезны! — начал Сергей Аркадьевич. – Мы с господином Стародубовым ненадолго отлучимся, а Вас я попрошу оказать нам некую услугу деликатного свойства …

— Молодой человек! — почти перебил его Стародубов. — Во время нашего отсутствия вы должны находиться в кабинете, свет не гасить и временами подходить к окну, но не слишком часто и не в равные промежутки времени. Шторы не открывать. Все это, разумеется, должно остаться исключительно между нами. Идемте, Сергей Аркадьевич! — Он резко поднялся, одернул жилет и направился к выходу. — Мы вернемся часа через два. — бросил он через плечо.

Миша, уже давно прекрасно чувствовавший дом, не услышал ни шагов по главной лестнице, ни звуков открываемой входной двери. Он сел за огромный стол, положил перед собой обе свои книги и включил большую настольную лампу. Света было предостаточно, Козлов-старший был бы доволен.

Послышались легкие шаги, и в дверь заглянула Люся.

— К окну не подходи! — сразу предупредил Миша. — А на диван можешь присесть.

— Это здесь есть интьерес! — сказала Люся, стройно усаживаясь на краешек. — Господа два пошли задний дверь, сам одевалсья пальто и шаляп.

— А кто этот мсье, с Сергеем Аркадьевичем — не знаешь?

— Не знаешь, нет. Но дилижан есть возеле дом стоит, кучер в кухня спати, а уходил фешком, два.

— «Оба ушли пешком». — поправил Миша.

— Люблю тебья! — улыбнулась Люся, посылая воздушный поцелуй. — Люблю твой нос красив! — она потрогала свой нос двумя тонкими музыкальными пальчиками.

— Si vous m’aimez, de me parler en français.[1]

— Oh, non, non! Рюски язик мне … sauver …

— Спасает.

— Спасает, четобе не говорить тебья … — не найдя слов, она легко подпрыгнула — будто взлетела — с дивана и, отведя назад руки, запрокинув голову с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, изобразила свои чувства донельзя наглядно: — Mon amour! Mon amour![2] — пропела Люся, вылетая из кабинета.

Но не успел Миша перевести еще одну страницу, как она снова впорхнула в кабинет.

— Это, смотрит! — она протянула ему большой морской бинокль и показала на окно. — Там, там.

Закрывая за собой двери, они прошли через коридор — в залу. Там, в полной темноте, Миша отодвинул гардину и через несколько секунд поймал в поле зрения господина, подпиравшего афишную тумбу на противоположном тротуаре.

— Он там давно, дом смотри. — шептала Люся, положив голову на Мишино плечо. — Там холодно.

— А ты вынеси ему стаканчик горячего чая, а еще лучше — водочки. Или вообще, пригласи в дом, чтоб не замерз. — Миша говорил быстро, то есть обычно, но она поняла и засмеялась. А он продолжал: — И тут-то мы ему скажем, что господин Козлов давно улизнул — уехал, значит — из-под самого его носа.

— Козлов уехал под носа! — повторила Люся и опять засмеялась своими тонкими, высокими смешочками. Звон этих прозрачных, воздушных колокольчиков сводил Мишу с ума.

— Он нет приходи. — сказала Люся сквозь смех. — Он смотри … видит наш дом, другой один — видит его, и он это знать.

«Какая умница! — подумал Миша — Кто б еще так сообразил?»

— А третий смотрит за вторым! — продолжил он. — А четвертый — за третьим, и так — без конца!

И он обнял ее, смеющуюся, и, теряя голову от неожиданной близости, прижался губами к ее щеке, вдыхал запах волос, чувствовал тонкое, будто специально для него созданное тело.

Но вдруг раздалась сирена: один из Козликов обмочился и требовал внимания.

Люся помогла ему сменить постель и пижаму. Вернее, сделала все сама, своими легкими и быстрыми руками. Саша выпил глоток молока и тут же заснул, а она отнесла грязное в стирку и долго не возвращалась.

Миша вернулся в кабинет, пару раз прошелся у окна, сев к столу, перевел десяток предложений, опять прошелся и начал новый лист. Люся все не возвращалась.

Еще видя сумбурный сон, он услышал знакомые голоса, но не стал поднимать голову от стола.

— Не будем его тревожить, пусть спит.

— Как будет угодно. Думаю, после сегодняшней ночи кое-что прояснилось; в плане практическом, разумеется. Жаль, что мы не познакомились с Вами года три назад.

— Я тогда был в Берлине. И это ничего бы не изменило.

— Что Вы! И я, и многие другие, конечно вели бы себя иначе.

— Сомневаюсь, сударь, сомневаюсь. Между прочим, еще тогда я слал генералу Сухомлинову шифрованные депеши о возможном близком начале войны — как видите, это не помогло. Мы принимаем решения, и вообще ведем себя сообразно однажды сложившимся в наших головах представлениям, и — в гораздо меньшей степени — обстоятельствам, в которых находимся. А противоречащую этим представлениям, то есть неудобную нам информацию вообще загоняем в дальний угол сознания, или просто выбрасываем из головы, как выбрасывал мои депеши, не читая, Его Превосходительство генерал Сухомлинов. Впрочем, уже почти три часа ночи — время не для вчерашних прогнозов, а для сна.

— Разумеется, голубчик — я сейчас же распоряжусь … Только, если позволите, один, последний, вопрос.

— К Вашим услугам.

— Я сказал, что … ммм … расстановка фигур на доске прояснилась. Остается все же неясным, как игроки к ней пришли. Или, как говорили народовольцы: «Кто виноват?»

— Виноваты все, и никто. Вообще же, слово «виноваты» я взял бы в кавычки. Каждый — так или иначе — играет свою историческую партию. Волен ли он в ней? Очевидно, что — нет. А раз не волен, стало быть — и не виноват.

— Да Вы, сударь — фаталист?

— Разумеется. Но, при этом, еще и практик.

— Практический фаталист!

— Да-да, не смейтесь! Ваше определение абсолютно точно! Любая фатально сложившаяся ситуация требует от нас сугубо практических шагов. А, если вам угоден анализ, начнем с Вас, с вашей партии. Разумеется, всем очевидна необходимость перемен, причем перемен серьезных. Эра самодержавия закончилась, и уход Николая со сцены — вопрос немногих дней. Кстати, если не ошибаюсь, рукавишников Колдун, был отправлен по назначению?

— Увы, это было одной из моих горьких ошибок. Поймите, тогда я еще по непростительной наивности полагал, что …

— Бросьте, Сергей Аркадьевич, не стоит сожаления! Ваша жизнь, как и моя, состоит, главным образом, из ошибок и их исправлений. Дай Бог, чтобы подарок Колдуна Николаю был большей из них … Он сейчас в Царском Селе?

— Нет-нет! Он — в Зимнем, в Малой тронной зале, в специальной шкатулке, под стеклом.

— Вы в этом уверены? Если не ошибаюсь, стоимость Колдуна составляла не менее восемнадцати тысяч.

— Тогда. Сегодня я не пожалел бы тридцати, да что делать?

— Ну не будем плакать о пролитом молоке. Кстати, думаю, Зимний дворец в первую очередь подвергнется разграблению взбунтовавшейся чернью.

— Но, голубчик!

— Пардон — восставшим рабочим классом. Но вернемся к Вашему вопросу. Мы, кажется, остановились на неизбежности перемен. Так вот, весь фокус в том, чтобы оные перемены произошли как можно спокойнее, естественней, с наименьшим кровопролитием. Поддерживая неимущих, выступая с красивыми, прогрессивными лозунгами, очень важно не переставать видеть всю картину в целом и избегать излишне резких движений. Я бы сказал, уважать естественность сложившейся ситуации, не рубить ее топором, а лишь неустанно и нежно выправлять. Открывая бутылку шампанского, вы, конечно, тянете пробку наружу, но при этом стараетесь контролировать давление газов изнутри, иначе … Кстати, в данный момент я бы не отказался от бокальчика Абрау Дюрсо … Впрочем, этот мой пример не полон, да и шампанское вряд ли характерно для России … Скажем, вы строите дорогу и, вместо многолетнего ковыряния мешающей вам скалы кирками и кувалдами, просто ее взрываете. Замечательно! Только постарайтесь сами не погибнуть под обрушившейся массой. Да, да, конечно — ваша жизнь не так важна, в сравнении с судьбой матушки России. Но, в отсутствии мастера, оставшиеся без карт рабочие наверняка собьются с пути, перепутают направление и заведут ее в такие дебри, и — опять же — кровопролития … Просто мастерски … Брют? … Благодарю вас … Что ж, давайте выпьем за неисполнение моих мрачных прогнозов!

— Позвольте, любезный Иван Савельич, но ведь нельзя совершенно сбрасывать со счетов народную мудрость, интуитивное стремление к гармонии и справедливости. Неужто русский народ даст себя околпачить горстке теоретиков пустопорожних идей и будет смиренно оставаться под их незаконной властью?

— Точно так, Сергей Аркадьевич — будет смиренно оставаться! Да будет Вам известно: черни при любой власти хорошо. Да и вообще, человек — такая, простите, скотина — быстро ко всему привыкает. Мы же — люди интеллигентные и думающие — должны верно оценивать меняющуюся ситуацию, и опережать ее, но не более, чем на полшага. Еще каких-нибудь пять лет назад Ваш покорный слуга, как говорится, верой и правдой — и небезуспешно — служил Их Императорскому Величеству. Теперь же, извольте: я — убежденный демократ, сторонник политических реформ, активный борец с отжившими догмами, сдерживающими развитие России.

— Простите, Иван Савельич, но нельзя же так цинично!

— Очень даже можно и нужно! Эмоции, сударь, допустимы лишь иногда, в очень определенных ситуациях, да и то — в умеренных дозах и под контролем рассудка. В остальном же будем руководствоваться лишь здравой логикой и трезвым расчетом. Ваше здоровье! … И — последнее: по моему скромному мнению, вся российская верхушка, включая Думу, слева-направо, сильно недооценивает один важнейший фактор, а именно — национальный. Как и любая империя, Российская удерживает пестроцветье своих народов только при сильной центральной власти. Без нее витраж моментально распадется на фрагменты, причем с весьма острыми краями. Почти все грузины, калмыки и поляки, которых вы встречаете в Питере, сильно русифицированы и не могут представлять своих народов. Я же, не соглашаясь с экономическими утопиями Маркса, поставлю сто против одного: национальный фактор, в конечном счете, сильнее всех других. И — плюс ко всему — наш просвещенный век выводит на сцену, как бы из небытия, еще одну, не поддающуюся никакому анализу массу — огромные полчища жидов. Пардон, иудеев. Никто и никогда не брал их в расчет, и они так умело укрывались от чужих глаз, что их как бы не существовало. В вашей партии их пока не так много. Но вот, пожалуйте — более четверти всех эсеров, треть меньшевиков и подавляющая часть большевиков — бывшие евреи. Я говорю: «бывшие» потому что, уйдя в политику или в науку, они отрываются от своей веры и, практически, от своего народа, становятся эдакими мечущимися свободными корпускулами, разрушающими и без того ослабленную русскую материю.

— Да, мсье! — услышался голос Люси.

— А где же Марья? — удивился Сергей Аркадьевич.

— Спать. Я для нее. Вечер Мари весе приготовить, потом она спать, и она тоже просиль мьеня делать приказань мсье Козлов! — отрапортовала Люся, медленно и старательно выговаривая русские слова, особенно — букву «р».

— Люся, постели, пожалуйста, господину в угловой комнате, и приготовь пижаму и полотенце. — распорядился Сергей Аркадьевич, мягко и спокойно разжевывая каждое слово.

Когда они вышли, Козлов увидел, что Миша уже поднял от стола голову, с отпечатавшимся на щеке следом от края стекла.

— Миша, голубчик, я премного Вам благодарен. А сейчас немедля отправляйтесь спать. Завтра у Вас — день отдыха, о мальчиках я позабочусь. Покойной Вам ночи.

Утром следующего дня Миша уже поднимался по знакомой лестнице. В подъезде горела только одна из лампочек. Да и вонь стояла пуще прежнего. Или он просто отвык?

Последние встречи с Аней происходили то в кондитерской (где Миша иногда пас Козликов), то в Синематеке, то — если погода позволяла — просто где-нибудь в сквере, опять же, с братцами Козликами.

Он почему-то не решился открыть дверь своим ключом, и даже стуча по ней латунной ручкой почувствовал, что пульс участился, а в горле застрял волнительный комок.

— Мишка! — Аня обняла его, прижавшись к еще не просохшему от снега пальто (подарок Козловых, бывшее Колино, но совсем как новое). Радостно суетясь, она тут же поставила греться чай (Миша привычно расшевелил печку), достала сыр, печенье.

— А где же твои мальчики? И откуда ты знал, что я дома? Звонил в приемный покой? И что они сказали? Они же не знают, в какую я смену. Что, так и сказали? Это Галка, наверно. Точно — она, больше некому. У нас сейчас работы, Мишенька, как никогда. После последней кампании особенно много раненых. Немцы придумали какую-то новую шрапнель, железки мелкие, и проникают глубоко. Вся больница просто забита, по коридору не пройти — везде кровати. Всего не хватает — врачей, сестер, лекарств, даже просто ваты … Я открою форточку, а то душно очень … Ну, как тебе наша комната? Можно танцы устраивать! Видишь, мы с Женькой шкафы твои развернули — полный простор! Я теперь тут, как царица-владычица. А, ну да, ты же был уже после этого! А помнишь, как мы втроем теснились? И — ничего, вроде даже не думали, что тесно. А как ты по ночам просыпался и плакал, и злых духов боялся — не помнишь? Однажды посреди ночи, слышу, жалобным таким голоском: «Аня, Аня». Подхожу к тебе, спрашиваю «Миша, что случилось?», а ты опять: «Аня, Аня». Я даже не сразу поняла, что это ты во сне меня звал. Мне и самой, по-перву, страшно было, ну, не так, как тебе, но — тоже … Давай, наверно, закроем, холодина какая! Вот, погода — две недели уже метет, без передышки, я такого не помню … Мишка, ты почему ничего не ешь? Попробуй сыр — настоящий пармезан, не с базара — я теперь себя балую, не как раньше. Знаешь, сколько я за январь получила? Ну, угадай. Да, гляди, не продешеви! Почти сто: девяносто пять рублей, ты представляешь? Больше, чем Наташка. Я к Перлову захожу, так они меня уже знают, и размер мой, и что мне нравится. «Это — из Варшавы, это — из Парижа, как раз Ваш фасон!» Налетают, как мухи на мед. Слушай, между нами: Фальцовы дом собираются покупать, они уже присмотрели, на Васильевском, двухэтажный, почти новый; только он через год освобождается. Так вот, второй этаж будет — их, а первый, кроме кухни и залы, с отдельным входом — мой, на паях. Ой, Мишка, ты меня прости, ну какая же я эгоистка — все о себе, да о себе! Расскажи мне хоть что-нибудь! Нет, не что-нибудь, а все подробно. Как ты там, с Козликами, слушаются тебя? Не слишком бодаются? Кормят у вас, наверно, как в ресторации. Принес бы чего попробовать, с барского стола. Да ладно, ладно, это я так… Миш, открой форточку, хоть немного воздуха свежего пустим, печку почистить давно пора, все забываю Егору сказать… Мишка, как ты вырос! Уже выше меня? Ну-ка, встань … Ровней, ровней, ну, стой, не сутулься! … Точно! Перерос свою Аню! Тебе ведь уже семнадцать. А мне, стало быть, двадцать три в марте будет.

И вдруг ее голос сорвался, рот искривился и, сев рядом с к растерянным Мишей, она уронила на него свое лицо, и слезы падали на его модные клетчатые брюки, а он гладил ее по голове и испуганно повторял: «Аня, ты что? Аня, Аня …»

— Не могу я больше, Миша, не могу я так! Все, все, Мишенька, все, я так больше не могу! Что мне делать, Мишенька, дорогой? Я ведь обещала его ждать, а его нет, а жизнь моя проходит, скоро мне двадцать три. И каждый день иду в смену, и — кровь, кровь, кровь, мясо, мясо … Я уже привыкла давно, но я так больше не могу! Я и заснуть боюсь, такие мне кошмары снятся. Не буду тебе говорить … У нас в эту смену трое умерли на столе … Главный с дежурным разругались, и я же знаю, что тот прав, но понимаю, что лучше не высовываться, и молчу, как дура … А всего — семь операций за девять часов, и еще они хотят, чтобы я оставалась сверхурочно! А я не могу! И деньги эти мне не нужны! — она вдруг поднялась, побежала к шкафу, потом — к другому, распахнула дверцы. — Вот, вот они, наряды мои драгоценные, вот! А куда я их надену, кому они нужны, кому? Я же с ума схожу, Миша! Если б не Наташка, я б уже не знаю, что сделала! Ну, скажи, скажи мне — ждать его или не ждать? Мне уже почти двадцать три, а я одна, совсем одна! А на меня ведь смотрят, со мной знакомятся … то есть, хотят познакомиться, и в рестораны приглашают, и даже заграницу. И ходила я, да, ходила — и в «Асторию», и в «Лазурь» два раза. Но — ничего не выходит, даже просто руку дать кому-то — не могу, такая я ненормальная. До сих пор помню его. И вроде долг на мне висит, понимаешь? И, если я с кем-то знакомлюсь, просто иду в ресторан, то выходит, будто предаю его. Ну, и что мне теперь делать? Миша, ну скажи что-нибудь!

— А мне руку дать тебе не противно?

— Зачем ты, Мишка, ну зачем ты так? Ты же знаешь, как я тебя люблю — больше всех на свете!

— Тогда давай сделаем … по-французски говорят: compromis, вроде что-то среднее …

— Ни вашим, ни нашим?

— Нет, не совсем … то есть, понемножку — и тем, и другим. Вот, давай, назначим срок. Например, год. Если Павел Викторович за год не объявится, значит, постараешься о нем забыть. И тогда уже будешь другого жениха себе искать … если я тебе не нужен.

— Миша, ну что ты говоришь, ведь ты совсем еще ребенок!

— Выше тебя.

— Ведь я тебя читать учила!

— Вот спасибо, теперь я грамотный.

В дверь постучали.

— Это Наташка. — Аня подбежала к умывальнику, плеснула себе на лицо, вытерлась и открыла дверь.

Это действительно была Наташа.

— Ой, Мишка, ты здесь?

«Нет.» — хотел ответить Миша, но промолчал — чувствовалось, что госпоже Фальцовой не до шуток. Даже не спросив его ни о чем, Наташа навалилась на сестру:

— Анька, Анька, как я тебе завидую! Сама себе барыня, никто тебя не изводит, никто нервы не портит. Довел он меня, сил нет! Ни в чем, ну, ни в чем нельзя на него понадеяться! Ни купить что-то, ни в доме что-то сделать, ни на жену хоть глаза поднять! Один завод у него на уме, и политика. Если и говорит со мной, то только об одном: большевики, платформы, монархисты, горячая заливка, левые эсеры, пресс-формы. Я уж их всех наизусть знаю. И ведь терплю, и как бы интересуюсь, чтобы хоть как-то с ним общаться. Но сколько же можно? Вчера нарочно костюм твой сиреневый одела, думала, скажу, что новый себе купила, что сотни две стоит, чтобы хоть как-то его расшевелить. Так он и внимания не обратил, просто ноль! — подняв глаза, она увидела Мишу. — А ты слушай, слушай, братец, мотай на ус, пригодится.

— Натка, успокойся. Скажи лучше, случилось что?

— Да ничего не случилось … Ну да, случилось! Мы сегодня в Синематеку собирались, на последнего Макса Линдера. Я, еще загодя, билеты купила (конечно — я, кто же еще?). А он, зараза, так и не явился. Ну, почему у нас — не как у нормальных людей все? Почему нельзя нормальной жизнью жить? Вот увидишь, сейчас придет, и как ни в чем не бывало: «Ой, Наташенька, прости, я запамятовал.» — будто это мелочь какая. А я и маникюр сделала, и прическу … Пропади оно пропадом!

Около шести, когда уже совсем стемнело, и Миша собрался уходить, явился Фальцов. Едва увидев мужа, Наташа отвернулась к стене, не заметив, что он едва стоит на ногах. Ни слова не говоря, Фальцов сделал три шага к дивану и буквально упал на него. При этом он вскрикнул и попытался выпрямиться.

Первой пришла в себя Аня:

— Женя, что с тобой?

Фальцов не ответил.

— Женя, скажи, что случилось! Ты говорить-то можешь?

— Я п-прыгнул с шести метров.

Наташа уже была возле него.

— Женя, Женя, ты живой?

— Видимо, да. — улыбнулся Фальцов.

— Господи, да говори ты скорей, как ты упал, что болит?

— Душа болит! — сказал Фальцов. — А также и карман: пропали наши билеты в Синематеку.

— Судя по ответам, господин инженер жив — заключил Миша.

— Да подожди ты! — отмахнулась Наташа. — Женечка, серьезно, что случилось! Может, тебе в больницу надо?

— Серьезно не умею. А в больницу надо тебе, резать раненых.

— Женя, ты же знаешь, это Аня их режет, а я забинтовываю.

— Ловко устроились.

— Женька, ну хватит уже издеваться! — подключилась Аня. — Не нас с Мишкой, так жену хоть пожалей!

Фальцов протянул руки к жене.

— Душечка, как я тебя люблю! … Мишка, помоги мне … вот так … все, все, довольно. Ишь, здоровый какой стал … Значится, опять у нас бастуют. Хотя вроде и не собирались. Но набежали большевики-аллигаторы … то есть, агитаторы. И разные там солдаты-матросы, которые любую бучу учинят, лишь бы на фронт не идти. И их очень даже можно понять — никому гибнуть неохота. Заперли управляющего и трех инженеров (и меня среди них) на втором этаже заводоуправления — заложниками. И неизвестно, сколько нам сидеть, что с нами будет, и — главное: причем мы тут вообще? Почему именно нас — заложниками? Совершенно непонятно, и никому неинтересно. Конечно, главное требование: царя — вон, войну прекратить. И я тоже совсем не против. И не я эту войну начинал, и царя не я на престол посадил. За что ж, говорю, вы, братцы, меня держите? Моя смена давно кончилась, жена в Синематеке ждет. А что, говорят, хороша жена? Мы, мол, вместо тебя кого-то из наших пошлем в Синематеку. И решил я тогда — через окно, по карнизу — в соседнюю комнату перейти, а оттуда уже бежать. Но оказалось — скользко, держаться не за что, и … страшно немного. А тут солдаты эти меня заметили: орут, смеются, стали снежки в меня бросать. Получилось — или назад к ним поворачивать, или … Короче, прыгнул я. Там снег глубокий, а дальше — кубарем, под откос. Спасибо еще, не стреляли братки вдогонку … А налей-ка мне, Мишка, кипяточку!

Несколько минут было тихо, а потом Наташа спросила:

— А ты хоть знаешь, какой сегодня день?

Фальцов сначала изобразил задумчивость, потом начал:

— Сегодня был отличный зимний день — морозно, но не слишком, солнышко светило бесплатно, ветра почти не …

Наташа по привычке заткнула ему рот кулаком.

— Ровно десять лет назад на этом самом диване, мы с тобой лежали в первый раз. — громко и отчетливо сказала она.

Миша почувствовал, что краснеет, и отодвинулся чуть назад.

Фальцов испугано посмотрел на жену.

— Боже мой, Наташа, десять лет … это был седьмой год … да, ты права, мне тогда двадцать минуло.

— Да, а мне — восемнадцать. Соблазнил, негодник, чистую девушку.

— Во-первых, милая, я на тебе честно женился …

— Через семь лет …

— А во-вторых, ты бы за негодника замуж не вышла, верно? И главное, что мы по любви поженились, не по расчету хитрому.

— Какой расчет, оба — голь перекатная, заплата на заплате?

— Зато теперь …

— Горько! — крикнула Аня.

— Горько! — поддержал Миша.

Ничего страшного, успокаивал он себя по дороге домой. Они с Аней не женаты, и не помолвлены, и ничего между ними не было и, скорее всего, не будет — она сама так говорит. И с Гутиным она при Мише целовалась. А ему, семнадцатилетнему, пора уже научиться целоваться как следует, ну, и все такое прочее. И не вздрагивать при каждом женском прикосновении, как вчера с Люськой (она наверняка заметила). Его друзья уже давно романы крутят. Марченков, в прошлом году еще, такое рассказывал, что если хоть половина — правда …

Ему почему-то не хотелось, чтобы слышанное от Юры было правдой — уж слишком все получалось дешево и противно.

Назавтра он перехватил Люсиль после урока танца (где ученицами были Колина мама и еще более пожилая тетка). Он смело чмокнул ее в щечку, и они договорились о randevu minuit[3], у веранды второго этажа (наглухо забитой на зиму и находящейся всего в метре от Мишиной комнаты).

При чем каждый упорно говорил на противоположном языке.

Весь день он пытался спрятать куда-то вовнутрь распиравшую его радость. Думая о возможном сценарии рандеву, обнаружил, что решительно не знает, о чем с ней говорить. Надо будет сказать, как он рад ее видеть, слышать ее голос, что она красива, как цветок. И хорошо бы ее рассмешить, и чем-то заинтересовать, и подвести разговор к теме лирической. И все это — медленными, понятными словами (по-французски?), и при этом обнять.

Уложив Козликов, Миша убрал свою комнату, побрызгал воздух французской водой. Себя тщательно побрил и приодел. На всякий случай приготовил бутылочку каберне и два фужера.

Около полуночи он жадно прислушивался к тишине, надеясь уловить ее шаги через чуть приоткрытую дверь. После полуночного боя часов коридор был еще пуст, и неприятные сомнения стали быстро завладевать его головой. Миша решил отвлечься чтением, пытаясь, однако, различить хоть какие-то звуки в ночной тишине. Через полстраницы неизвестно чего, он снова выглянул в коридор и увидел Люську, сидевшую прямо на полу, обхватив руками колени.

Никаких разговоров не понадобилось — едва он помог ей встать, как она тут же обвила его тонкими длинными руками, и он прижал ее к себе — такую желанную! — и так, обнимаясь, они протиснулись в Мишину комнату, едва закрыв за собой дверь.

Впрочем, самого главного — долгожданного и пугающего — так и не произошло. Страстно зацеловав, Люська, однако, не пустила Мишу далее известных пределов, нежно, но упрямо отодвигая его неуверенные руки и повторяя одни и те же, очевидно, специально выученные русские слова: «Не надо, милый, потом, не сейчас, не сейчас … потом, милый».

И все же это был полет в рай, нечто совершенно новое, пронзительное, наполняющее, упругое, смеющееся, сильное, как Гутинова скрипка, рвущееся наружу счастье.

Назавтра счастливый гувернер позволил Лене и Саше все мыслимые радости жизни, включая снежные горки, сладости с горячим какао и езду на сером пони с умными глазами и серебряным седлом.

Они с Люськой встречались еще и еще, не много говоря, при одних и тех же обстоятельствах, но всякий раз было что-то новое, и она открывалась ему все больше. Они пили вино, и Люська учила его правильно держать рюмку, вдыхать винный аромат, пробовать вино постепенно, проводить его под верхней губой, под языком, чувствовать тонкость вкуса. «Тоже любовь не быстро, — говорила она, целуя его маленькими, чуткими поцелуями, — немножко, милый, немножко…»

И, казалось, вот-вот должно было произойти самое то.

И блестящим на солнце, первым весенним днем, наблюдая, как Козлики строят снежную крепость, Миша думал, что почти во всем, чем занимаются люди и что происходит в природе, всегда существует какая-то постоянная мера. Стараниями Лени и Саши большая часть площадки была очищена от снега, зато на краю высилось нечто весьма массивное. Так и в коммерции — сколько один заработал, столько же другой проиграл. То же и в войне, и в политике, почти во всем: прибыль одного всегда происходит из убытков другого. И только они с Люськой счастливы оба, друг другом, и, появившись невесть откуда, оно, это счастье, растет и растет, и никого несчастным не делает.

Эта прогулка с Козликами была последней. По дороге обратно, на подходе к Невскому со стороны Литейного, толкая санки с визжащими от радости детьми, Миша не сразу обратил внимание на людей, бегущих мимо них, группами и поодиночке. Лишь свернув за угол, он заметил, что проспект совершенно пуст, и тут же услышал никогда ранее не слышанные, но понятные и страшные свистящие звуки пролетающих пуль — они попали под настоящий обстрел. Он огляделся. Ближайшие двери и витрины были наглухо забиты. Старший, Леня, видно, что-то почувствовал и заревел. Саша растерянно смотрел на брата, не решаясь присоединиться. Миша не мог понять, откуда стреляют и куда бежать. Со стороны Литейного бежали трое с винтовками. Вдруг что-то бухнуло, и посреди улицы взлетело вверх небольшое облако. Трое продолжали бежать. Бух! Следующий снаряд взорвался прямо перед ними. Двое из бежавших упали и остались лежать, а третий полз в сторону. Сняв с плеча винтовку, он дважды выстрелил в витрину «Фотографiя Григорьевъ» и, добив прикладом оставшиеся осколки, влез вовнутрь. Подхватив младшего на руки, Миша крикнул Лене: «Давай за нами, бегом!», и бросился следом. Он услышал за спиной еще один взрыв, но лишь забросив Сашу внутрь, обернулся назад.

Лени нигде не было.

— Никуда не уходи! — крикнул он Саше и побежал обратно.

Леня лежал ничком, закрывая руками голову. Снег вокруг него был в красных кровавых проталинах. Все лицо и курточка были в крови, и глаза закрыты, будто зажмурены. Не теряя времени на расспросы, Миша поднял его, взвалил на плечо и опять побежал к спасительному проему.

Он уже видел в глубине помещения рыжего солдата с ружьем за плечами и улыбающегося Сашу, когда сильный толчок в спину сбил его с ног, стало больно, слабость разлилась по телу, горячим туманом подступив к голове, и опять резкая боль, и — все.

На следующий день император Николай Второй отрекся от престола.

Оказалось, что с Леней все в порядке. Он даже не был ранен, просто от легкой контузии пошла носом кровь, а зажмурился он нарочно, чтобы пуля его не нашла.

Мише тоже повезло: лишь слегка задев легкое, пуля прошла навылет и застряла с внутренней стороны ребра, откуда легко была извлечена. Через три-четыре дня он уже вставал, а еще через неделю вернулся домой, то есть к Козловым, где к нему относились, как к герою, чуть ли не спасшему Сашу и Леню. Сам же он прекрасно понимал, что никого вовсе не спас, а как раз наоборот: затащил, по невнимательности, маленьких Козликов в район боевых действий.

Почти все обитатели особняка встречали его из больницы, но Люськи среди встречавших не было. И, отлеживаясь после переезда, Миша так ее и не дождался — ни в этот вечер, ни в следующий, хотя голос ее иногда долетал до него.

На третий день, подкараулив ее после репетиции, он остановил ее, взял за руку, и, неуверенно поцеловав в щеку, спросил по-французски, когда у него будет счастье держать в руках прекраснейший из всех цветов. И, хоть смысл сказанных слов был ясен и прост, голос срывался, и язык не слушался.

Она высвободила руку и, улыбнувшись, опустила глаза.

— Apres, mon cher … pas aujourd’hui.[4]

Люсиль уже была у двери в залу, когда Миша не выдержал:

— Je t’ame![5] — крикнул он ей в спину.

Она на миг приостановилась, но тут же скрылась за дверью.

О, как ненавидел он себя за эти слова, за эту непростительную слабость! Ведь все ясно: она избегает его, спокойно говорит с ним по-французски, значит — конец любви. Но — почему? Бога ради — почему?

А, может, все и не так? Может, есть что-то, чего он не знает, что-то мешающее их рандеву? Есть ведь у женщин такие времена, когда им совсем не до любви. А, если не это, тогда — что? Неужели история с его ранением так странно на нее повлияла? Почему? А, может, кто-то о них узнал, и она боится быть уволенной, как это было год назад с Софи? Но, какая бы ни была причина — почему она ничего не говорит, почему заставляет его страдать неведеньем?

Сергей Аркадьевич Козлов был в высшей степени доброжелателен, о попадании детей в зону боев не допытывался. Кроме жалования, Миша все чаще получал бонусные керенки.

Но не столько сами деньги, сколько дружеское, почти отцовское отношение Сергея Аркадьевича по-настоящему грело душу, вселяло уверенность и покой.

___

[1] Если ты меня любишь, говори со мной по-французски. (франц.)

[2] Моя любовь! Моя любовь! (франц.)

[3] Полуночное свидание (франц.)

[4] Позже, мой милый … не сегодня. (франц.)

[5] Я люблю тебя! (франц.)

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.