… оказалось, что у меня обрезание, как у евреев. Значит, возможно, я — еврей. Но по документам я — сын отца Владимира.

Петербургские отражения

Отрывок

Владимир Тартаковский

04–06–1917

К Пасхе стрельба в городе прекратилась, но перепуганная Татьяна Гавриловна наотрез отказывалась выпускать деток из дома. Даже в теплом июне они, вопреки обыкновению, не поехали в свое имение в Горюново.

И вдруг стало известно что имение продано Первому Петроградскому Домовладельческому Обществу.

По дому сразу поползли слухи: господа собираются бежать.

А еще через месяц, когда стало известно, что Татьяна Гавриловна уезжает в августе с детьми в Италию, сомнений не осталось ни у кого: лавочка закрывается.

Особенно возмущался долговязый Семен — кучеров сын и мастер по всяким поделкам и починкам. Порицая неблагодарных господ за предательство каких-то общих интересов, он одновременно грозился спрятаться на дне их чемодана, чтобы не остаться на растерзание пьяным рабочим и матросам. Что не мешало ему, при этом, приветствовать ожидаемое разграбление и разгром барского дома простым народом. Того самого дома, в котором сам Семен прожил все свои двадцать пять лет и в котором сам же столько всего покрасил и отремонтировал.

С этим Семеном и застал Миша Люську, возвращаясь среди ночи из детской спальни, где, убаюкивая Сашу, сам задремал.

(Вообще же, его занятия с Козликами утратили регламент, и происходили по сиюминутной взаимной договоренности. К лету Леня и даже Саша уже свободно читали и писали по-русски, знали множество стихов, а Леня даже сам сочинил стихотворение ко Дню рождения сестры Люды).

В тишине спящего дома Миша услышал странные звуки, доносившиеся из совершенно темной кухни, где, включив свет, увидел ослепленными глазами то, чего лучше было бы не видеть никогда. После секундной взаимной растерянности он выключил свет и, повернувшись, пошел по коридору к выходной двери. В полной темноте он долго возился с запорами, искал за шкафом главный ключ и непослушными руками пытался попасть в отверстие замка. Позорные слезы душили его и рвались наружу.

В конце концов, парадная дверь была открыта и, возвращая ключ на место, за шкаф, он почти столкнулся с Семеном. Тот был уже в штанах, а белевшую в темноте рубашку угрожающе перебрасывал из руки в руку.

— Слышь, барчук? Ежели только кому про нас свиснешь — не жить тебе больше. Так и знай!

В кризисные минуты сознание, не в силах справиться с неожиданными, выходящими за рамки понимания событиями, на какое-то время отключается от них, концентрируясь на нейтральных деталях или на каких-то посторонних, понятных и привычных вещах и, сохраняя таким образом свое равновесие, постепенно возвращается к нормальной работе, осознавая и анализируя казавшееся ранее невозможным.

Увидев Семена, Миша почему-то вспомнил о браунинге. Он вернулся, снова запер на задвижки парадную дверь и, бросив через плечо: «Идем!», пошел через залу по лестнице вверх — к себе. Семен, как ни странно, последовал за ним. Дойдя до своей комнаты и шепнув Семену: «Подожди здесь!», Миша зашел, закрыл дверь, включил свет, побросал в большую сумку кое-что из одежды (опять пришлось удерживать набежавшие на глаза слезы), извлек из тайника и спрятал в карман деньги и только тогда достал из-под подоконника браунинг. Сумку он поставил перед дверью, которую распахнул ногой, наводя пистолет на оторопевшего Семена и отступая назад.

— Бери сумку, придурок, и неси к выходу. Ну?!

Семен взял сумку и попятился.

— Повернись и спускайся по лестнице. — приказал Миша. — Только тихо!

— Совсем барчук сдурел. — примирительно бормотал Семен.

— Открывай дверь и выходи! — скомандовал Миша.

— Да я тебя одной левой раздавлю, цилиндр долбанный. — пробурчал Семен, выполняя, однако, все Мишины команды.

— Пистолет в кармане. — предупредил Миша. — Иди прямо, и без фокусов. Я скажу, когда повернуть.

Часы на столбе показывали ровно час. Миша решительно не знал, что делать. Сам себя завел в ситуацию, из которой надо теперь как-то выкручиваться. Конечно, это было красиво: заставить врага нести свою ношу, но что дальше? От желания убить Семена не осталось и следа. Похоже, этот чурбан действительно не понимал причины Мишиного беспокойства. А если так, значит, он ни в чем не виноват.

Несмотря на ночь и накрапывающий дождь, Невский жил бурной жизнью. По едва освещенной мостовой бродили франты, дамочки, цыгане, разные оборванцы, солдаты с винтовками и без. Иногда проносились конки и авто.

На Знаменской площади насколько явно нетрезвых молодых людей пытались набросить веревку на памятник Александру Третьему, восседавшему на коне с обрубленным хвостом.

— Поверни налево! — скомандовал Миша. — Стой!

Семен остановился, поставил сумку и повернулся к нему.

— Ну что, барчук, долго еще дурить будешь? — спросил он. — Ноги замерзли! Или думаешь, я пистолетика твоего испугался?

— Смотри! — Миша огляделся, быстро вытащил из кармана пистолет и, держа его двумя руками (Фальцовская выучка), выстрелил в крайний из еще не разбитых фонарей. Звук выстрела грохотом прокатился по ночной Лиговской, смешиваясь со звоном разлетевшихся осколков.

— Бежим! — крикнул вдруг Семен и, подхватив Мишину сумку, побежал в сторону от Невского. Миша — за ним, все отставая, и все еще сжимая в кармане свой браунинг.

На углу Кузнечного переулка Семен свернул на Пушкинскую, но, когда Миша добежал до угла, его уже не было видно. Оглянувшись назад, он понял, что никакой погони нет и, очевидно, не было — Семен его просто разыграл. Он поплелся домой, но дождь все усиливался, и конец дороги опять пришлось бежать. Парадная дверь была заперта, и он тихонько постучал. Стук пришлось повторить несколько раз, пока сонный Харитон не открыл, уставившись на него пустыми глазами.

Назавтра, проснувшись за полдень, Миша обнаружил под дверью свою сумку, с приколотой к ней запиской: «Дурак ты барчук».

— Вот уж никак не пойму! — искренне возмущался Семен. — Какого хрена ты на меня пистолет наводил и босого по всему Питеру гонял? Жалко тебе, что я Люську эту деру — так скажи мне по-простому, как мужик — мужику, я тебе ее оставлю, бери!

— А давно ты с ней?

— Да еще с прошлого года! Ну, тогда было пару раз, а потом мне Танька давать стала. Ну, эта, что у Фетисова, в кондитории работает. Так то хоть баба как баба, есть за что подержать. Она еще и коньяком меня угощала, и этими, как его … ну, белыми такими, рассыпчатыми. А в конце февраля — на тебе! — мужик ейный с фронта вернулся, так что — все, лавочка закрылась, полный цилиндер. Ну, и тогда уже я, от неча делать, опять Люську драть стал. Да что с нее взять — кости одни — никакого удовольствия. Правда, горяча — ничего не скажешь. И так она хочет, и эдак. Мне уж надоело, а она все не угомонится. И все по-французски лопочет и лопочет. Я-то по-французски ни слова не знаю — только пардон, да мерси, да си ву пле. Нет, еще это — амур, и же ве … что-то там … не помню … А, вот, вспомнил: они эклерами называются, пирожные эти, у Таньки! В общем, Мишка, скажи по чести, как мужик — мужику, запал на Люську эту? Так я тебе оставлю, невелика беда!

— А ты лучше сам скажи, чего меня убить обещал? Надо было мне сумку отнести … тут, недалеко. Слышу, на кухне кто-то есть, я и сунулся глянуть. А ты тоже хорош — налетел на меня: «не жить тебе, не жить!» Вот я и решил тебя припугнуть …

— А что, Мишань, барахлишко господское распродаем? — заулыбался Семен. — Это ты молодец, верно решил, оно им больше не понадобится. Да ты не бойся, я ничего не видел, и не знаю, могила. Даже сумку твою не открыл, и таскался с ней по Питеру, как дурак, получается.

Он засмеялся резким, крякающим смехом, и Миша тоже хохотнул за компанию. На прощание Семен пообещал сводить друга Мишку в места, где такие бабы, куда там той Люське! И совсем недорого.

Как нелегко, почти невозможно было ему видеть ее, ту же самую, еще недавно его, Люсиль — легкую, влекущую, еще совсем не забытую, проходящей мимо, слышать ее голос, и — молчать, не подойти к ней, не прикоснуться. И снова и снова, безжалостно вызывал он в мозгу ту неожиданную, резкую вспышку недавней ночи, поневоле запечатленную болезненную, невыносимую фотографию, чтобы устоять, промолчать, пережить, превозмочь.

А в конце июня, стало известно, что все трое французов, в том числе и Люсиль, навсегда покидают дом Козловых. Танцы, гимнастика, верховая езда, теннис и французская кухня — все осталось в прошлом. Позже злые языки, включая Семена, говорили, что видели Люсиль в Питере, в разных сомнительных местах, при всяческих — как казалось Мише — придуманных обстоятельствах. И все же, в самой глубине души он злился не столько на нее за измену (может, ей и понятие сие неведомо), сколько на себя — за нерешительность и неумелость, за то, что не стал ее любовником, не дошел до заветной грани, за которой, как ему казалось, начинается настоящая жизнь.

И надолго, на много лет остался в душе несмываемый, горький осадок. В жаркий летний день прохладное, из погреба, молоко оказалось кислым. Рыжий солнечный лучик выскользнул из ладоней. Прекрасная, невесомая балеринка, казавшаяся такой близкой, почти уже своей, предпочитала ему этого безмозглого холопа. Почему? Ну, был бы это какой-нибудь блестящий красавец-офицер, или романтик-поэт. Так нет же — мужиковатый, неграмотный чурбан, дешевка, примитив, не стоящий ее взгляда. Наверно, надо было быть более настойчивым и решительным, даже грубым? Самое обидное — казалось, еще чуть-чуть, еще одна встреча — и все, она будет принадлежать ему. (Интересно, что само слово «принадлежать» состоит из трех слов, вроде разных, но столь соответствующих общему смыслу). Несомненно, была какая-то причина, что-то совершенно непонятное, и непонятность эта так и осталась нерешенной — твердой занозой в душе, коловшей с годами все слабее и реже, но так никогда и не извлеченной.

— Кто там? — голос показался Мише знакомым.

— Мне нужен Лазарь Зелиг. — сказал он обыденным, усталым тоном.

Дверь открылась, и через секунду Миша, несмотря на шаровары и толстый свитер, узнал стоявшего перед ним. Это был Суровый — тот самый, что приходил октябрьской ночью за Сергеем Аркадьевичем. Мишу он, похоже, не узнал.

— Мне нужен товарищ Лазарь Зелиг. — медленно повторил Миша, чуть откинув назад голову и слегка прищурив глаза.

— Могу я увидеть Ваши документы?

— Нет. — спокойно ответил Миша.

— А зачем Вам нужен отец?

— Исключительно для консультации.

— Что, опять по золоту? Так он опять откажет. Неужели во всем Петрограде не нашлось …

— Простите, товарищ Зелиг! — перебил Миша, все больше входя в роль и имитируя некое раздражение. — Но при всем уважении к выполняемой Вами работе и вкладу в дело революции, я не уполномочен отвечать на все Ваши вопросы, и надеюсь, Вы не станете более чинить мне препятствий.

Суровый кивнул и отошел с прохода.

— Более того, мы надеемся на Вашу помощь.

— Да, конечно … И все же хотелось бы знать, из какого Вы ведомства.

— Имя комиссара Витютнева что-то Вам говорит?

— Разумеется. Но Вам наверно известно о моих отношениях с отцом.

— Нам известно. Но не будем терять времени.

— Проходите, первая дверь направо.

Миша постучал в дверь. Он постарался сделать это не слишком резко — для отца, но и не слишком вкрадчиво — для стоявшего рядом сына.

— Йо! — раздалось из-за двери. — Вуз висте?

Суровый кивнул, и Миша открыл дверь.

В комнате было очень светло — вдобавок к солнечному свету горела настольная лампа, точь-в-точь такая же, как у Козловых. Маленький дедок, в черной шапочке и лиловом халате, выкатил на Мишу удивленные глаза.

Миша закрыл за собой дверь и сразу изменил тон.

— Здравствуйте, господин Зелиг! Простите, я не говорю по-еврейски, но Вы, я знаю, свободно говорите по-русски.

— Да, я учился в гимназии. А кто Вы такой?

— Меня зовут Миша, и я — муж Ани Трофименко, сестры милосердия из Александровской больницы, Вы лежали там три года назад, с грыжей.

— Лежал в больнице. — повторил Зелиг. — Но я не помню всех медсестер. Как Вы сказали — Аня? Кажется … да, помню: смугленькая такая, первую перевязку мне делала. Она откуда-то с юга.

— Из Молдавии. Она меня к Вам направила. А теперь оказалось, что я и сына Вашего знаю.

— Шмульку? Вы с ним из одной шайки?

— Нет, просто однажды ночью он приходил за моим хозяином.

— Приходил с бандой убийц? Понятно. Можете искать себе нового хозяина.

— Старый уехал далеко, еще до прихода Вашего сына.

— Что Вы говорите? — обрадовался Зелиг. — Так значит, он его не застал? Слава Богу. Все-таки одним грехом меньше … Садитесь, не стойте! Так я Вам нужен для чего?

— Я постараюсь покороче, но все равно, это займет время.

— Не волнуйтесь, оно у меня есть. У меня нет здоровья, нет защиты от произвола властей, и прости меня, Боже, совсем не осталось надежды на избавление. А времени — сколько пожелаете. Хотите чаю?

— Нет, спасибо.

— С сахарином!

— Спасибо, не сейчас.

— Так я Вас слушаю. — Зелиг поерзал в своем кресле и принял позу внимательного слушателя. Миша откашлялся и, сразу нарушив заготовленный план, вдруг сказал:

— Дело в том, что меня украли. Или, может, просто нашли — цыгане. А отец Владимир меня у них купил. Мне было примерно три года, и я ничего не помню. Потом он меня усыновил. Я учился в церковно-приходской школе, а в девять лет батюшка отправил меня сюда, в Питер, со своей дочкой, Аней. Она старше меня на шесть лет, и всегда была мне, как мама. Мы жили втроем, с еще одной ее и как бы моей тоже, сестрой. Я учился в гимназии, а они работали сестрами милосердия. Потом старшая — Наташа — вышла замуж. А я женился на Ане. И оказалось, что у меня обрезание, как у евреев. Значит, возможно, я — еврей. Но по документам я — сын отца Владимира.

— Так … — Зелиг встал и прошелся. — Так, так, так …

«Тон, тон, тон, тон, тон, тон.» — ответили часы Кучерявого.

Зелиг остановился и посмотрел на Мишу.

— Покажите!

Миша достал и протянул ему часы.

— Вот.

— Да нет же! Покажите Ваш брис!

— Что?

— Спускай штаны!

Миша спустил штаны и исподнее.

— Повернись к окну … подними его … так, поверни … еще … в другую сторону … все, одевайся! Могу сказать почти наверняка, это — настоящий брис, а не медицинская операция … Так, так … В твоем рассказе мне непонятно только одно слово: «оказалось». Оказалось, что ты обрезан — вдруг, неожиданно?

— Нет, я, конечно, видел это, и видел, что у других — иначе, но … как-то не связывал с вашими обычаями … то есть, с еврейскими. И вообще, честно говоря, не слишком об этом задумывался.

— И считал себя христианином?

— Конечно. Только когда мы в Питер приехали, как-то постепенно … то есть, довольно быстро от этого отошли. Сначала Аня с Наташей перестали в церковь ходить, ну, и я, за ними. А теперь, если, как Вы сказали, я — еврей, мне надо решить, кем я буду. Аня говорит, нельзя, мол, жить без праздников.

— Не понимаю. В церковь ходить перестали, а говорите, что нельзя без праздников. Что-то не вяжется. И что же теперь изменилось?

— Не знаю. Действительно — не знаю. Тогда это как-то само собой получилось. Может быть, потому, что жизнь была другая. Как-то было все веселее, разноцветней, что ли. А теперь все помрачнело.

— И захотелось праздников?

— Вроде того …

— Что же ты хочешь от меня?

— Как — что? Во-первых, Вы уже сказали, что я — еврей. А если я был крещен и ходил в церковь, это ничего не отменяет?

— Ничего. Нет в мире силы, которая могла бы иудейство отменить.

— Тогда, может, Вы поможете нам как-то определиться.

— Вам?

— Мне и Ане. Это она меня к Вам послала. И, может, Вы знаете, как найти моих настоящих родителей, если они еще живы. Или кого-то из семьи, из родственников. Имя мое узнать настоящее. А пока мы с Аней решили не есть свинину и не креститься.

— А она тут при чем?

— Аня говорит, надо, чтобы в семье все было одинаково.

— Я понимаю. Так, так, так … Послушай, дорогой … как тебя зовут?

— Миша.

— Так вот, Миша, помочь я тебе никак не могу. Нет у меня в Молдавии никого, и — сам знаешь — сейчас война, даже не одна. А насчет определиться — вон, Шмулька мой определился к большевикам. Брата моего — своего дядю родного — выдал им, с потрохами. Я думал — не переживу. Но ничего: жив, как видишь.

— Я этого не знал.

— И это еще не все! Он теперь на какого-то важного большевика работает, выполняет, как он выразился, «особые поручения». А большевик этот скоро будет главнее всех. Как Ленин и Троцкий вместе. Это он не мне, это он жене говорил. Я с ним почти не разговариваю. Что это за «особые поручения», ты можешь себе представить? Мне в синагоге показаться стыдно … Ладно, извини, что вылил свои цуресы тебе на голову, но … я, как видишь, родного сына воспитать не смог, так что какой из меня наставник? А ты сейчас настолько далек от еврейской … ммм … истины, что и не знаю, как тебе помочь. Большевики теперь обязательно введут свою веру, и тогда …

— Аня их ненавидит.

— Я — тоже. Но что мы можем? Только бежать, пока не поздно.

— Господин Зелиг, а можно один вопрос? Только я очень Вас прошу: скажите мне правду. Клянусь, все останется между нами!

— Я уже не знаю, что думать. Что-то связанное со Шмулькой?

— Нет, нет, это вообще не касается Вас лично.

— Странно. Ну, говори уже, не тяни.

— Только, пожалуйста, дайте мне договорить, а потом отвечайте.

— Хорошо.

— И, очень Вас прошу, не обижайтесь.

— Так, ну все! Ты меня довел! Или ты сразу спрашиваешь сейчас, или я не отвечаю вообще!

— Хорошо, господин Зелиг. Я, конечно, не верю, что иудеи убивают христианских младенцев. Я, в самом деле, понимаю, что этого не может быть, потому что они — самый мирный народ, и никогда ни с кем не воюют. Но, может быть, самую малость, никого не убивая, просто так, символически — из пальца, к примеру, вы все-таки кровь для мацы берете? Не причиняя человеку вреда … Господин Зелиг! Что с Вами?

Зелиг хохотал. Хохотал почти беззвучно, одной рукой махая на Мишу, а другой хватаясь за сердце.

Наконец он остановился, взял чашку и сделал большой глоток.

— Прости, это — нервы. Последние месяцы я живу в таком кошмаре — вот и прорвалось. Да, но ты меня рассмешил! Давно уже я не смеялся … Ну, скажи, а Библию ты ведь читал? И, может, помнишь, что там Бог говорит? Кровь вообще запрещена в пищу, любая. Так же, как свинина. Это же ясно и однозначно написано в так называемом Ветхом Завете, и ты, должно быть, его учил! А если не помнишь, так открой и посмотри. Мы даже из мяса кровь выжимаем, чтобы не есть ее. А добавлять кровь в мацу — большей глупости просто быть не может! Все!

— Да … ну, конечно … А нам с Аней — как нам быть?

— Дорогой мой, что я тебе скажу? Я, конечно, был бы счастлив, если бы ты стал на праведный угодный Господу, путь. Но ты не представляешь себе, как ты сейчас от него далек, от этого пути. Учти, от нас, евреев, Бог требует гораздо больше, чем от остальных народов, неимоверно больше. И судит нас строже … Что же с тобой делать? Так, так … Случай, надо сказать, необычный. Просто небывалый случай. Так, так … А ты перед венчанием с батюшкой каким-нибудь говорил?

— Мы не венчались.

— Не венчались? А как тогда …

— А никак. Просто стали жить вместе, как муж и жена.

— Боже мой! И она согласилась?

— Да. Но я ее долго упрашивал, больше года.

— Что ты говоришь? … Так, так, так … А с вашим батюшкой, то есть, с твоим приемным отцом, вы не говорили?

— Мы ему еще не писали. Мы ведь по бумагам — родные.

— Вас бы и не обвенчали, наверно … Ну, хорошо. Давайте начнем с малого, а там посмотрим. Плюс к тому, что вы сами решили, сделаем еще три вещи, и это совсем нетрудно. Первое: каждую пятницу, перед заходом солнца, пусть твоя Аня зажигает две свечки, и гасить их не надо, пусть догорят до конца. Второе: я напишу русскими буквами шесть слов, и будешь говорить их дважды в день — утром и вечером.

— А что за слова?

— Слова о единстве Бога. Мы еще поговорим об этом, но очень важно, чтобы ты знал и верил, что Господь — один, а не делится на папашу, сыночка и отдельного от них духа.

— Но как тогда воля Господня снисходит в мир земной?

— Во-первых, когда-то у нас были пророки. Но и сейчас Бог не оставил этот мир, он продолжает говорить с нами, хотя это и не так очевидно. Те условия, в которых мы находимся, все, что с нами случается — это и есть Его обращение к нам. Мы же отвечаем Ему своими действиями. И — помыслами, и — молитвой. Но главное — действием. А ждет Он от нас добра. И, хотя я прекрасно понимаю, как смешно и нелепо это звучит в наше жестокое время, но все же — постарайтесь делать добро — и ты, и Аня.

— Делать людям добро? Так это я и так знаю, меня этому еще отец Владимир учил.

— Ничего удивительного. Христианство тоже призывает к добру. Оно ведь не возникло на пустом месте. Это — наш, еврейский сын. И сам Иисус, и его учение. Блудный сын, разумеется — восставший на отца и топчущий его вот уже почти две тысячи лет. Но — что поделаешь? — они в чем-то похожи. А добро надо делать с разбором. Есть ведь злодеи, и их немало. Их надо отличать — для этого есть голова. И, если возможно, воевать с ними, а не ждать спасения Божьего. Кстати, евреи не всегда были такими тихими, как сейчас. Ты Пророков читал? Значит, должен знать, что мы и воевали, и побеждали! Обетованную нам Богом землю мы захватили силой оружия! … Хотя и не всю.

— А как же — праздники?

— Праздники? … Я думаю, для первого знакомства мы поговорили достаточно. Приходи как-нибудь еще, может быть, вместе с Аней — если не передумаете. … Да, у меня еще немного мацы осталось. Возьми домой, попробуй христианской крови.

Зелиг достал из шкафа, завернул в бумагу и протянул Мише два подгоревших кусочка.