Ночь, я сижу один в комнате. Я прерываю свой рассказ, о них, о папе и маме можно было бы написать роман. Можно и нужно. Но боюсь это мне не по силам. Возраст не тот и нет во мне отцовского упорства…

Из воспоминаний Игоря Южинского

Продолжение. Читайте начало

Иосиф Рабинович

4. МАЛЬЧИК И ДЕВОЧКА

Они познакомились поздней московской осенью. Они были очень юны, пятнадцатилетние мальчик и девочка. Они были очень разные. Боря, немного застенчивый паренёк из Минска и яркая, черноглазая москвичка Юля. На дворе стоял 1925-й год, разгар НЭПа. Правда, они не имели к нему никакого отношения. Боря приехал в Москву, где у него жил дядюшка, приехал потому что бредил электричеством, а в Минске не было школ с таким уклоном. А Юля ещё не определилась с жизненным выбором — она была просто красивой девчонкой, задорной и с характером. Боря, поступив в школу и помимо учёбы, которая у него всегда шла успешно, был втянут в общественную работу — такое было время. Ему поручили работать в стенгазете, и он, несмотря на отсутствие тяги к литературе и писанию аккуратно выполнял свои обязанности. Эту привычку делать добротно всё, за что взялся, он сохранит до глубокой старости.

Так вот в конце ноября в районе объявили сбор участников комсомольской прессы. Боря пошёл с компанией из школы. Вместе с ним отправилась на сбор и его одноклассница Эмма Белик, она участвовала в «Синей блузе», так называлась живая газета — фактически это был молодёжный театр, ставивший скетчи на актуальные темы, этакий наивный агитпроп начала советской власти. И вот на этом сборе Эмма познакомила Борю Южинского со своей кузиной Юлей Серебровской. Я не знаю о чём говорили они в тот день, и проводил ли Боря новую знакомую домой. Может быть и нет — в те времена это могло считаться буржуазным предрассудком. Но точно знаю одно: с тех пор они стали встречаться всё чаще и чаще и довольно скоро поняли, что друг без друга им трудно, а потом и просто невозможно.

Я часто задумываюсь, как она возникает любовь? Какая искра проскакивает между мужчиной и женщиной, какие черты инициируют эту искру? Ответа на эти вопросы, думаю, нет и никогда не будет, и пусть это останется тайной, разгадку которой не знают даже сами влюблённые. И всё-таки я думаю, что Юля, в которой уже созревала будущая настоящая Женщина, разглядела в Боре, внешне не броском парне, отнюдь не красавчике, и никогда не выпячивавшем свои знания, настоящего мужчину — ответственного, надёжного во всём, в жизни, в работе, в любви. В его чувствах к своей Юленьке не было ничего показного, но была сдержанная нежность, и обожание не на публику, а для них двоих. И она отвечала ему тем же. В общем, им здорово повезло — найти свою любовь в столь юном возрасте.

Шло время, и чувства и взаимная привязанность только возрастала, становилась взрослей и осмысленней. Школа осталась за плечами. Боря дважды пытался поступить в Бауманский, но, увы, сдав оба раза всё на отлично, пролетел, происхождением не вышел, сын аптекаря. Он устроился дворником в Бауманский, за него хлопотала сестра вождя мирового пролетариата, под её началом в «Правде» трудился двоюродный брат Бори, человек неординарный, проучившийся всего один год в Московском университете (в 1918 году вступил в РСДРП и пошёл на журналистскую работу) но с помощью самообразования обладавший энциклопедическими знаниями. Так вот Мария Ильинична Ульянова написала в дирекцию МВТУ: «Прошу оказать возможное содействие в приёме Бориса Южинского — юноша очень способный» И приняли Южинского, но не того, в тот год экзамены держали двое однофамильцев, чего Боря не знал, а двойник, видать тоже паренёк неглупый, был несказанно обрадован, не поняв очевидно истоки своего нежданного везения. А Боре предложили поступить в Московский сварочный техникум, и он пошёл, всё ближе к его любимой электротехнике. Через пару лет в МВТУ организовали сварочную специальность, набирали и на первый курс и переводили желающих из похожих специальностей на следующие курсы. В техникуме объявили — кто хочет после второго курса перейти на третий курс института, должен пройти собеседование по нескольким предметам. Вызвались десять студентов, из них успешно ответили на все вопросы только четверо. Конечно, упорный Боря был одним из них.

А Юля имела более гуманитарный склад ума, ей бы пойти куда-нибудь в иняз, но куда там. Пятилетки, индустриализация, и девушка поступает в текстильный институт на технологию прядильных станков. На её курсе было много ребят из Средней Азии, индустриализация требовала кадры для текстильной отрасли в хлопковых республиках. И все эти мальчики из кишлаков, увидев красивую черноокую смуглянку, спешили заговорить с ней на своём языке, думали землячка. А Юля была бригадиром. Был тогда бригадный метод обучения, лекции слушали все, а потом занимались побригадно, бригадир объяснял материал подопечным, а потом сдавал экзамены и зачёты один за всех. Особенно узбекам и туркменам трудно давался немецкий язык и Юле, родившейся в Германии прожившей там пять первых лет своей жизни приходилось писать своим подопечным немецкие тексты русскими буквами.

Нужно ли говорить, что Боря тоже был бригадиром, а к концу последнего курса уже намечал направления будущей научной работы. К этому времени молодые люди решили пожениться. Было ясно, что они не мыслят своей жизни друг без друга. Правда Юлина родня пыталась сосватать её за какого то успешного то ли стоматолога, то ли хирурга, и Боря даже немного всполошился, но Юля достойная дочь своей мамы Берты сказала заботливым родственникам твёрдое нет, и даже не пожелала взглянуть на предлагаемого жениха. Но всё равно со свадьбой надо было спешить. Назначили срок — после возвращения Бори с дипломной практики и защиты диплома.

Боря уехал на строительство Кузнецкого металлургического, а Юля осталась в Москве завершать свою учёбу. Должность на практике у ещё официально не инженера Южинского была удивительная. В СССР не было своих инженеров сварщиков и толкового парня назначили … начальником сварочных работ Кузнецкстроя. Да, именно так, хотя там присутствовали консультанты из США, однако начальником поставили своего. Команда у Бори была из однокурсников — на практику поехали целой группой. Были там и друзья из техникума. Хорошая была компания, много полезного сделали впоследствии эти ребята для своей страны. Один осенью сорок первого наладил производство танковой брони на Магнитке, а после войны восстановил Запорожсталь, где был начальником стройки. Другой сварил нефтепровод жизни по дну Ладоги, чем обеспечил топливом самолёты и танки в блокадном Ленинграде. Третий разработал сварку корпусов подводных лодок, потом и атомных. Сам Боря участвовал в строительстве ракетной техники и с его участием создан сварочный аппарат, на котором космонавт Кубасов вёл сварку в космосе.

А тогда в Кузнецке они показали себя. Когда американцы предлагали сделать клепаный газопровод для коксового газа за два месяца, эти мальчишки решили сварить его и за две недели. И сделали, сделали классно, газопровод проработал долгие годы. Практика закончилась, Боре предложили поехать защититься и вернуться на эту же должность, но с зарплатой уже не практиканта, с квартирой и персональной лошадью с кучером. Но в Москве ждала наука и Юленька, он отказался, порекомендовав вместо себя своего друга. Выбор был точный и правильный, он порекомендовал того самого, что потом отличился на Магнитке и в Запорожье.

Наконец он в Москве, где через восемь лет знакомства сыграна свадьба с Юленькой. Свадьба была более чем скромная, у Бори был единственный костюм, а Юля пришила к синему платьицу новый кружевной воротничок. Конечно, никаких торжеств не было, но этот день 6 июня надолго стал главным праздником в их семье и почитался больше даже чем дни их рождения.

Молодые инженеры начали работать: Боря на кафедре институте, где сразу проявился его педагогический талант, а Юля пошла работать технологом на Трёхгорную мануфактуру. Детей заводить не спешили, во первых жили они в коммуналке в одной комнате с Юлиной мамой, а во вторых у молодой жены был порок сердца, следствие перенесённой в девятнадцать лет повторной скарлатины. Это случается крайне редко и переносится во взрослом возрасте тяжело. Девушку постригли наголо, так полгалось тогда при скарлатине. Юля очень страдала от этого, тогда нынешние экзоты, такие как стриженные наголо девицы, были непонятны. Волосы начали отрастать, и обнаружилась ранняя седина. Отдельные первые сединки. Боря утешал любимую, как мог и целовал эту первую седину. Надо сказать, что когда волосы отросли седая прядь в чёрных волосах над красивым лицом выглядела очень эффектно и Юля стала ещё интересней. Но рожать ей не рекомендовали, порок сердца вещь серьёзная, иногда у неё синели губы и случались приступы. Родственники, среди которых были серьёзные медики, лечили, как могли. На работе пару раз давали путевки, и она ездила в отпуск в санаторий. Боря брал отпуск тоже и снимал койку у кого-нибудь из персонала. Так в ожидании прошло пять лет. Боря уже защитил кандидатскую, хотели дать сразу доктора, да сочли что неудобно, совсем мальчишка, да и шеф его только что стал сам доктором. Боря не унывал — напишу ещё, господи, голова на месте, всё будет в порядке, надо озаботиться Юленькиным здоровьем и жильём озаботиться тоже не мешало бы.

И вот через два месяца после шестой годовщины свадьбы на свет появился долгожданный ваш покорный слуга. Рожала мама тяжело — большой размер головы семейная черта Южинских. В связи с маминым сердцем рожала она в Институте акушерства на Пироговке. Чтобы подбодрить только что родившую мамашу принимавший роды профессор посмотрел на меня смуглого и в шутку задал маме вопрос: И где этот мерзавец успел уже загореть?

***

Ночь, я сижу один в комнате. Я прерываю свой рассказ, о них, о папе и маме можно было бы написать роман. Можно и нужно. Но боюсь это мне не по силам. Возраст не тот и нет во мне отцовского упорства, как это не прискорбно. Я гляжу в тёмное окно. В нём как в зеркале отражается моя потрёпанная жизнью физиономия, правда по-прежнему смуглая. Это мамины гены, как и ранняя седина, от которой уже мало что осталось. А курю я как папа, с молодости. И голова у меня папиного размера, жаль, что начинка похилее. Всю жизнь стремился соответствовать, благо пример долго был перед глазами. Долго, долго, Боря с Юленькой прожили в любви, без малого шестьдесят лет. Мама не дожила ста дней до этой замечательной даты. Она умерла у меня на руках и последний вопрос, который задала, пока была в сознании, приходил ли к папе доктор и какой у него в анализе крови протромбин. Вот это и есть, по-моему, любовь до последнего вздоха.

Всё-таки очень повезло мне с родителями, а достоин ли я их светлой памяти не мне решать.

5. РЫБЬИ СКЕЛЕТИКИ

Чем становлюсь старше, тем больше задумываюсь о прошлом. Только подумать — для моего младшего внука Великая война то же самое по временной удалённости, что для меня Шипка и Плевна. Что я знаю о тех временах — только по русской беллетристике. Шустрый мой внучок свободно оперирует в свои шесть лет интернетом, хотя ещё и читать— то, как следует, не умеет. Вся надежда на то, что когда он вырастет и сумеет прочесть эти строчки, поймёт парень, как жили его предки в середине прошлого века и как жила страна. Узнает правду, ибо мне нет смысла лгать — я не спешу никому понравиться.

Родня у меня какая-то не симметричная, в основном мне пришлось видеться с бабушкиными братьями и сёстрами. Все они были очень разные, даже внешне — прадед Марк был высок и рыжеволос, а баба Ева его жена — миниатюрная брюнетка. Она была религиозна и соблюдала все обычаи. Баба Ева намного пережила своего мужа, скончавшегося в Первую Мировую войну. А она умерла в сорок четвёртом, когда до победы оставалось полгода. Она говорила — смерти я не боюсь, я долго живу, восемьдесят шесть не шутка, жаль только, что не увижу, как повесят Гитлера проклятого! А ведь во времена Шипки и Плевны она уже была взрослая девушка и через пару лет вышла замуж за Марка. Баба Ева любила меня — она говорила, что я её пропуск в рай — тому, кого господь сподобил увидеть правнуков, место в раю гарантировано. А я был её единственным правнуком. Кроме моей непокорной бабушки, дети бабы Евы практически не размножались. Вот и любимого бабушкиного брата — дяди Володи детей не было, хотя женился он довольно рано. Жена его Анна окончила Питерскую консерваторию по классу самого Глазунова, но концертирующей пианисткой не стала и всю жизнь проработала педагогом. А дядя Володя служил в аптеке и до революции и после. В тридцатые годы тётя Анна заведовала классом фортепиано в музыкальной школе Ленинградского Дворца пионеров, из которой вышло немало талантливых музыкантов. Заведовала до самой войны и в войну тоже. Они не были эвакуированы, как и многие немолодые люди, о которых просто забыли. Для обороны Ленинграда они были не нужны и как служащие получали ничтожный паёк, они должны были попросту умереть с голоду, но выжили. С блокадой моим родственникам повезло, в отличие от попавших в оккупацию в Минске папиных родителей. Ленинградский двоюродный брат отца и его жена были военными врачами и, как и вся армия, хоть впроголодь, но питались. Конечно, это были не обкомовские пайки со сметаной и мясом, но выжить было можно и даже по десять часов оперировать раненных.

А вот тёте Анне и дяде Володе пришлось туго. Тётку ещё выручало то, что до войны она была весьма полной дамой и жировые запасы позволяли ей держаться некоторое время. А дядька был совсем плох и даже не вставал с постели — отказывали ноги и сердце. Спасло их то, что в их доме было много хорошей дорогой живописи, доставшейся в своё время тёте Анне от родни. В Ленинграде были люди имевшие доступ к продуктам и они, пользуясь ситуацией, наживались, меняя продукты на антиквариат, драгоценности и прочие дорогие вещи. Тётке знакомая дала адрес таких дельцов, и она понесла под мышкой картину Поленова, чтоб поменять её на кусок масла для мужа. Идти пришлось далеко — с дальнего конца Невского аж на Васильевский остров. Но она дошла и постучалась. Ей открыл плотный мужчина в меховой жилетке и добротных белых бурках. В квартире топилась буржуйка, и было значительно теплей, чем на улице. Он осмотрел картину и велел тётке подождать. Видимо отрезал кусок масла от большого. Анна Григорьевна расслабилась и отдыхала от дороги, ведь предстоял нелёгкий обратный путь. И тут её взгляд упал на стол, там стояло блюдечко с тремя обсосанными скелетиками килек. Головы и хвостики были целы. Она не могла отвести глаз от этого деликатеса. Ей безумно хотелось их съесть и при том немедленно. Она понимала, что хозяевам это пищевое великолепие не нужно — выбросить просто забыли. И всё-таки она сдержалась, дождалась масла и ушла. В общем, подняла мужа, и они дожили до снятия блокады. Кстати сама Анна Григорьевна всю войну занималась с детишками во Дворце пионеров, с теми конечно кто мог прийти. Одно время во Дворце пионеров, бывшем Аничковом дворце — висела картина, написанная после войны. В полумраке рояль с коптилкой на нём, за роялем сидит укутанный малыш, а рядом, укрывшись огромной шалью седая женщина — тётя Аня и её маленький ученик. А любимый её талантливейший ученик, уже студент консерватории, пошёл в ополчение и без вести пропал в боях под Ленинградом. Так же, как студент Саша, сын отцовского двоюродного брата — военврача. И могил у них нет, у этих мальчиков, своими телами выстеливших путь к победе.

— Ты понимаешь Игорь, — сказала тётя Анна, — брезгливости совсем не было, и этому мужчине объедки были не нужны, просто воспитание не позволило мне взять чужое, а попросить стыдно было, хотя он, наверное, не отказал бы.

И это сказала великая брезгунья, которая хлеб, принесённый из булочной опаливала на газу, наколов на вилку, и удивлялась с некоторым неодобрением, тому, что моя мама так не делает.

Когда я слышу слово блокада, с которым связаны самые ужасные события вплоть до людоедства, я всё-таки вспоминаю эту пару питерских интеллигентов и три килечных скелетика.

6. МАЛЕНЬКИЕ КАЛЕКИ

ПРОЛОГ

Я был очень счастлив в детстве. И понял я это не сразу, а, только ставши взрослым, а уж по настоящему, когда похоронил папу. Потому, что важнейшим элементом моего счастья было то, что я не потерял отца во время Великой войны. А ведь мог бы и потерять — он был оставлен в подрывной команде — взрывать один из районов Москвы, на случай если немцы войдут в неё. Доказательством того, что это могло случиться служит «чёрный четверг», 16 октября сорок первого. Нет, конечно, мои замечательные мама с бабушкой вырастили бы меня, но, уверен, жизнь моя сложилась бы иначе. Но мне повезло — у меня был отец, причём такой, которым можно было гордиться. Когда я пошёл в школу, узнал и по настоящему понял, что так повезло далеко не всем — очень много в нашем классе, и в школе, да и по всей стране было безотцовщины. Это никого из взрослых не удивляло, да и мои одноклассники сироты к этому привыкли, просто не знали и не помнили своих отцов — всем нам было по два-три года, когда война началась. Этим мальчишкам, оставленным на попечение мам, измученных войной и одиночеством женщин ох, как не сладко пришлось. Начинали они свою жизнь с отрицательной форой, трудно было им пробиваться. Уже теперь, состарившись, и отчаявшись найти кого-нибудь из них в интернете (конечно, это безнадёжное дело) я испытываю странное и необъяснимое чувства стыда за свою, пусть и нелёгкую, но вполне радостную и интересную жизнь. Я пишу эти воспоминания не для того чтобы расковыривать старые раны или не дай бог посмеяться над моими однокашниками, а просто для того, чтоб поведать нынешним пацанам о тяжелейшей жизни их сверстников — моих ровесников. Возможно, мне скажут, что это не самые страшные примеры, ведь пишу я о москвичах, а в провинции жизнь была куда как страшнее. Но я пишу о тех, с кем был хорошо знаком, с кем сидел на одной парте, с кем занимался дополнительно (пионерское поручение) Я сознательно изменил фамилии этих ребят, чтоб не обидеть ненароком, ни их (если живы), ни их детей и внуков.

ЧУРКИН И МОСИН

Это были двоюродные братья. Жили они в одной огромной квартире-коммуналке. Отец Витьки Чуркина погиб, а у Алика Мосина вернулся инвалидом, контуженный и весь в шрамах. Мосин старший трудился в какой-то артели инвалидов. Пил он по чёрному, пил и поколачивал Алькину маму, что трудилась уборщицей в домоуправлении. Она подрабатывала ещё тем, что убиралась в богатых квартирах, а такие в старом московском доме в Ермолаевском переулке были. Алику тоже доставалось под горячую руку, поэтому он предпочитал гулять во дворе. Во втором классе он уже курил, тырил папиросы у отца. До такой премудрости я дошёл только в шестом классе. Наша классная Нина Станиславовна мучилась с ним, он мог выкинуть любое коленце. Например, вертел на языке лезвие безопасной бритвы, чем доводил училку до предынфарктного состояния. Она пыталась увещевать его и тянула до четвёртого класса. Однажды уговорила позаниматься с ней, чтоб поставить тройку по истории, это как раз в четвёртом классе было. Позанимавшись, а слушал Алька её в пол уха, она дала ему на дом ещё раз прочитать про конец Золотой Орды. Он мельком взглянул на книжку, читать к этому времени парень уже как-то умел и прочел, что к какому-то там году упомянутая Орда захирела и распалась. На следующий день вызванный Ниной он бойко заявил, что Золотая Орда «охерела и распалась» под громкий хохот всё понявшего класса. Она поставила Мосину заветный трояк, но всё равно пришлось ей оставить Альку на второй год. Вскоре он исчез из школы, не знаю уж куда. У этой истории был грустный, но неудивительный финал. О нём поведал мне сын Нины Станиславовны, с которым мы впоследствии учились вместе на физтехе. Так вот, Нину Станиславовну потом, когда мы уже школу кончили, выбрали народным заседателем. И ей пришлось судить Альку Мосина уже двадцатилетнего. В армию он не попал по здоровью — одна нога была у него короче. Что не помешало ему своровать где-то что-то. Учительница снова влепила ему трояк. И пошёл Алька по этапу и сгинул, по крайней мере, на Ермолаевском больше не появился. А отец его помер от перепою еще, когда мы учились в четвёртом классе.

Витька Чуркин тощий с торчащими ушами был двоюродным братом Алика — матери были родные сёстры. Отец его пропал без вести где-то под Новгородом, а мама, тётя Рая работала кондуктором на троллейбусе «Б» — букашке, как его звали все. Букашка ходила по Садовому кольцу мимо школы и наших домов, и Чурка, как все звали Витьку иногда подсаживался в троллейбус к матери, чтоб получить какие-то харчи с рабочей столовой — готовить тётя Рая не любила, и Витька частенько ходил голодный. По-разному складывались вдовьи судьбы после войны — одни сохли от тоски и одиночества, другие, как тётя Рая, видная фигуристая блондинка с ярко накрашенными губами, бросились в загул и пошли по рукам. Кто-то осуждал этих женщин и даже называл недобрым русским словом, но я с высоты прожитых лет не решусь — нет у меня, да и у всех нас, на то морального права. Витька был естественно в курсе маминых амуров — иногда ночью был невольным, но любопытствующим свидетелем, а днём его отсылали погулять, если к маме заявлялся очередной гость. Видит Бог, я не знаю, извлекала ли тётя Рая какую-либо материальную выгоду из своих амуров, или просто утоляла голод молодого здорового тела, но предприимчивый Чурка решил извлечь из маминых утех реальную прибыль. В его изуродованной окружающим миром душе возник изощрённый ужасный план — он организовал подпольный платный порносалон. В огромной коммуналке была заброшенная кладовка, граничащая с комнатой Чурки и тёти Раи. Давно не ремонтированная стена дала трещину, в которую видно было все, что твориться в комнате. Чурка заткнул её со стороны чулана и открывал, когда приводил туда «зрителей» — одного или двух мальчишек — больше зрительный зал не вмещал. Такса была божеская — два рубля с носа, билет в кино, самый дешёвый, стоил трёшник. И вот, когда мать выгоняла Витьку погулять, он выходил во двор и приглашал на сеанс. Многие ребята и из двора и из школы посетили его салон, после чего пуская слюни, смаковали такие подробности… Он приглашал и меня, но я не пошёл. Не ставлю это себе в заслугу — интерес был и не малый, на эти темы говорили не стесняясь. Смутило меня то, что Чурка показывал свою МАМУ. Вот если бы соседку, то пошёл бы наверняка.

А салон приносил Чурке стабильный доход. Из нашей школы он исчез в пятом классе — его отдали в «ремеслуху», так на уличном жаргоне назывались послевоенные ПТУ.

ЮРА ЧУМАРИН

Есть такая байка: «сделал в слове «ИСЧО» четыре ошибки. А вот с Чумариным на самом деле случилось подобное — огород он написал как АГАРОТ. А когда в третьем классе начали учить английский, Юрка слова “this is” читал «Тыс дыс». До сих пор, когда мне надо сказать, что кто-то слабо знает английский, я говорю «знает на уровне тыс дыс».

Чумарин старший, рядовой Красной армии погиб уже в Румынии, когда заканчивалась война. Наверное, Чумарины получали какие-то деньги за отца, но жили они плохо и Юрка тоже был предоставлен себе. Как и многие ровесники курил с малых лет, пару раз его ловили лазающим в раздевалке по чужим карманам. Его сдал отличник и ябеда — Виталька Авдеев, сын полковника МГБ (так назывался КГБ в те годы.) Вот тогда я и видел Юркину мать — она приходила в школу и умоляла Нину Станиславовну защитить сына на педсовете, чтоб не исключали. Дело замяли, и Юрка продолжал учиться, пока не случилось происшествие, над которым смеялся весь класс — детство, а особенно послевоенное было безжалостным, а в том, что случилось с Чумариным ничего смешного не было. Это я сейчас так понимаю, а тогда к моему нынешнему стыду скалил зубы вместе с остальными. А случилось вот что. Юрка не был особенно голоден, но отношение к чужой, в том числе и общественной собственности у него было самое неуважительное. А на улице Красина рядом с Тишинским рынком и табачной фабрикой Дукат торговал с лотка мужичок. Торговал всякой снедью, карточки уже отменили, и торговля была свободной. Лоток был популярен — там всегда стояла очередь, в основном состоявшая из женщин. И вот Юрка затесался в эту очередь и, улучшив момент, стащил с подноса пару плавленых сырков. На его беду продавец увидел это и бросился за Юркой, который, естественно, дал дёру. Но не везёт, так не везёт, он споткнулся и, хотя не упал, но на мгновение задержался, и мужик дал ему здоровенного пинка под зад. Юрка взвыл и рухнул на землю, а мужик продолжил своё чёрное дело. Хорошо, что сердобольные русские женщины, отбили беднягу и уговорили мужика не вызывать милицию, благо сворованное было в полном порядке возвращено на поднос. И Юрка, едва не плача от боли поплёлся в Филатовку, детскую больницу на Садовой. И хорошо, что пошёл, у нас не было принято ходить по врачам, была этакая бравада, не девки, чай! В больнице сделали рентген и поняли, что сломана кость копчика. Естественно Юрка не поведал истинную причину своей травмы — подрался с незнакомым парнем и все дела. Хворал он долго и уж конечно остался в шестом классе на второй год. И по накатанной дорожке пошёл в ремесленное. Как-то раз встретил я его в чёрной шинельке и фуражке с со скрещёнными молотком и гаечным ключом. Такую же кокарду носил когда-то мой дед, фото которого висело в нашей комнате, но это был совсем другой случай.

ЭПИЛОГ

Мои дорогие и совсем не счастливые одноклассники спутники моего школьного детства. Уже и тогда мне было немного стыдно за свою благополучную жизнь, за то, что у меня есть папа и мама и такие, с которыми не может быть несчастливым детство. Хотя условия, в которых жила моя семья покажутся ужасными детям мои и внукам, по тем временам мы обустроены прекрасно.

Мне хочется верить, что если не все, то хоть кто-нибудь из вас не спился, не сгинул в лихорадке буден. После восьмого класса нас соединили с девчонками, и я перешёл в другую школу. Из старой поддерживал отношения только с парой своих хороших приятелей, с одним, профессором и лауреатом, дружу по сей день. А с остальными? В студенческие годы встретил в кино одноклассника Женьку Синельникова. У него в детстве был сказочный голос, его даже отдали в хор, но Робертино Лоретти из него не вышло. Работал он слесарем на том же Дукате и угостил меня первыми советскими сигаретами «Новость», ещё не пущенными в серию — экспериментальными. Я спросил его, поёт ли он, и получил ответ: «только по пьяни». А вот Шурик Невский стал зубным техником и работал в престижной клинике Госснаба СССР. Встретил я его в этом Госснабе, наш институт делал работу для них. Шурик обрадовался и приглашал меня сделать протезы у него по старой дружбе, но я как-то не собрался, а потом потерял телефон. Так что, кроме друга профессора, ничего уже не связывает меня с моей школой. Да и здание её передали министерству судостроения СССР, а оно оплатило строительство новой школы на окраине. Теперь в обоих этих зданиях, основном, построенном Корбюзье в 30-х годах и нашей школой, соединённой с основным переходом, расположился Антимонопольный комитет России.

Окончание