Геннадий Разумов: Моё вхождение в еврейство (мемуарный этюд)

Loading

Через год ГОСЕТ закрыли и как бы в насмешку издевательски перенесли в его помещение Театр сатиры. Я успел посмотреть тогда всего два спектакля, и они были для меня настоящим потрясением.

Моё вхождение в еврейство

(мемуарный этюд)

Геннадий Разумов

КАК Я СТАНОВИЛСЯ ЕВРЕЕМ

Шёл 1990-й год. Мы сидели в мягких креслах с подлокотниками и спинками, ёрзали задами по чёрному дерматину, уже изрядно протёртому предыдущими посетителями, и сильно нервничали. При этом никакие поддержки локтей и спины не могли унять мандражную дрожь, вызванную досадной непредсказуемостью, пугающей неизвестностью предстоящего испытания.

— Не дай бог в эту дверь попасть, — громким шопотом верещала сидевшая рядом с нами пожилая сильно крашенная брюнетка, — там принимает поляк-антисемит, такой гад. Никому статус беженца не дает, только пароль.

На мой вопросительный взгляд, она тоже вопросила:

— Вы что не знаете, что такое пароль? Это же — ништ, зеро. О, я вижу, вы ни шпрехаете и не спикаете. Какой же вы идн? Надо знать, что пароль в Штатах не дает никакого пособия и даже, кажется, вэлфера, даже чёрного. Как можно ехать в неизвестность, не зная известного?

Но мне было пока не до проникновения в будущее, меня травило настоящее. Я всё ворочал в голове свою заученную наизусть легенду, с тоской вчитываясь в висевшее прямо передо мной на стене грозное предупреждение:

«Дача ложной информации влечёт отказ от предоставления просителю вьездных документов в США».

Но, Слава Богу, всё прошло благополучно. Белобрысый клерк англосаксонской внешности безо всякого видимого аппетита слопал всю нашу повешенную ему на уши вермишель. Мне показалось, что он даже и не пытался вникать в непонятную ему лабуду о кладбищенском вандализме, юдофобских надписях на дверях квартиры, телефонных угрозах, об отказе приёма в университет, в Академию Наук, на престижную работу и прочих антисемитских преследованиях.

Я вышел на Садовое кольцо, очень довольный собой и своей нехилой победой над лопоухим американским чиновничеством. И тут же ещё порадовался мыслью, что моё враньё лишь на малую толику совпадает с действительностью и с тем, что могло бы произойти со мной в том времени, в котором я жил. Ведь, на самом деле, моя судьба счастливо проскочила мимо участи других моих еврейских ровестников. Меня не схватили за ноги и не разбили голову о край платяного шкафа, мне не сыпали на тело мокрый киевский суглинок в Бабьем яру, я не бился в тифовой лихорадке, лёжа на полу скотоперегонной теплушки, везущей зеков на Колыму. К счастью я проскочил мимо всего этого, судьба меня пощадила.

* * *

Моё знакомство с антисемитизмом в детстве, в большинстстве случаев, сводились к дразнилкам типа «Сколько время, два еврея, третий жид, по верёвочке бежит. Верёвка лопнула и жида прихлопнула». На это я обижался не больше, чем какой-нибудь веснусчатый мальчишка на скороговорку-смешилку: «Рыжий, патый, конопатый стукнул дедушку лопатой, а дедушка — топором, рыжий пёрнул за столом».

Правда, в более сознательном возрасте волны антисемитизма (особенно государственного) накрывали меня с головой неоднократно. Началось с попыток получить то образование и ту профессию, к которой душа лежала. Однако, после школы даже мечтать о каком-нибудь Инязе, Медицинском, Бауманском, МИМО, Физтехе, Гитисе или ещё чём-нибудь для того времени дефицитном было непозволительно. Меня и в Историко-архивный даже не взяли. Впрочем, что же я хотел со своим сионистским носом — в те вузы и чистокровных славян-арийцев далеко не всех принимали, только избранных, блатных, заслуженных, халявных.

Следущее столкновение с гос-юдофобией произошло, когда я посмел нахально полезть в аспирантуру. Я работал в Водоканалпроекте и не сознавал, что в области интеллектуальных, так сказать, чистых, инженерных занятий для евреев установлены не меньшие процентные нормы, чем в медицине, политике или литературе. За их нарушение любой советский начальник мог получить по шапке. Поэтому еврею с высшим техническим образованием, если он не попал мастером на завод или прорабом на стройку, была доступна только роль проектировщика (и то лишь в открытых проектных институтах, ни в коем случае не в так называетых «почтовых ящиках»). А пробиться в науку — ни-ни.

Но я хотел. Пошёл в научно-исследовательский институт ВОДГЕО, благополучно сдал приёмные экзамены, забил тему диссертации, получил научного руководителя и носил нос свежей морковкой. Однако, вскоре он повис вялым укропом — в аспирантуру меня не взяли. И если бы не более ходкий Миша Фишман, которому, как и мне, было отказано, я бы так и остался ни с чем. Но он подговорил меня пойти к какому-то чиновнику в Минтяжмаш (в его ведении был ВОДГЕО). Мы заказали пропуска, поднялись на этаж и после мучительно долгого сидения в приёмной, получили право предстать пред усталыми начальственными очами:

— Да, вам отказано, — холодно сказал он, неохотно извлекая из стопки бумаг какую-то одну и долго вникая в чём дело. — Почему? А, вот, нашёл, сказано: вакансии на очную акспирантуру закрыты. Хотя, погодите-ка, — он ещё раз прорезал глазами бумагу и добавил, — но, кажется, есть два места в заочную.

Конечно, это было далеко не то, чего хотелось. Заочная аспирантура означала, что никакой лафы не будет, придётся вкалывать без освобождения от работы, заниматься своей наукой вечерами, в отпуска, украдкой в рабочее время на службе. Хорошо ещё, что раз в году давалось по три недели на подготовку и сдачу экзаменов на кандидатский минимум и делание диссертации.

Я стал аспирантом-заочником, и тут… для того, чтоб не пропустить в науку очередного еврейчика, накинулся на меня уже не столько государственный казённый, а самый настоящий звериный персональный антисемитизм. Он был ещё больнее, обиднее, так как не скрывался где-то там далеко, за кремлёвскими и министерскими стенами, а находился рядом, его мерзкое рыло было рядом, прямо передо мной.

Но ничего, и это я перетерпел, даже, как не странно, в то время не особенно задумывался над явно юдофобской подоплёкой той моей беды. Я ведь, действительно, тогда поступил по-идиотски, перейдя дорогу своему начальнику, за это он меня и преследовал, привлекая других радетелей арийской чистоты гиротехнической науки.

* * *

А вот позже то, что на работу в ИВПАН (Институт водных проблем Академии наук) не взяли, для меня явственно пахло антисемитизмом. Ведь всё складывалось весьма удачно: на должность научного сотрудника я полностью подходил, и по тематике, и по опыту. Начальник отдела очень хотел меня взять, и влиятельный профессор В.Кунин за меня хлопотал.

— Мы держим для вас единицу, закругляйте дела в Гипроводхозе и приходите, — говорили мне в отделе кадров.

Но вдруг всё как-то быстро изменилось.

Я пришёл на приём к директору института вельможному А. А. Вознесенскому.

— Здравствуйте, здравствуйте, садитесь, — с милой приветливой улыбкой, сказал он, вставая мне навстречу из-за своего необьятных размеров стола. — Хочу вас немного огорчить, не удастся нам с вами вместе поработать. О, эти чиновники, управы на них нет. Взяли и закрыли нам штатное расписание, говорят денег нет, видите ли, «экономика, ха-ха, должна быть экономной». — Он сожалеюще косо взглянул на меня и добавил: — Может быть, в следующем квартале снова выбьем для вас позицию. Позвоните, пожалуйста, через месяцок.

Конечно, ни через месяц, ни через год, в Академию наук меня не взяли. А разве могло быть иначе?

Андрей Александрович Вознесенский (кстати, отец знаменитого поэта) был высокопоставленным чиновником, важным номенклатурным работником, плавно переходившим с одной руководящей должности на другую. Перед попаданием в Академию наук он был директором института Гидроэнергопроект, который одно время успешно отталкивал от государственного корыта своего полутёзку и смежника институт Гидропроект. Но вот пришел к власти «мелиоратор» Брежнев. При нём в водном хозяйстве страны первое место вместо гидроэнергетики заняла ирригация, обводнение, осушение. Поэтому, углубляя монополию и застой, гидропроектное дело укрупнили под вывеской «Гидропроект». Вознесенский оказался не у дел. Куда было его перебросить? Вот и нашли куда — в науку, в престижный научно-исследовательский институт АН СССР. А то что он в той науке был не ухо, не рыло, никого не колыхало –главное, это ведь был Начальник.

Мог ли такой функционер и хранитель российского национального порядка пропустить в академическую тусовку ещё одного еврея сверх процентной нормы? Риторический вопрос.

Однако, тогда этот провал моих честолюбивых поползновений не казался мне таким уж трагичным. Ну, не взяли, и чёрт с ними, обойдусь, ничего страшного, буду сидеть в Гипроводхозе, делать на работе в свободное время свою кандидатскую, и начхать мне на них на всех.

* * *

Но вот теперь настроение моё изменилось. И когда я вышел из американского посольства и, прокрутив под ногами дугу Садового кольца, свернул на проспект «дедушки» Калинина, мысли мои закрутились в обратную сторону. Вспомнилась вдруг слащавая козлиная физия этого сталинского сатрапа, «всесоюзного старосты», который являл собой плакатную вывеску страны, насквозь пропитанной ложью и обманом. И потому, подумалось мне, такой ли уж большой грех поднаврать слегка, чтобы вырваться наконец из этой лживой трясины?

Впрочем, если здраво посмотреть, не так уж, в принципе, и сильно я наврал тому американцу. То, что довелось мне перенести в той советской жизни, вовсе не столь уж было безобидно. Это, наверно, только толстокожие приспособленцы, вроде меня, способны были тогда воспринимать тот государственно-бытовой антисемитизм не таким уж тяжким и непереносимым. Вероятно, где-то у меня под бровями сидел некий валериано-успокоительный жучок, вешавший мне на глаза этакую шторку, скрывавшую от меня истинную мерзость той подлой действительности.

На самом деле, если здраво рассудить, всё что со мной было, вовсе не проходило бесследно. Так, от тех постоянных детских оскорблений при формировании характера у меня неизбежно развивался комплекс неполноценности, неуверенность в себе, излишняя обидчивость, пугливость. Недаром вплоть до 10-го класса я сильно заикался и очень от этого расстраивался. Меня даже какое-то время водили к логопеду. Только совсем повзрослев, к концу учёбы в институте я стал постепенно избавляться от этого досадного мешающего полноценно жить недуга. Да, и теперь время от времени, когда я волнуюсь, мои горловые связки сжимает нехватка дыхания, и я спотыкаюсь в произнесении некоторых твёрдых букв.

А разве не подлость, что не дали мне учиться в Историко-архивном и на всю жизнь лишили радости профессионально заниматься тем, к чему с юности душа тянулась. Спасибо ещё, что меня от тоски почти всегда спасала счастливая способность увлекаться вообще любым делом, которое мне попадалось. Забывая обо всём другом, я с одинаковым рвением полностью отдавался и фильтрационным расчётам водозаборных скважин, и сочинению научно-фантастических рассказов, и сооружению крыльца на даче в Загорянке. Если бы не это, как и многие, не попавшие на свою заветную стезю, я страдал бы от тягомотины нелюбимого занятия, с нетерпением дожидался конца рабочего дня, мечтал об отпуске, и прималейшем жжении в горле бежал в районную поликлинику брать бюлетень. А так, я даже в отпуск почти не ходил, ездил летом в командировки, в экспедиции, на полевые работы, испытывал и внедрял там своё очередное изобретение и даже, болея грипом, брал домой рабочие материалы, чтобы писать отчет по теме.

И кто знает, может быть, мои антисемитские враги лишили историческую науку и археологию каких-нибудь важных находок и открытий. Нет также уверенности, что и российская Академия наук не потеряла возможность сделать серьёзные научные исследования в области инженерной гидрогеологии и динамики подземных вод. Кто знает?

ИДИШСКАЯ КУЛЬТУРА

Человек рождается никем — ни мужчиной, ни женщиной, ни украинцем, ни русским, ни евреем. Только через пару лет он замечает, что, кроме него, есть и такие дети, которые могут пи́сать без особой штучки, висящей внизу живота, а уже в школе ему дают понять, что он хохол, кацап или жид.

Я уже говорил, какую большую роль сыграл в моём национальном самоопределении Лион Фейхтфангер. В раннем детстве, взахлёб прочтя «Иудейскую войну», «Сыновей», «Еврея Зюса», «Семью Опенгейм», я понял насколько безмозглы и ничтожны мои хулители, обзывающие меня жидом, жидюгой или жидком. Я узнал, что своей национальной принадлежностью мне нечего стесняться, наоборот, мне ею можно настолько гордиться, что ни один хулиган-юдофоб не стоит того, чтобы тратить на него даже грамм своей обиды.

А уже в юношеском возрасте, наслаждаясь Шолом Алейхемом, я убеждался, что его рассказы не хуже чеховских, а страсти «Блуждающих звёзд» и «Тевье молочника» не слабее, чем «Анны Карениной» или «Господ Головлёвых». Шли ещё те недолгие первые послевоенные годы, когда в СССР, только что поддержавшем создание государства Израиль, ещё не была развенчана «антипартийная группа» театральных критиков» и не разоблачены безродные космополиты. В Москве издавалась на идиш газета «Эйникайте», журнал «Советиш геймланд», работало книжное издательство «Дер Эмес». Я с удовольствием читал переведенных на русский язык Д.Бергельсона, П.Маркиша, И Фефера, Г.Добина и других.

Моё проникновение в идишскую культуру с помощью книг можно сравнить с поливкой цветов в саду, где ежедневно свою порцию воды из лейки получают розы, гладиолусы, бугенвилии. Однако, что-то не так, вяловатыми они выглядят. Но вот небо темнеет и выливается на землю дождём-проливнягой. Цветы оживают, розы поднимают головы, гладиолусы вытягивают шеи, бугенвилии расправляют плечи.

Что стоит за этой моей громоздкой и замысловатой метафорой, что подразумевается под тем проливным дождём? Ответ — ГОСЕТ. Именно он стремительно рванул вверх уровень моего медленно до этого набиравшего высоту ашкеназийского самоопределения.

В 1949 году Государственный еврейский театр (ГОСЕТ), ранее бывший очень успешным, всемирно известным, после убийства С.Михоэлса и разгона Антифашистского комитета, влачил жалкое существование. Его сняли с государственной дотации, то есть, артистам перестали платить зарплату, оплачивать помещение, изготовление декораций, костюмов. По Москве добровольцы стали распространять некие «абонементы», чтобы покупая их, евреи хоть немного поддержали театр. Мы, помню, приобрели несколько таких бумажек. Но ничто помочь уже не могло, Усатый закусил удила. Через год ГОСЕТ закрыли и как бы в насмешку издевательски перенесли в его помещение Театр сатиры.

Я успел посмотреть тогда всего два спектакля, и они были для меня настоящим потрясением. Тевье, которого играл В.Зускин, сильно отличался от книжного. Я сидел, затаив дыхание, и, хотя не понимал ни одного слова, всё понимал, переживал за нелёгкую судьбу многодетного молочника, жалел его, временами даже у меня щипали глаза. Тот Тевье, из книги, был другой — сильный, мудрый, и вообще, читая Шолом Алейхема, я больше следил за сюжетом, за развитием событий, чем за переживаниями героя повести.

А от искромётного спектакля «Фрейлекса» я совсем обалдел. Мелодичные песни, ритмичные танцы, яркие костюмы и декорации, аромат еврейских местечек, блестящая игра артистов привели меня в щенячий восторг. Впервые услышанная мной прекрасная музыка звучала заздравными тостами, любовной лирикой, романтической бровадой, а иногда печальным колнидром. И вместе с тем это был вовсе не какой-то концерт, а умное, блестяще поставленное представление, которое на фоне полной драматизма, хотя и весёлой, еврейской свадьбы-хупы показывало непростую жизнь в старых еврейских шеттлах. Великолепная игра Зускина в роли бадхена-свата заставляла то смеяться, то плакать. А когда артисты с полными бокалами танцующей цепочкой спустились в зал, зрители встретили их неистовыми долго не утихавшими аплодисментами. Я был ошеломлён и многие годы потом перебирал в памяти разные частности того необычного вечера.

С закрытием ГОСЕТ’а, а также всех идишских газет и изданий долгие годы ни одного еврейского слова вообще нигде нельзя было услышать. Хотя вру, можно было, только втихоря дома. Патефоны, радиолы, радиокомбайны, со временем и магнитофоны на частных квартирах, на кухнях и в спальнях, не прекращали радовать слух изьятой из общего обращения музыкой. На взращённую русскостью душу удивительно легко ложились напевные мелодии «Хава нагила», «Варнечкес», «Шпиль балалайка», «Шолом алейхем» и многие-многие другие песни украинских местечек, одесских кичманов и бердичевских подворотен.

Мы крутили старые толстые пластмассовые скрипучие пластинки «Апрелевского завода», значительная часть которых была, увы, с выбоинами по краям, поперечными трещинами и продольными царапинами. Но это не мешало наслаждению. Я и сейчас без запинки перечисляю знаменитых еврейских исполнителей: Михаила Александровича, Анны Гузик, Эмиля Горовца, Нехамы Лифшицайте. И до сих пор, когда звучат эти имена, у моих престарелых сверстников светятся глаза и губы расплываются в улыбке.

* * *

Но услышать снова легально звучащую со сцены еврейскую речь советские евреи смогли только через 27 лет — сквозь застойную брежневскую серую плесень пробился тонкий росток надежды на возрождение еврейской культуры. В феврале 1977-го года Совмин РСФСР специальным Постановлением дал отмашку на создание Камерного еврейского музыкального театра (КЕМТ). Но… с большим НО. Для того, чтобы жиды не особенно задавались, его прописали не в столице страны, а в столице Еврейской автономной области, то-есть, в Биробиджане.

Естественно, в той дальневосточной дыре, где невозможно было набрать и четверти зрительного зала, такому театру делать было нечего. И, конечно, евреи не были бы евреями, если бы не придумали хитрый ход — в Москве на Таганке под маркой репетиционного зала они арендовали помещение рядом с кино «Звездочка». Там в основном и обретался театральный коллектив, откуда выезжал на гастроли в разные города страны, и раз в два месяца вынужденно делал дежурные поездки в Биробиджан. Со временем власти настолько размякли, что позволили даже показать отрывки спектаклей КЕМТ’а по телевизору.

Возглавил новый еврейский сценический коллектив талантливый художественный руководитель, балетмейстер и хореограф Юрий Шерлинг. Первое представление, которое я увидел, было фактическим римейком того самого михоэлсовского «Фрейлекса». В нём звучали мелодичные весёлые и грустные народные еврейские песни, зажигательные ритмы блестяще поставленных фольклорных танцев. Как и когда-то на сцене ГОСЕТ’а, всё это сопровождалось высокопрофессиональным инструментальным оркестром, красочными костюмами и прекрасными декорациями. Публика была в восторге.

Судьба театра была хотя и не такой трагичной, как у ГОСЕТ’а, но тоже далеко не благополучной. В 1985 году Ю.Шерлинг от руководства театром был отстранён. В кухонные застолья еврейской Москвы вползли слухи, что он по какому-то странному обвинению то ли во взятке, то ли в автомобильной аварии посажен в тюрьму. Так это было или нет, до сих пор неизвестно. Однако, к счастью, на уходе Шерлинга театр не кончился. Его возглавил музыкальный директор Михаил Глуз, прекрасный аранжировщик, композитор, пианист.

Потом, когда у СССРовского колоса подломились ноги, и он рухнул, под ним оказалась похороненной и всеобьемавшая советская запретиловка. Грянул рынок-базар, в масскультуре взыграла воля-свобода. Как грибы на опушке леса — белые и красные, маслята и опята (но поганки тоже) — возникли повсюду разные музыкальные (и не очень) ансамбли, группы, коллективы, студии, театры. В том числе, и еврейские. Среди этих молодых, успешных, настырных конкурентов КЕМТ’у стало очень тесно, неуютно, и он постепенно, медленно, но верно, начал угасать, хотя формально и продержался до 1995 года.

Его кончина вовсе не такая уж необычная, впрочем, как и у любого другого театра. Считается,что каждый из них способен процветать или хотя бы существовать, сохраняя свою самобытность, в среднем около 7 лет. При этом, его оболочка, внешний вид и название вполне могут даже оставаться прежними. Но внутреннее содержание: сердце, мышцы, печень, а, главное, мозги, обязательно меняются или заменяются. Классическим примером может служить нынешний московский МХАТ, давно переставший быть тем старым станиславско-немировическим, также как Большой — григоровическим.

* * *

В развитии моего еврейского самосознания сыграл свою роль и театр «Шалом», возглавляемый известным артистом, режисёром, театральным деятелем Александром Левенбуком (люди старшего поколения помнят его по блестящей многолетней радиопередаче 60-х годов «Радионяня»). Этот в основном драматический театр, если в начале ещё хоть как-то говорил на идиш, то теперь полностью перешёл на русский. Да, и его музыкальная афиша тонка, как бумажный лист.

В начале 90-х на еврейские эстрадные подмостки стремительным алюром выскочил мужской хор Михаила Турецкого. Бывший до этого арт-группой при московской хоральной синагоге и исполнявший только литургическую музыку, благодаря неуёмной энергии своего руководителя он быстро завоевал не только российскую, но и мировую арену. Умело подобранный репертуар еврейских песен, прекрасно звучащие безo всякой фонограммы голоса 10 исполнителей, в том числе «а капелла» собирал огромные аудитории, и не только евреев.

К сожалению в погоне за разноязычной аудиторией и ещё большей популярностью этот музыкальный ансамбль со временем стал всё больше и больше отходить от своего еврейского начала. А в программе последнего проекта М.Турецкого — женского хора «Сопрано» песни на идиш составили чуть ли не десятую часть.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Геннадий Разумов: Моё вхождение в еврейство (мемуарный этюд)

  1. Николай Александрович Вознесенский (кстати, отец знаменитого поэта)
    ==========
    Учитывая, что знаменитого поэта звали Андрей АНДРЕЕВИЧ, не вся вермишель была повешена на уши чиновника.

Добавить комментарий для Юлий Герцман Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.