Ивритская лирическая поэзия середины ХХ века. Иегуда Амихай

Перевод с иврита и примечания Адольфа Гомана

Окончание. Начало здесь

Из книги «Стихи 1948-1962 гг.»:
Из цикла «Место, где я не был»

Что касается мира

Что касется мира,
Я, как ученики Сократа, — всегда иду рядом с ним.
Вслушиваюсь в его истории и времена года,
И мне остаётся лишь сказать:
Да, действительно,
Ты и в этот раз прав,
Всё так и обстоит.

Что касается моей жизни, я всегда —
Венеция:
Всё, что у других — улицы,
Во мне — тёмный поток любви.

Что касается крика, что касается молчания,
Я всегда — шофар: [8]
Весь год собираю силы,
Чтобы трубить в Страшные дни.

Что касается дел,
Я всегда — Каин:
Скитаюсь до того, что так и не сделаю,
Или после того, что сделаю
И чего нельзя вернуть назад.

Что касается твоей ладони,
Что касается сигналов моего сердца
И планов моей плоти,
Что касается надписи на стене, [9]
Я всегда — невежда: не умею
Ни читать, ни писать.
Головки сорняков
Умеют только шелестеть и качаться на ветру.
Так и голова моя, когда судьба проходит сквозь меня
В другое место.

Прощай!

Прощай! Лицо твоё — лишь память. Дымкой тонкой
Былого призрак вновь возник. Летит, летит…
Лес шёпотов, мрак лона, личико ребёнка,
Животных тени, вод текущих вид.

Нам не соприкоснуться больше, как когда-то,
Не нам теперь шептать: «Сейчас, сейчас…»
Ты — женщина, ты — ветер, а была ты
И осень, и порыв — всё, что сближало нас.

Когда мы не могли понять, мы пели вместе:
Тьма, свет, былое… Заперты замки.
Ты не моя уже, ключ к шифру в новом месте,
Закрыты двери шкафа, платья, рты, соски.

Итак, прощай теперь! Ты бодрствовать устала.
Всё было, как хотели, до поры.
Теперь спокойно спи. Пора настала
Свои лишь видеть сны — бескрайние миры.

Прощай! Узлы и чемоданы смертью дышат.
Верёвки, перья, вещи, как холмы.
Ведь то, чего не будет, так и не напишут.
Никто не вспомнит то, чего не знали мы.

Иль, скажем, скорбь

А вправду ль знать тебе ещё так много надо,
Подруга встреч случайных, прошлогодний снег ?
А «после» не для нас, не капля яда,
А чаша… И молчанье… И навек.

Ведь мы подменены, как сумка или плащ в заботах.
И я уже — не я, и ты — не ты. Потом
Нам не вернуться вновь. Исход субботы,
И свечка гаснет в пальцах, смоченных вином.

От солнца твоего одна луна со мною,
Звук слов незначащих и утешенье фраз:
«Будь добр, оставь» иль «Я хочу покоя»,
Иль, скажем, «Скорбь», или «Всё кончено для нас».

Ты тоже устала

Ты тоже устала быть миру фасадом,
Чтоб видели ангелы: вот где краса!
Улыбку оставь и без всякой досады
Дай ветру в улыбке прищурить глаза.

Не спорь, отдохни. Волноваться не надо.
Глаза твои ярки, как лес в сентябре.
Есть слово «любить» в языке водопада?
А как нас найти у Земли в словаре?

Смотри! Что-то движется там под горою.
Быть может, пророк приближается к нам?
Я слышу во сне голос твой. Ты со мною,
Но что я отвечу и что тебе дам?

Из книги «Сейчас в шуме» (1963-1968)

В моё время, в твоём месте

Мы были вместе. В одном времени и месте.
Время было моё, место дала ты.
Спокойное и сильное тело твоё ожидало смены времён года.
Моды проходили над ним — укоротить, удлинить,
В цветочек, из шёлка, белое, облегающее…

Мы сменили человеческие ценности на звериные.
Спокойные и сильные — на века,
Но всегда готовые сгореть в одно мгновение,
Как сухая трава в конце лета.

Я делил с тобой дни. Ночи.
Мы обменивались взглядами с дождём.
Не предавались мечтам.
Нас даже не было в наших снах.
И внутри беспокойства гнездился и дремал
Покой. В моё время в твоём месте.

Но всё изменится, когда сны,
В которых ты снишься мне в эти ночи,
Принесут весть о том, что моему времени с тобой приходит конец,
Как появление всё большего числа чаек
Предвещает близость берега.

Страшно опознавать

Страшно опознавать мёртвых
После обвала или после боя.
Ещё страшнее опознавать их,
Когда они ещё живы и на ногах.
Или в семь вечера в конце улицы,
Когда забвения уже нет,
Но памяти вместо него уже не будет.

Потому что вечность приукрашивается вечностью,
Воды умирают внутри вод
И восстают из них,
А облака плавают только между облаками,
Не то что люди:
Им приходится идти между
Железом и камнем,
Между теми, кто их не любит.

У моего дяди железо
Со времён Первой мировой войны
Оставалось рассеянным по телу
Даже после Второй мировой.
И, только когда он умер, они расстались:
Из железа сделали новые снаряды,
А их дяди — новых дядей,
Новое забвение.

Отец мой, Царь мой!

Отец мой, Царь мой! Любовь и ненависть без причины
Сделали лицо моё похожим на лицо этой иссохшей земли.
Годы превратили меня в дегустатора болей.
Как дегустатор вин, я различаю
Разные виды безмолвия,
Знаю что̀ умерло. Кто.

Отец мой, Царь мой! Сделай так, чтобы лицо моё не разрывалось
От смеха и плача.
Отец мой, Царь мой! Сделай так, чтобы всё, что случается со мной
Между вожделением и печалью,
Не мучило меня; чтобы всё, что я делаю
Вопреки своему желанию,
Выглядело, как моё желание. А желание моё — как цветы.

Бык возвращается

Бык возвращается с арены после рабочего дня,
Выпив кофе со всей квадрильей
И оставив им записку, где указал свой точный адрес и написал
О том, где лежит красная мулета,
О том, что шпага осталась в его твёрдом загривке
И о том, когда он будет дома. Теперь
Он сидит на кровати.
У него тяжёлые еврейские глаза. Он знает,
Что шпаге тоже больно врезаться в мясо.
В следующем воплощении он будет шпагой. Боль останется.
(«Дверь открыта, а если нет — ключ
Под порогом.»)
Он знает о милости сумерек и о милости
Правды. В ТАНАХе он причислен к «чистым» тварям.
Он очень кашерный [10] : отрыгивает жвачку,
И даже сердце его разделено на части, рассечено, как копыто.
Из его груди торчат волосы —
Сухие и серые, как из рваного матраса.

Мне ещё предстоит

Мне ещё предстоит начать помнить о тебе
В то время, как другой начнёт познавать тебя,
Нежное бедро изнутри над чулком и то, когда ты смеёшься, —
Проявление первых фотографий его будущих снов.

И мне ещё предстоит забыть тебя,
Когда тот, другой, начнёт помнить тебя
В то время, как другие из других начнут познавать.

А жизнь моя пуста, как цветок, с которого
Оборвали все лепестки — да, нет, да, нет, да.

Быть одиноким — всё равно, как быть в месте,
Где мы не были вдвоём; быть одиноким — это
Забыть, что ты один: пытаться заплатить за двоих
В автобусе… и ехать одному.

Сейчас я прикрою зеркало, как твои фотографии,
И лягу спать. Птица небесная будет клевать мой сон,
А собаки будут слизывать
Мою кровь изнутри. Как это выглядит снаружи?

Судьба Бога

Судьба Бога
Сейчас, как судьба
Деревьев и камней, солнца и луны,
В которые перестали верить,
Когда начали верить в Него.

Но Он должен остаться с нами —
Хотя бы, как деревья, хотя бы, как камни
И как солнце, луна и звёзды.

strong>Иди, иди

Что сказано было в долине,
Что прошелестело там,
Отныне
Не услыхать ушам.

Лето весну отодвинет.
Потом
Тень под глазами твоими,
Тень под животом.

Не здесь ли мы шли с тобою?
Был ли отмерен срок?
Нетерпение. Двое
У берега моря. Песок.

Забыв про слёзы и горе,
Оставив пустыню тут,
Иди, пока есть вода в море.
Иди, куда ноги несут.

Всё, что случилось в долине,
Отшелестело любя.
Огонь во сне ныне
Видит тебя.

В те дни в это время[11]

Отдаляются постепенно «те дни» от «этого времени»,
Как караул, возвращающийся в казармы,
Как участники похоронной процессии — с кладбища.
А ты помнишь: «Я не могла упустить тебя»? Из домов,
Где мы жили, иные разрушены. Даже
Эхо падения смолкло. Я думаю часто о том, что
«Это время» всегда почему-то одно,
А «те дни» — их всегда очень много, и я — единственное остриё,
Что ещё выставляет армия тех многих дней. А ты помнишь:
«Это будет последний бой»? Был красивый мотив.
Был в те дни. В это время.

Моё сердце похоже на стену сейчас, на которой
Тени веток колеблются шире,
Чем ветки в саду.
Это свойственно теням.
Это свойственно сердцу.

Проверка зрения

Отодвинься! Закрой левый глаз. Так. Ещё?
Да. Ты должен смотреть сюда и читать эти буквы.
Отодвинься ещё. До
Стены. Дальше. Выйди. Что видишь
Там в сумерках? Что узнаёшь? Я? Я помню
Красивую песню, что когда-то давно… И сейчас
Всё ещё? Да, всё время. Не оставляй меня!
Это ты уходишь. Я — нет. Мне всё кажется маленьким и не печалит.
Так. Закрой один глаз. Говори громче! Слышишь?
Не слышу, я уже отошёл далеко. Что ты там
Узнаёшь? Ты помнишь?.. Закрой
Глаз печальный один!
Да.
Теперь глаз печальный второй,
Так. Теперь вижу.
Теперь уже ничего.

Не быть, быть, не быть

Не быть значит не ощущать боли.
Как колокола в далёком христианском городе:
Молить о дожде в Иерусалиме
И обретать его спокойно у озера в Цюрихе.

Прибыть, как я, из страны чудес,
Вроде хождения по Кинерету,
И с трудом идти по жизни, рискуя утонуть.

Быть значит ощущать своё тело
По ударам камней, побивающих тебя изнутри,
И камней, побивающих тебя снаружи.
Моё тело — граница столкновений.

Не быть значит продолжать идти
По Цюриху от того угла, где мы расстались.
Продолжать идти значит не быть.

Гайдн. Опус 76 №5[12]

Ты не умерла и я не умер.
Мы не исполнили того, что обещали друг другу
Двадцать пять лет назад. У луны
Тогда ещё бывали разные лица — хорошие и плохие.
Цари ещё ходили по своим царствам — не то, что сейчас.
Дыхание бывало длинным и коротким,
Дым не ел глаза, потому что витал высоко.
Две-три войны. Разговоры,
Которые вели мы тогда, доходили сюда,
Ждали понапрасну и разрушались.

Оказалось, что мелодия, которую мы слышали тогда,
Была последней спокойной мелодией
Перед большим страхом, не прекращавшимся с тех пор —
Четверть века страха в разлуке.

Что осталось от той ночи
Слившихся в единый круг вод, вращающихся,
Как граммофонная пластинка?
Может быть то, что остаётся от жизни после расставания —
Немного тепла в печи, чуть побольше — в постели.

Из книги «И не для того, чтобы помнить» (1971)

Умерла Лея Гольдберг

Лея Гольдберг умерла в дождливый день,
Как и писала в своих стихах;
И перенесла свои похороны
Назавтра, на солнечный день,
Как только она могла.

Её печальные глаза — единственные,
Способные состязаться с глазами отца моего
В старинной еврейской игре
Тяжёлых глаз, опускающихся
К ямкам под ними.
(Теперь они оба там.)

Лея умерла после того,
Как литературные приложения
Уже два дня печатались вовсю.
Так она вынудила нас
Написать о ней с неторопливой печалью
Чистыми словами, как только она могла.
(Во время боёв в Негеве её книжку
«Из моего старого дома» я всегда носил в рюкзаке.
Страницы были разорваны и подклеены
Полосками липкой ленты, но я знал наизусть
Все сокрытые в ней слова
И все видимые глазу.)

Она изучила много языков,
Подталкиваемая человеческой печалью:
Говори, пиши и плачь втихомолку.
(В одной из квартир в Иерусалиме жили после неё
Три девушки,
Одну из которых я очень любил.)

Мы принесли ей часть сладости
Нашей жизни, чтобы поместила её
В свои стихи, как повидло в пончики.
А горечи и мучений для этого
Хватало у неё самой,
Не нужно было занимать у других.
(Когда моему сыну было два года,
Он называл её «Гольдберг» —
Не «тётя», не «Лея».)

Профессор внутри неё был готов,
Может быть, жить ещё долгие годы,
Но поэт в ней не желал
Состариться. И победил.

Лея умерла. В этом молчании
Она уже здесь владела многими акциями.
Туда она уходит богатой —
Царица, уходящая в изгнание смерти.
А девушки и юноши продолжат читать
Её книги в потаённых
И столь сладостных комнатах
В стране, жизнь которой так захватила её.

На этой горé, что называют «горой упокоенья»
Я думаю сейчас о словах из Пятикнижья
«С печалью в преисподнюю»:
Печаль должна быть чем-то
Прекрасным и очень дорогим,
Как золотые и серебряные вещи,
Что кладут в гробницы царей. Так и тут.

Теперь уходи. Собери
Все голоса. Возьми их с собой.
Они твои, наконец.
Возвращайся туда. Мёртвые, вроде тебя, любят точность:
Не могут сказать, как мы: «Я думаю, что…»,
«Я хочу сказать, что…» или «Возможно, приду».
Они говорят: «Нет. Не я. Я не…».

Уходи, успокойся, такая усталая Лея, [13]
А нам остаётся только стоять,
Подняв голову, и ожидать
Вестей, плохих и хороших,
Смешанных с запахом сосен.

И не для того, чтобы помнить

И не для того, чтобы помнить,
Живёшь, а чтобы закончить
Труд, который поручен тебе (почему-то тебе),
И не для того, чтоб остаться, ты любишь,
И не для того, чтоб любить, терпишь боль.

Ты спешишь, ты торопишь усталость,
Ты нетерпелив, будто в день перелёта из одной в другую страну,
Ты меняешь лучшие дни своей жизни на несущие благо дожди
В сделке, где результаты так трудно предвидеть,
Переносишь любовь с одного на другого прохожего,
Стоя здесь на Корьентес, а они всё идут и идут…

Вамос! [14] «Ладно, пойдём». На других языках
Это может звучать не так больно. Пойдём:
Есть вначале иллюзия «вместе»,
А после — «каждый сам по себе».

Что-то особенное для листьев

В комнате, где было много света от гостей
И от ламп, ты сказала, что возвращаешься в Грецию.
«Настоящая жизнь листа
Начинается не весной, а когда
Он порывает связь с веткой».
Время острое, краткое, чудное — время падения.
И молитва:
Пусть отдалится земля и углубится
Или пусть выше поднимется ветвь!

«Чтобы продлились дни нашей жизни на этой земле».

Встреча со старым другом

От болезней он сделался старым.
На нём печать. Уже склонен признать
После всех продолжительных пыток, что Бога нет
(Я тоже под пыткой признал бы,
Что Бог существует).

«Трудно справиться с жизнью».
Так трудно с газетой справиться
Во время быстрой езды:
Бунтуют листы на ветру
И бьют по лицу. Тут не много прочтёшь.

Его голос звучал ясно,
Как у тех, кто уже забывает и детство своё
И мать, но вдруг вспоминает
Безошибочно номера телефонов
(Может быть, тех, кто давно уже умер).
«А когда-то мы были приятели с Богом».

Его тень длинна снова,
Как тогда — до стены.
Тот же час… и стена… те же руки,
Но голос, голос…

Из книги «За всем этим кроется большое счастье»

Песня

Вот и начало — раскрыто,
Как в родах.
Всё! Хватит! Теперь — отдохнуть.

Проводи меня

Проводи меня к аэропорту.
Я не лечу, не ухожу и не оставляю.
Но проводи меня сквозь туманы маслин
До белого самолёта.

Скажи слова, что спешат сказать
В час короткий разлуки времена года,

В час, когда руки приходят к
Глазам, полным слёз, словно к
Корыту, чтоб пить и пить.

 Песня любви

Люди пользуются друг другом
Как средством от боли. Один другого
Прикладывают к ранам житейским своим,
Ко рту и к глазам, к лобку и к ладони
раскрытой.
Сжимают один другого и не хотят отпускать.

Есть у меня мёртвые

Есть у меня мёртвые, погребённые в воздухе,
Есть мать, оплакавшая меня, хотя я ещё жив.

Я похож на место,
Воюющее с временем.

Когда-то зелёный цвет был счастлив
Рядом с твоим лицом в раме окна.

Только в своих снах я могу ещё сильно любить.

Слова — это ступени

Когда щебень перестанет хрустеть на дорожках,
Я забуду то, о чём помнил с болью:
Руки, с удивлением прижатые к сердцу,
Сад, растянувшийся до границ ночи
И рот, принявший форму для восхваления,
Который целует рот, подходящий для сладкой элегии.

«Приди в мой прохладный дом» (с толстыми стенами).
Так прошло лето.

Небеса похожи на людей, которые вот-вот
Должны уезжать; они впитывают
Позолоченный пейзаж
Вместе со слезами и последним глотком напитка.

Так прошло лето. Приди
В мой прохладный дом. Слова — это ступени.

Тот, кто забывает

Одного человека забыв,
Забудешь троих: его,
Название улицы, где он жил,
И того, чьё имя она носила.

Ты не обязан плакать.
Тогда там стояли два эвкалипта.
Выросли, верно. То было
Вечером. Ты не обязан плакать.

Это сейчас всё тихо,
Верно, разумно, печально чуть-чуть,
Как отец, что один растит малыша-сына,
Как сын, что один растёт у отца своего.

Печаль в глазах и картины пути

Есть память смутная, — как сахаром цветным,
Она покрыта гомоном играющих детей.
Есть вещи, что не защитят
Уже тебя. И двери есть — они могилы крепче.

И есть мелодия, похожая на ту, у Мазэди
Возле Каира, обещавшую тогда
То, что молчание «сейчас»
Старается исполнить, только зря.

И место есть, куда вернуться не сумеешь ты.
Его скрывают ветки днём
И освещает лампа среди ночи.
И больше ничего я не могу сказать,
И больше ничего не знаю.

Забыть и улететь. Летать и забывать. И это всё.
Всё прочее — печаль в глазах, картины на пути.

Другая песня любви

Тяжёлый, усталый с женщиной на балконе:
«Останься со мной!» Умирают дороги точно так же,
Как люди, — тихонько или вдруг подломившись.
Останься со мной. Я хочу быть тобой.
На этой горящей земле
Слова должны быть тенью.

Мы были близки

Мы были друг другу близки,
Как два номера в лотерее
С разницей маленькой в цифре одной —
Одному, глядишь, повезёт.

Твоё прекрасное лицо и имя на тебе, как печать
На коробке чудесного деликатеса.
Плод и имя его.
Ты всё ещё там, внутри?

В дни, когда каждый день
Будет так же сладок, как ночь,
И красив, во времена людей,
Для которых время не будет важно уже,
Мы узнаем, узнаем…

Рекомендательное письмо

Летними ночами я сплю
Голый в своей кровати в Иерусалиме
На краю глубокого ущелья,
Не боясь скатиться в него.

Днём, когда я иду,
Повторяю, как десять заповедей,
Как старый куплет, который человек бубнит себе под нос:
Дотронься до меня, дотронься до меня, добрая женщина!
То, что ты нащупала под рубашкой, не рубец.
Это сложенное рекомендательное письмо моего отца:
«Он, в общем-то, парень хороший и полон любви.»

Я помню, как отец будил меня для покаянных молитв, [15]
Поглаживая мой лоб,
А не стаскивая с меня одеяло.

С тех пор я люблю его ещё больше.
И в награду за это пробудят его
Осторожно, с любовью
В день воскресения мёртвых.

Помнить — это своего рода надежда

Скорость увеличения расстояния между нами:
Не та, когда один уходит, а другой остаётся на месте,
А удвоенная скорость, когда отдаляются друг от друга.

Даже остатки разрушенного мной дома мне не принадлежат.
А когда-то слова, которые мы хотели говорить вместе всю жизнь,
Были похожи на сложенные аккуратно окна нового дома,
О котором мы пока что молчали.

Не знаю, что произошло с тобою с тех пор,
Так же, как не знаю, как произошло со мной то,
Что произошло с тех пор:
Помнить — это своего рода надежда.

В годовщину

В годовщину я пошёл посмотреть
На друзей отца, которые погребены в одном ряду с ним —
Выпускники курса его жизни.

Я помню большинство из них по именам,
Как отец, забирающий маленького сына из школы,
Знает его товарищей по классу.

Отец мой всё ещё любит меня, а я люблю его всегда.
Поэтому я не плачу. Но,
Как приличествует месту,
Зажигаю слёзы в глазах с помощью
Расположенной рядом могилы мальчика:
«Наш Йоси четырёх лет от роду».

Человек возле реки в тумане

Милосердный белый туман
Закрывает ему глаза, подобно тому,
Как закрывают чёрной повязкой
Глаза приговорённому к растрелу.

И крик его: «Куда ты ушла?»
Подобен крику:
«Да здравствует свобода!»
Прошедших геройских дней.

Я нашёл тебя

«Я нашёл тебя», — шепчут влюблённые. Правда,
Тебя я не терял. Боль потери давнишней —
Там, за сценой, во время иное — уже позади.

Что осталось — подобно следам от плетённого кресла
Из соломы на бедре женщины, что сидела у моря,
Поднялась и ушла. Или надписи кремом
На праздничном торте, где уже «я люблю» отделено от «тебя».

(«Эти морщины — от горечи?» Нет,
Это морщины от боли глубокой.)

… Или, как на войне, где солдаты беззвучно
В предсмертном томленье считают секунды
Между вспышкой от выстрела пушки, столбом дыма и
Свистом снаряда, чтоб точно узнать…

Мы давно перестали считать.
Мы забыли и знать не хотим.

Доктор Нахум Голдман

К нам доктор Нахум Голдман [16] приезжает каждый год
В День независимости, чтобы повидать народ,
Бурлящий в праздник свой в тоске глубокой. [17]
Глаза у доктора хитры и тёмны, словно щёлки
На кру̀жках для пожертвований тайных.
Он в своё маленькое тело собирает
Всю скорбь еврейскую и деньги.

Он каждый год стареет лет на тысячу,
Но это не заметно глазу. После
Погрома каждого есть ночь любви.
Он с Навуходоносором ведёт переговоры,
С владыкой-зверем сумасшедшим. [18] Он встречается с отцом
Моим умершим намного чаще,
Чем я.

Он нас освобождал, и мы его не раз
Освобождали. Он — учитель плавания в истории.
Он учит плыть народ
Движениями неторопливыми существования:
Не стилями новейшими, а рассекая грудью воду,
И голову большую держать с печалью над водой. Дышать, дышать.

А в стороне, в короне золотых волос,
Стоит и смотрит женщина в почитительном молчанье, [19]
Как проплывают мимо евреи — мёртвые, живые — вместе.

____
[8] Шофар — бараний рог, в который трубят в «Страшные дни», в период между еврейским Новым годом и Судным днём

[9] Возможно, намёк на фразу «Исчислено, взвешено, предрешено», написанную огненной рукой на стене дворца вавилонского царя Валтасара перед его гибелью (ТАНАХ, Писания, Даниил, 5)

[10] Кашерный — пригодный в пищу по еврейским религиозным правилам

[11] Из молитвы на праздник Хануки

[12] Й.Гайдн. Струнный квартет ре мажор

[13] На иврите «леа» — усталая, утомлённая

[14] Испанск.

[15] «Слихот» — молитвы, произносимые в течение месяца, предшествующего Новому году

[16] Нахум Голдман (1895-1982) — один из основателей и президент Всемирного еврейского конгресса, на котором был поставлен вопрос о создании национального государства. В разное время занимал важные общественные должности. Вёл переговоры с Германией о репарациях. После создания государства не раз высказывал мнения, отличные от мнений его руководителей, и жил, в основном, в Швейцарии.

[17] Дню независимости предшествует День памяти павших

[18] Навуходоносор II — вавилонский царь (правил в 605-562 г.г. до н.э.). Согласно Библии (ТАНАХ, Писания, Даниил), Навуходоносор в конце жизни стал вести себя, как животное, питался травой, но исцелился, признав Бога евреев. Здесь намёк на переговоры с Германией

[19] Элиза, жена Нахума Голдмана