Анатолий Зелигер: Рассказы

Loading

Все семейные — к жене, к детям тулятся, есть о ком позаботиться, с кем поговорить, посоветоваться. А он ушел к себе в чулан, лег на доски, прикрытые тонким матрасом, и нет его — слова ему некому сказать.

Рассказы

Анатолий Зелигер

Сёмушка

Слово за слово — разговорился я с ним. Седой он совсем, древний-предревний. Глаза внимательные, светлые, то остановятся ненадолго на мне, то устремятся непонятно куда — то ли в неспокойную неоглядность морскую, то ли в тревожащую его, покрытую полупрозрачным облаком даль воспоминаний. Тянет его всмотреться в былое, прошедшее воссоздать. Видно, чаша желания этого давно полна-полнехонька, через края переливается.

— Был он русский еврей, да не такой, как теперешние. Этих, свеженьких, колет изнутри, как бы хапануть побольше — и до чего же вредный людской сорняк вырастила ваша диктатура пролетариата! Бессовестный и продажный.

— Ну уж это вы слишком. Среди нас хороших людей пруд пруди.

— А пошел бы ты с этими хорошенькими в разведку?

— А вот, представьте себе, и пошел бы!

— Один раз пошел бы, не больше. Да ладно, хватит об этом. Понимаешь, он дал себя убить, чтобы я жил. Вот так-то, — он протянул ко мне свои высохшие сморщенные руки, — в них кровь струится. И так уже шестьдесят пять лет после его смерти. Дети, внуки, правнуки у меня — есть на кого любоваться. Спасибо ему, Сёмушке. Много радости было у меня, потому что свою он мне отдал.

— Расскажите мне про этого, Семёна.

— Семён? Мы все его Сёмушкой звали. Лет ему восемнадцать тогда было. Высокий, худой, сутулый, в застиранной безрукавке, мятых брюках. Был он жлобинский. Жлобин — городок такой в Белоруссии. Любил он свой Жлобин. Родина. Все Днепр вспоминал, сады тамошние.

— Знаю Жлобин. Моя мать оттуда.

— А я-то херсонский. У нас посуше, чем у вас, в Белоруссии. Солнце жжет, не жалеет, почти как здесь, на нашей земле на израильской.

— А где погиб Сёмушка? — я постарался возвратить его к теме рассказа.

— На севере он погиб, у самого Кинерета — всего час ходьбы до берега. Времена трудные были. Арабы наседали. Не хотели землю нашу назад отдавать. Чужое взял, привык к нему — разве добром отдаст? Еще свеж был в памяти тогда хевронский погром. А жили мы в крепости.

— Да что вы?

— Не верите? В самой что ни на есть настоящей крепости. Представьте себе холм, а вокруг его вершины толстые каменные стены. Изнутри к стенам жилые строения примыкают, больше на сараи похожие, чем на дома. Окошечки маленькие, внутри полумрак. У Сёмушки был свой, отдельный сарай, такой узкий, поменьше, чем у других, вроде чулана. К ночи во двор свозили все, что имели: плуги, лопаты, мотыги; лошадей, ослов тоже загоняли. Ворота на запор, а у бойниц сторожа с винтовками. Очень на нас арабы жали. Посевы портили, а иногда к стенам подходили, в бойницы стреляли. Запугать хотели, мол, уходите, по миру болтайтесь, из милости у чужих живите, а нам без вас просторней будет. Но мы крепко стояли, насмерть, за детей наших боролись, будущих внуков, правнуков, за вас, которые приехали учить нас пролетарскому интернационализму.

— Какой там «пролетарский интернационализм» — все это уже давно в прошлом.

— Ружья были у всех мужчин, но больше для острастки. Если и стреляли, то только в воздух. Не дай Бог араба убить. Страшное это дело. У них закон кровной мести. Смерть за смерть. Убили араба — значит, не жить одному нашему. А у нас все, кроме Сёмушки, кормильцы семьи. Погиб — жена вдовой осталась, дети — сиротами. Вот поэтому мы в воздух и стреляли, что бы они ни вытворяли.

— И многое вытворяли?

— Всякое было…

— Вы мне напоминаете богатырей на заставе.

— Какие из нас богатыри? Вот на кого-кого, а на русских богатырей мы были не похожи. Сёмушка наш был улыбающийся, предупредительный, как будто боялся обидеть кого-то. Сделать что-нибудь надо — стул сколотить, телегу починить, — он тут как тут, суетится, старается, и все с улыбкой радостной. Добросовестный был и домашний какой-то. Женщины на него детей оставляли. И не подлаживался ни к кому, не заискивал ни перед кем, просто всех любил, семью мы ему заменяли. Потому что одинокий он был. Родителей в гражданскую бандиты убили, родственников близких не было. Жил он среди нас, но в то же время, не знаю, как сказать, — ну, черный лебедь в белой стае, не такой, как все. Потому что был холостой. Все семейные — к жене, к детям тулятся, есть о ком позаботиться, с кем поговорить, посоветоваться. А он ушел к себе в чулан, лег на доски, прикрытые тонким матрасом, и нет его — слова ему некому сказать. И о чем он там думает, лежа в темноте, никто не знает.

— Да, скверная она, холостяцкая жизнь.

— Я ему иногда говаривал: «Сёмушка, мужик без жены — что лошадь без копыт. Так ли Бог велел? Даже дуб сохнет в одиночестве. Для чего живем на белом свете? Сгоришь, а после тебя только кучка праха ничтожная останется. Поезжай-ка в центр и возвращайся с женой. Не думай долго, не гадай. Много выбирать — женатым не быть. Лучше жить с плохой женой, чем совсем без жены». А он вдруг посерьезнеет, руку мне на плечо положит, в глаза посмотрит, как в зеркало, и заговорит, словно полетит: «Эх, Асаф, для семьи дом нужен, большой, просторный, чтобы легко в нем дышалось. А дом этот — зеленые поля и луга в низинах, и вот это небо, что над Эрец Исраэль, бескрайнее, бездонное, и вот эти горы, что как ласточки разлетаются во все стороны от нас, и наш Кинерет, ласковый и теплый. Проводим гостей непрошенных — вот тогда и будет у меня семья. Зачем жить в землянке, когда нас ждут царские чертоги?»

Ну вот… Как-то ушли наши в поле, а мы с Сёмушкой за часовых остались. Женщины хозяйством занимаются — стирают, варят, а детишки на поляне перед крепостью резвятся, в игры свои играют — что еще детям-то делать?

Я и вышел поглядеть, что да как, мало ли что случиться может, а Сёмушка в крепости остался. Вдруг вижу — по дороге к нам наверх всадник мчится. «Что ему здесь надо?» — думаю. А он с дороги свернул — и прямо к поляне, где детишки играют. Сдурел, что ли, от своей ненависти глупой? Я ему ору: «Куда тебя несет, черт рогатый? Здесь же дети!» А он будто не слышит. Лицо дикое, злобное. Тут я ружье вскинул — и в лошадь «Бах-бабах!» Да только не в лошадь я попал. То ли прицелиться не успел, то ли конь его в углубление скакнул, а только гляжу — как будто сломало его, и голова на гриве коня.

А конь все медленнее, медленнее, развернулся и не торопясь, назад поскакал, с тем, приникшим к его шее. Охнул я, за голову схватился: «Дай-то Бог, чтобы этот бандит жив остался!» Жена прибежала, хватает за одежду, повисла на мне, рыдает, будто я уже в гробу лежу. Дети, глядя на мать, закричали во весь голос. Рядом Сёмушка стоит, лицо белое, как шапка Хермона. И до чего мне умирать тогда не хотелось! Вы бы посмотрели на мою жену, детишек. Ах, да что тут рассказывать… А ведь выхода не было. Уехать? Так, значит, другой умрет.

— И все же вы живы остались?

— На следующий день в их деревне похороны. Народу съехалось множество. Мы с холма смотрим. Одни мрачные, молчащие, другие руками машут, видимо, проклинают стрелявшего.

— А потом?

— Потом они нас осадили. Нам в поле идти работать, а эти стреляют, не выпускают. Тогда я понял: выхода нет, пора умирать. Ворота приоткрыл, только хотел выйти, как вдруг Сёмушка меня оттолкнул — да и наружу. Бежит вниз с холма, руками машет над головой и кричит: «Тиру! Тиру», то есть: «Стреляйте! Стреляйте!» Не много он и пробежал — выстрелили, и рухнул он лицом вниз на свою еврейскую землю, кровью ее оросил, как и миллионы наших предков до него… Родился человек, только-только свет увидал и ушел сам, добровольно. Я и спасибо ему не сказал… Скоро поблагодарю тебя, Сёмушка!

У старика вдруг дрогнули губы, странно сжалось лицо. Он встал, махнул мне рукой и поковылял по дорожке вдоль моря.

Вот такой разговор был. 

Разум и чувство

Этот парень двадцати четырех лет от роду по имени Марк всегда старался поступать логично и преклонялся перед человеческим разумом. Но почему-то часто случалось так, что важные решения он принимал, повинуясь зову сердца.

В Израиль его привело неутоленное желание познать сладкое чувство принадлежности к большинству, стремление избавиться от мерзкой коросты ощущения меньшинства.

Позади осталась бескрайняя страна — он привез ее сюда в своем сердце. В той стране был город, «знакомый до слез», в котором он оставил мать, отца и вместе с ними — теплоту и уют родного гнезда.

В Израиле Марк жил почти полгода, все время в Бат-Яме, снимая угол. Его кровать и небольшой столик стояли в пинат-охель — маленьком отростке большой гостиной. Он делал то, что и все репатрианты, — учил иврит, искал работу, присматривался к окружающей жизни.

Здесь пришло к нему освобождение от внутренней раздвоенности, но и опустошение душевное и неприкаянность одинокого человека были с ним. Марк часто спрашивал себя, правильно ли он поступил, учел ли все плюсы и минусы, и не находил ответа на эти вопросы.

Однажды Марк был на пляже. Он сидел на песке, прислонившись спиной к будке спасателей. Несмотря на дневную жару, здесь, в тени было прохладно. Он смотрел на море, на еврейское море, подаренное ему, на людей, наслаждающихся жизнью. Семьи, матери с детьми, большие группы то ли родственников, то ли друзей, молодежные компании, полные, худые, низкие, высокие, купаются, загорают, разговаривают, смеются.

А он был один, и ему было плохо одному. И Марк уже в который раз спросил себя, достаточно ли обдуманно он выбрал свой жизненный путь.

Вскоре он заметил девушку, на которую хотелось смотреть и смотреть. Чем дольше Марк разглядывал ее, тем больше она ему нравилась.

«До чего же милая девчушка, нежная, притягательная, — подумал он. — В каждом движении просто восхитительная непринужденность. Как ей подходит купальник — золотые звездочки искорками поблескивают на голубом фоне. А вон красные босоножки рядышком, как две волшебные лодочки. И сама, наверно, не знает, до чего хороша. Лицо, обрамленное темными волосами, безмятежно прекрасно, как Кинерет с высоты гор. Руки, ноги, грудь, как у Афродиты. Сидит себе в шезлонге, защищенная от солнца большим зонтом, смотрит на мир огромными глазами Клеопатры и ждет терпеливо, когда кто-нибудь подойдет знакомиться. И конечно, кто-нибудь скоро подойдет. А я вот так буду, как дурак, глазеть как другой будет с ней зубоскалить, лапать за талию, договариваться о встрече. А чем я хуже других? Симпатичный, инженер-электронщик, опять же высокий, прилично сложенный, хорошо танцую…

В прошлой жизни Марк нравился девушкам. Но здесь противное чувство приниженности было с ним — он человек без дома, без семьи, без работы, без денег, скверно говорящий на иврите.

Она-то, конечно, живет в огромной квартире. У них, скорей всего, есть машина, а может быть, не одна. Она наверняка путешествует по миру.

Но и у него отец — кандидат наук, заведующий лабораторией. У них в России есть хорошая квартира, дача, машина. Да и он сам парень что надо. Даже талантливый, можно сказать, диплом с отличием получил…

Попытаться познакомиться? «Ничего из этого не выйдет, слишком мы разные», — твердо сказал он себе.

Марк взглянул на нее. Она улыбалась, глядя на море. И ему вдруг стала неприятна собственная робость. Надо подойти, во что бы то ни стало заставить себя подойти.

К черту! Вперед! «Бей в барабан и не бойся!» Разве оттого, что я родился не здесь, а в России, я — пыль под ногами у других?

Марк встал, отряхнулся от песка, пригладил шапку черных волос и решительно направился к ней. Он остановился около нее, скрестил накачанные руки на мускулистой груди и сказал:

— Море красивое, а ты красивее его.

Она улыбнулась, обрадовав и успокоив его своей улыбкой.

— Садись рядом, поболтаем.

Марк сел на песок, и взгляд его погрузился в ее большие темные глаза.

Он спросил:

— Ты живешь в Бат-Яме?

— Да, недалеко отсюда. А ты, наверное, оле хадаш?

— Да, приехал полгода назад из России.

— Работаешь?

— Нет, заканчиваю ульпан.

— Один или с семьей?

— Один, снимаю жилье.

— Что ты снимаешь?

— Моя кровать и маленький столик стоят в пинат-охель.

Она вдруг захохотала:

— Ты парень из пинат-охель. Вот это да! Пошли купаться!

И они зашагали к воде, взявшись за руки, стройные, красивые, как будто созданные друг для друга. Они прыгали в воде, ныряли под кипящие волны, и она даже позволила ему взять себя на руки, прижать к груди и укачивать, как ребенка. Потом он шли вдоль берега по колено к воде и рассказывали друг другу о себе. Она только что из Франции. Папа ее владеет чем-то очень большим. Она студентка университета. Они скоро всей семьей поедут в Австрию.

— Ты был где-нибудь, кроме России, — спросила она.

— Нет, нигде не был.

Потом Марк пытался рассказать ей о том, какой красивый город Петербург, старался объяснить, что река Нева в сто раз шире Иордана.

— Широка, как Дунай? — спросила она.

— Наверное, — ответил он.

Им было хорошо вдвоем. Расставаясь, они договорились встретиться вечером, чтобы погулять вдоль берега и выкупаться в темноте.

— Купаться ночью — это прекрасно! — сказала она.

Марк шел домой счастливый и гордый, обласканный ее улыбкой, теплотой и мягкостью ее тела.

«Прекрасная сабра, самая красивая девушка на свете полюбила меня, — думал он. — Она всегда, всегда будет со мною».

И старинный романс вспомнился ему:

Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная,
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.

Пел он этот романс и вслух, и про себя много, много раз.

А вечером, когда стемнело, они шли, обнявшись, у самой воды, говорили о чем-то незначительном, любовались на звезды, луну и море, исчезающее в темноте совсем недалеко от них.

А потом? Как это произошло, он и сам не знал. Мощные, стихийные силы бросили их друг к другу, оглушили, лишили на время рассудка.

Эти губы — теплые, сладкие, дурманящие, эти руки — прелестные нежные змеи, обвивающие шею, это тепло, дающее райское блаженство, предназначенное для богов, — все это ему. Горячие волны то вздымали его к небу, то бросали вниз в пылающую пещеру, и он отдался на их волю, забыв обо всем на свете.

А потом они шли по узкой, длинной, безлюдной улице, счастливые и усталые, ощущая себя необыкновенно близкими друг другу. И вот она остановилась.

— Все, я пришла.

— Когда я увижу тебя снова?

Она обхватила руками его шею, прижалась к нему всем телом — и долгий, почти лишающий сил поцелуй подарила себе и ему. А потом отступила на шаг, повернулась к нему спиной и исчезла между домами. Через минуту-другую Марк, ошеломленный происшедшим, бросился за ней, но не нашел ее — было непонятно, в каком доме она живет, в какое парадное зашла.

Он вспомнил, что не знает ее имени, — и вдруг понял, что не увидит ее больше никогда.

Марк брел по улице и стонал. Какой-то прохожий удивленно взглянул на него. Марк опомнился и замолчал.

Эту ночь он не спал. А утром, посмотрев в зеркало, увидел седую прядку волос в своей густой черной шевелюре.

— И до чего же нелогично я вел себя! — сказал он.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Анатолий Зелигер: Рассказы

  1. Рассказ хороший,но есть одно замечание.Автор совсем обощёл вниманием то обстоятельство,что прототип главного героя Марка не только любимец женщин,но и инакомыслящий,которого спецслужбы постоянно травят отравляющим веществом и ослепляют лазером из прибора.В свете этой детали всё приобретает иное звучание и рассказ расцветает новыми красками.Глава правительства был в восторге от перевода рассказа.

  2. «Сёмушка» — отличная поэтическая проза , второй рассказ «Разум и чувство» понравился меньше .
    Желаю Вам здоровья , удачи и много новых рассказов.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.