Александр Левинтов: Февраль 15-го

Loading

Более всего я любил зал периодики, а, точнее, газетохранилище… Я взахлеб читал дореволюционные газеты, эфемерные эмиграционные и советские… Сообщают, что более всего пострадало и выгорело именно газетохранилище. Я не могу в это поверить… еще и потому, что для меня это — самая страшная потеря.

Февраль 15-го

Заметки

Александр Левинтов

В реанимации

боль стихла — я впадаю в сон:
блаженная, до слёз, отрада
и тишина — мне ничего не надо,
отпущено — и дух мой усмирён

как редко это стало возвращаться!
как боль естественна и зла…
смерть медленно, но верно подползла,
пора пришла — со всеми попрощаться

со всеми, да… но я лежу один
в ночи безлунной и беззвёздной,
и боль настойчиво, упорно
мне зàстит белое в кармин

я знаю — алое проходит,
и снова — свет, и вновь — покой,
болезней медленный конвой
меня к неведомым уводит

Бритьё

Разве сейчас бреются? — так, фигня какая-то. А в наше время это был ритуал, даже два ритуала: домашний и публичный, но оба — интимные.

О горячей воде в кране тогда не только не мечтали, но даже представить себе не могли, зачем это может понадобиться. Да что там — горячая: за холодное надо было на улицу, к колонке бегать. Я когда в Твери бываю, а там почти весь одноэтажный город воду из колонок таскает, сразу вспоминаешь и детство своё, и юность, и первое своё бритьё, в сплошных порезах, прикрываемых газетными лоскуточками.

Перво-наперво наливаешь в гранёный, специально для бритья хранимый и потому отдельно от других содержащийся, стакан крутого кипятку (чтобы стакан не лопнул, в него надо сунуть чайную ложку). Потом берешь достаточно глубокую пластмассовую плошку, сыпешь туда мыльный порошок (вот и вся мужская косметика тогда), добавляешь чуть-чуть кипятку и разлохматившимся помазком взбиваешь пену, чем выше и пышней, тем лучше.

Этим же помазком намазываешь рожу по тем поверхностям, которые надо брить: от уха до уха и от носа до кадыка.

Лезвий тогда было три: наши «Нева» и «Балтика» (после первого искусственного спутника к ним прибавилось лезвие «Спутник») толщиной 0.2 миллиметра и импортное (помню только «Матадор», но были и другие) толщиной 0.01 мм. Как говорится, почувствуйте разницу, но где ж взять импорт, если его почти не бывает? Наших лезвий, по десять штук в пачке, хватало на пару недель, импортных — на месяц и более, потому они и стоили раза в два дороже.

Станки для бриться были либо металлические, очень тяжелые, либо пластмассовые, лёгкие, но ломкие.

Завинчивать лезвие в станок надо осторожно, иначе бритва может лопнуть. И бриться надо тоже осторожно, хотя и решительно: всё равно порезов не избежать, особенно с нашими. Некоторые места приходится пробривать и дважды и трижды, от чего у многих возникают неприятные раздражения кожи. Угривым и прыщавым совсем беда с бритьём, как они, бедолаги, выживали в этой ситуации?

Накопившуюся пену с щетиной надо споласкивать в горячей воде, что в стакане. После бритья тщательно умываешься, развинчиваешь станок, вытираешь его, лезвие вытираешь и укладываешь в пакетик, а если оно уже затупилось, выбрасываешь — в доме всегда полно лезвий, которыми затачивают карандаши, режут бумагу, делают надрезы по обоим бортам рыбы, чтобы растворить при обжарке мелкие косточки. Надо также беречь лезвия от маленьких детей, которые любят их глотать, неизвестно зачем, либо просто резаться.

Тщательно помыть надо также плошку и стакан, после чего можно набрать в горсть немного «шипру» и освежиться, похлопывая себя по гладким щекам.

Это — дома.

А в парикмахерской всё совсем по-другому.

Сохраняется только помазок и плошка с мыльным порошком.

Парикмахер тщательно надраивает опасное лезвие на ременном точиле, висящем на стене, бреет, оттягивая кожу, чего вручную дома не сделаешь. Снятую пену он вытирает на полотенце или бумагу. Апофеоз наступает при бритье горла: неверное движение — и ваших нет, по крайней мере, среди живых. Когда бритьё закончено, парикмахер вкрадчиво спрашивает:

— Компрессик?

Ты киваешь головой. Маэстро достает откуда-то разгоряченную на пару́ салфетку и набрасывает её в развернутом виде на лицо, а затем прижимает ладонями? Кайф!

Легкие пощечины, после которых еще более вкрадчиво:

— Освежить?

Ты опять самодовольно киваешь, и брадобрей одновременно и экономно и обильно поливает тебя из пульверизатора «шипром», лишь на исходе публичного бритья возникли другие мужские одеколоны — «Полет», «В полет», «Саша» и что-то еще.

Величественно идешь к кассе, платишь 40 копеек (15 — за бритье, 10 — за компресс, 15 — за шипр), еще более величественно возвращаешься, кидаешь мастеру на подзеркальник гривенник и плывешь, благоуханный, гладкий, довольный на два дня вперед, к выходу. Хорошо, если есть шляпа — чувствуешь себя не то американцем, не то интеллигентом, не то вообще человеком не отсюда.

Genesis

сначала мир возник стихами,
и первым было это слово,
оно легло всему в основу,
затем — любовью и богами
стал расчленен и познаваем,
но полон скуки и печали,
и в прозу эволюций свален,
стихов касаясь только краем
историей вождей и моров,
бунтов, открытий и закрытий,
мир, ложью и в крови умытый,
обрел звериный, хищный норов…
и мы тогда ещё не знали,
что Суд начнется этим Словом,
и мы проснёмся к жизни снова,
и обретем стихов скрижали

Встреча

Я время от времени встречаю этого странного человека.

Он неопределенно стар. Худ, сутул, грубо и плохо выбрит. Взгляд неподвижный и очень напряженный. Пиджачишко и всё прочее застирано и заношено до еле держащейся ветоши: чуть тряхни — и оно всё посыплется в прах. Из-под брюк болтаются замызганные бретельки кальсон. Тоненький галстук, каких не носят уже лет сорок или пятьдесят, завязан в маленький тугой узелок — уже не развязать. На обшлагах висят ещё оставшиеся пуговицы, но скоро облетят и они. На вороте рубашки в мелкую клеточку две белых пуговки, пристёгивающие этот ворот к рубашке — такое тоже давно уже не носят. Он тих и безобиден — просто неприятен в своих неухоженных обносках.

Впервые я увидел его на каком-то ученом заседании в нашем институте и оторопело подумал: как его сюда впустили? Чей-то голос прошептал мне на ухо: «Не обращай внимания: он когда-то работал здесь, потом его долго держали в психушке. Он неопасен».

Он сидит — и тогда сидел — обычно в самом дальнем углу, напряженно и, в общем бессмысленно вглядываясь и вслушиваясь в говорящих. По всему ощущалось, что, несмотря на все усилия, мало что понимает.

Он никогда не задает вопросов и не бросает реплик. И непонятно, как и откуда он узнаёт, что у нас тут происходит, когда и на какую тему собирается Ученый Совет, или проводятся те или иные слушания и чтения. И непонятно, как его сюда пропускают, хотя, конечно, мы уже давно потеряли всякую броню секретности, потому что перестали получать госзаказы на исследования и разработки. У нас ещё есть Первый отдел, но там остались, кажется, только устаревшие топографические карты, с недостоверной и искаженной математической основой (чтобы враг не воспользовался), гораздо худшего качества, нежели съемки в Google, где различимы даже тени от кустов.

Он появляется нечасто и понять его интересы и предпочтения довольно сложно, но я всё-таки вычислил: более всего его привлекает история нашей науки, недавняя история.

Мне он неприятен.

Иногда до омерзения.

Я встречаю его и в бане, куда хожу более или менее регулярно. Он сидит, опять в дальнем углу, в одних кальсонах, серых от долгой носки и в неприятных желтых и бурых пятнах, которые въелись и уже не отстирываются. Он сидит полуголый, и я никогда не видел его в парной или мыльной. Что он тут делает?

Иногда, но совсем редко, я встречаю его на улице, в толпе. Он меня не видит и не различает, но я всё равно каждый раз вздрагиваю, ускоряю шаг и слегка сторонюсь, чтобы, не дай бог, не столкнуться с ним и не коснуться его.

К своему удивлению, я изредка встречаю его в пивной, куда заскакиваю довольно часто, чтобы перехватить кружку пива и какие-нибудь пикантные спортивные новости. Он и здесь всегда сидит в углу, за пустым столом, и напряженно смотрит перед собой, о чем-то думая или вспоминая. Пива или ещё чего-нибудь он никогда не берет, да и есть ли у него деньги вообще? По редко смываемому полу волочатся всё те же бретельки от тех же кальсон.

Никого из окружающих он не шокирует и не возмущает своим видом и поведением, все брезгливо равнодушны к нему, и я начинаю понимать, что я встречаюсь со своим будущим.

Семейная поэзия

поэзия — наследственное дело,
она живет, скрываясь и таясь,
и строчек, чуть шальных и неумелых,
причудливая, радостная вязь

мы признаемся иногда в недуге
стихосложения с работой пополам,
себя рифмуем, видя друг во друге
привязанность к непрошенным словам

не мастера, скорее, подмастерья,
невольники гармоний и мечты,
мы ловим божество и упоенье,
и с Апполоном чуточку на ты

пусть говорят прозаики сухие:
«ах, это всё — слова, слова, слова»,
гармониям чужие и глухие —
домашняя поэзия жива

Реквием по библиотеке ИНИОНа

Если в Википедии набрать «инион», первой в списке выпадет статья про затылок.

Так бывает…

Институт научной информации по общественным наукам возник в 1918 году как Социалистическая академия общественных наук, библиотеку собрали из разных углов и библиотек: Практической академии коммерческих наук, Катковского лицея, Биржевого комитета, Литературно-художественного кружка, экономической библиотеки Гольштейна, библиотеки Егорова и др. В 1924 году она влилась в Коммунистическую академию, идеологически готовившую настоящих и будущих партийных и государственных руководителей. В 1936 году ИНИОН вошел в состав Академии наук, в 1969 году ИНИОН занял огромное приземистое здание у метро «Профсоюзная», на углу Профсоюзной и Нахимовского, в окружении других монстров науки: Института Экономики, ЦЭМИ, Института Дальнего Востока, Медицинской библиотеки и других. В 80-е Библиотека Конгресса США подарила библиотеке ИНИОНа новейшее оборудование, включая издательскую и типографскую аппаратуру, ксероксы, множительные аппараты, компьютеры и многое другое, ленточный шифр, гораздо более удобный допотопного, однако на ленточный шифр были переведены только новые поступления. Когда весь цивилизованный мир включился в оцифровку своих фондов, самая передовая в нашей стране библиотека ИНИОНа также начала оцифровку и за 15 лет успела оцифровать 6 тысяч единиц хранения из почти 15-ти миллионов, то есть, четыре сотых процента.

Это — официальная информация.

А теперь моя личная история.

ИНИОН был полузакрытым заведением, работающем на ЦК КПСС на фронте идеологической борьбы с империализмом. Я первый свой читательский билет получил в 1970 году, будучи аспирантом института географии АН СССР. Получил с боями: доступ в библиотеку был только для докторов и кандидатов наук и только системы АН. Этот читательский так обветшал, что, к сожалению, не сохранился и рассыпался в прах.

Тогда говорилось, что основу библиотеки составляли два массива: библиотека Купеческого общества и библиотека Томского императорского университета. Чему теперь верить, я не знаю.

Библиотека тогда работала шесть дней в неделю с 8 утра до 11 вечера и народу в ней было битком, поэтому, чтобы занять удобное место в ставшем мне своим кабславе (кабинет славистики, потом я был прописан в отделе экономики и кабинете философии, но чаще всего обитал в зале периодики), приходилось приезжать сильно загодя и занимать очередь, благо я жил рядом, в Беляево.

Основных каталогов было четыре: два по авторам (на русском и английском) и предметный (на русском и английском, при этом все другие языки, от болгарского до японского, были зашиты в русский каталог в конце каждой рубрики). Кроме того, имелись частные каталоги, например, в зале периодики — каталог периодических изданий.

Требования на книги, журналы и прочее писались и пишутся под копирку в двух экземплярах. Очень часто приходил отрицательный ответ со стандартной формулировкой «спецхран». Конечно, я узнал, что это такое: заброшенная церковь в Узком, на Старо-Калужском шоссе, километрах в трех от моего дома. Там же находился санаторий АН СССР. Здесь хранились наиболее старые, редкие и ценные книги, из-за неприспособленности помещений невозвратно ветшавшие, пораженные грибком, плесенью и просто рассыпавшиеся. Их достаточно регулярно сжигали, поэтому подспудно все называли этот спецхран книгогноилищем. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что именно пропало, учета гибели не велось, как не вёлся учет погибших и умерших во время войны.

Сама библиотека была комфортной: сотрудники отделов тщательно ухаживали за гигантской зеленью в горшках, в буфетике варили отменный кофе, к которым иногда перепадала пара сосисек (жуткий дефицит) с зеленым горошком и пол-ложкой майонеза. В наше время здесь можно было даже прилично пообедать.

Книг набирать можно было без ограничений, не то, что в Ленинке, а главное, держать их год. На полках в порядке номеров читательских билетов стояли, разделенные картонками с этими номерами востребованные книги.

Во всех кабинетах также была выставлена специализированная периодика и наиболее требуемые многотомники (энциклопедии, Ленин, Маркс и т.п.). Самая богатая коллекция энциклопедий в открытом доступе была в общем зале. Тут, помимо отечественных (Агранат, Брокгауз и Эфрон, все выпуски советских энциклопедий) стояли британская, американская, французская, немецкая, итальянская и, наверно, ещё какие-то, которыми редко, кто пользовался.

В туалете библиотеки, как и в туалете Ленинки, процветали политически протесты. Один, перестроечный, я даже запомнил:

то, что цены выше стали,
виноват, конечно, Сталин,
то, что пуст наш магазин,
виноват лишь он один

Серпами-молотами и красными звёздами украшались по всему периметру наружные стены уходящими в подполье коммунистами.

Изначально главным входом в ИНИОН из Нахимовского был мостовой переход над предфасадным бассейном с фонтанами, он вел сразу на второй этаж, где размещались, кроме охраны, гардероб, богатейший книжный киоск, типография, где можно было довольно дешево покупать экспресс-выпуски, переводы и реферативные сборники (и я для нашего Гуманитарного Университета скупал это десятками и сотнями книжек), запись и абонемент, которым я никогда не пользовался: дома я работать практически не мог. Однако в 90-е бассейн опустел и стал зарастать, вход, из-за аварийности сооружения, заколотили, и войти можно стало только через маленький служебный вход в стене, обращенной к Профсоюзной.

В конце 2004 года я вернулся в Москву после девятилетнего проживания в Калифорнии. Еще до того, как получить внутренний паспорт, я восстановил свой читательский билет в ИНИОН, правда, временный, на год, и купил двуспальное место на Кузьминском кладбище.

Библиотека пустела на глазах: новых сотрудников не прибавлялось, а старые потихоньку вымирали. Умерла и моя хорошая знакомая, лучший специалист по истории Крыма Татьяна Ивановна Фадеева. Её книги до сих пор интенсивно продаются по всему Крыму. Я горжусь, что она работала в нашей Лаборатории региональных исследований и муниципальных программ над программой регионально развития Крыма. Я многое узнал от неё и многому научился. Работать стала библиотека с 9:30 до 17:00 пять дней в неделю, а летом и того короче. В залах — пусто, а иногда и очень пусто. Принимать стали даже студентов — и всех своих аспирантов, магистрантов, дипломников и даже курсовиков я буквально за руку приводил сюда и инструктировал, как искать нужную литературу.

Справедливости ради надо сказать, что новые поступления продолжали прибывать в библиотеку, рядом с общим залом появился германо-российский институт со своей небольшой, но очень интересной библиотекой, чистота и порядок блюлись с неизменной тщательностью.

Множительная техника здесь появилась в конце 80-х, но цены на ксерокопии были и оставались до конца чудовищно высокими. В начале 90-х это привело к печальным последствиям: книги просто хищнически разворовывались или из них варварски, грубо вырывались листы.

Более всего я любил зал периодики, а, точнее, газетохранилище, куда вход был категорически запрешён, но мне, старожилу, доверяли даже ключ от него. Я взахлеб читал дореволюционные газеты, эфемерные эмиграционные и советские. Я следил не только за политическими событиями и их многофокусным освещением, но и за сменой репертуаров театров, погодой, очерками и фельетонами, ценами, рекламой и объявлениями. Как, например, вам такое объявление в «Московском большевике» 1930 года?:

Карточки №15 на постное масло за январь-февраль будут отовариваться в мае-июне хозяйственным мылом и керосином.

Это ведь надо себе представить.

Я очень люблю нашу отечественную историю, но всем этим учебникам, статьям и монографиям глухо не доверял — мне нравилась живая история газет.

Сообщают, что более всего пострадало и выгорело именно газетохранилище. Я не могу в это поверить: там железные стеллажи, строгая система температурного режима и режима влажности, сигнализация, в том числе, противопожарная. Особенно пострадала левая часть ИНИОНа, а газеты хранились в правой. Я не могу в это поверить еще и потому, что для меня это — самая страшная потеря.

В 80-е я написал квази-роман «Игра», где описал будущее любимой библиотеки ИНИОНа. Вот, это будущее настало и оказалось ещё ужасней, нежели мои фантазии. «Игра» была опубликована в составе Небольшой Советской Энциклопедии в 2000-м году, и потому никто не может заподозрить меня в подлоге.

Возвращение
Реквием по усопшей библиотеке ИНИОН
(глава из книги «Игра», написанной во второй половине 80-х)

Никитин приехал в Москву непривычным для себя путем. Сколько раз он уже прилетал в Домодедово, изредка — во Внуково, однажды даже — в Шереметьево. Господи, как давно это было! И вот теперь он въезжал в столицу по Северной дороге. Паровоз дотянул состав до Ярославля — дальше пошла электричка. Мокрые перроны, мокрые леса, мокрые заборы, мокрые дороги. Серая грязь расползалась по широкому полотну и тонула в больших ухабах непролазной лужей. На таможне поезд простоял три часа. Хлюпающий снег шел и прекращался, валясь в остывающую землю. По общему вагону таможенники шли, скучая — здесь контрабанды не было: просроченные визы, не тот образец татуировки о прописке и противоспидной операции: спекулянты предпочитают вагоны с лежащими местами.

И опять перелески и проселки. Так долго тянувшаяся тайга кончилась еще прошлой ночью, перед Вологдой. Мелькнули неестественно веселые голубые купола Загорска.

Вот, наконец, проплыла Останкинская телебашня, утопшая в губастых, непроницаемых облаках, лишь торчит серый мегапень над домами.

На привокзальной площади шла бойкая розница. В зеленых ларьках КГБ торговали бакалеей — аккуратненькие целлофановые мешочки с горохом, перловкой и ячневой крупой выглядели заманчиво, но стоили раза в четыре дороже, чем по талонам от пятнадцатой до тридцатой серии. В синих армейских ларьках продавались напитки, в основном в концентратах — сгущенный сбитень, быстрорастворимое молоко, кофейные палочки. В красных партийных киосках подешевле распродавали всякую макулатуру — календари, плакаты, подшивки газет и речей бывших классиков и прошлых лет, здесь же подпольно шла торговля и обмен талонов низших номеров, а также процветала нелегальная лотерея на тиражи трехпроцентного займа сорок восьмого года. Метро опять не работало — бастовали провожающие поездов.

Никитин сел на трамвай “М” и по вновь проложенной трассе, мимо груды камней за забором — всё, что осталось от здания ЦСУ Лео Корбюзье, — доехал до Почтамта. Оттуда, говорили ему в поезде, идут маршруты по всему городу и есть карта всех действующих и новых путей, обновляемая каждую ночь отделом транспорта Главмоссамоуправа.

Из зоны Никитина выпустили по амнистии №16, приравненной по его статье к реабилитации, но без права проживания по постоянному месту жительства до ареста. Предстояла трудная и многолетняя ссылка в Москву. Не имея других ресурсов, Москва в свой внешний хозрасчет включила жилищный, нежилой и тюремный фонд для ссыльных и по срокам. В Москве царили голод и уныние.

В трамвае шли обычные разговоры — о заготовке дров в бывших Черемушках, о первых публикациях рассекреченного партийного процесса, обьявившемся где-то в Уругвае лже-Горбачеве, об индексе Доу-Джонса за последнюю неделю — он опять подскочил в соседнем Приокском крае сразу в два раза. “Когда же это кончится?” — с горечной тоской думал Никитин, вспоминая лихорадку этого индекса в Зауральском крае, на заунывных сосьвинских просторах.

В трамвае было зябко. Вагоновожатая, кутаясь в общипанный некогда пуховой платок, обилечивала транспортные талоны.

— Партийный, — произнес тучный, обрюзглый, с подпаленными белесыми ресницами.

— Предъявлять надо! — Потребовала вагоновожатая.

Морщась от хамства, белоресничный достал из глубин телогрейки свой проездной.

— Этот только в пределах Кольца! — визг был профессиональный, базарный, безнадежно победный.

— Смотри, дура, вот литера “М” — Я ж работаю там. — Не выдержав, рассвирепел белоресничный.

— Да мало ли? Просрочено! Сегодня — первое! Слазь, черт паршивый, пшёл, пшёл из вагона. Неча жрать нашу энергию. Нажрались уж!

“ И впрямь, первое” — подумал Никитин. К этим новым, двадцатидвухдневным месяцам он никак не мог привыкнуть уже неделю. Месяцы сокращали в последние годы уже третий раз, чтоб не увеличивать объем бумаг и талонов. — “При римских императорах месяцы удлиняли, чтоб не платить зарплаты легионам и продлить торжества и триумфы. И тут мы не первые”.

За Калужской заставой потянулись пятиэтажные бараки ссыльных. На самой площади, в одном из полукруглых зданий открылся музей ГУЛАГа имени Солженицына. У памятника писателю стоял почетный караул чекистов. Солженицын стоял на огромном постаменте, в классической позе допроса, несгибаемый железный антисталинец. Раньше этот памятник принадлежал какому-то Гагарину, кажется, крупному вельможе при дворе Хрущева.

Уже надвигались сумерки, когда трамвай выбрался из Юго-Западного гетто. Раздраженный голос вагоновожатой был однозвучен и утомителен:

— Третья улица девятой пятилетки…

— Шестая улица девятой пятилетки…

— Двенадцатая улица девятой пятилетки…

— Булочная…

— Четырнадцатая улица девятой пятилетки…

— Вторая улица седьмой пятилетки, второй квартал…

Пошли красные дома: самое странное прошлой эпохи. Их строили как общежития для строителей, но вместо этого получились жилые дома с коридорной системой, из которых жильцов стали выселять через 10-15 лет. Слегка подправив и подремонтировать эти вновь построенные развалины, их отдали под разные конторы, затем — под следственные накопители и вот теперь здесь жила охранная элита и ветераны гражданской войны с чекистами.

Сразу за Красными домами начались огороды, сейчас пустые, в пожухлой картофельной ботве, с трудом поддающейся гниению в строительном грунте. Здесь Никитин сошел с трамвая и, увязая в рыжеватой грязи, добрался до забора с навесом и деревянным тротуаром. Забор был свежим. Лишь кое-где ядовитыми пятнами по щербатым доскам шли эмблемы и надписи, по большей части простые и неприличные, но порой и забавные: то серп и молот в виде поникшего мужского члена, то сакраментальное “КП”, то свастика из колючей цепочки пяти- и шестиконечных звезд.

Забор оборвался. Дальше — огромный котлован, на другом берегу которого — приземистый параллелепипед здания бывшей промакадемии, притулившегося к пологому косогору, за которым начиналось гетто № 17 — там до сих пор шли какие-то незатухающие процессы, по подвалам проходили митинги, часто появлялись армейские патрули на танках и бронетранспортерах. Гетто № 17, как его часто называли, «Поселок “Память”», напоминал палату для буйных.

Никитин долго стоял в нерешительности, не зная, с какой стороны ловчей обойти котлован. Наконец, он решился, вспомнив, что некогда здесь был не то мост, не то насыпь надо рвом, а, следовательно, люди как-то еще ходят, повернул направо и довольно быстро нашел неглубокий брод.

Он поднялся по грязным ступенькам к дверям, забитым отсыревшим орголитом, с маленьким, вырезанным неровно входом.

У дверей стоял вооруженный охранник, из партийных, судя по аксельбанту. Он грел валенки у раскаленного козла, а сам сидел в шерстяных носках с подошвами из окаменелого пота. Никитин порылся в запасном кармане, достал синенькую книжечку читательского билета, просроченного семь лет назад.

— По амнистии.

— Пожалуйста. Кофейных палочек в буфете нет.

— Я в каталог.

— Идёт перестройка спецхрана и бункера. Только общий каталог.

— Хорошо.

Еще один марш ступеней из бывшего мрамора. Коридор залов налево — кабслав, истории, философии, экономики — был заслонен мешками и досками в человеческий рост. Сверху были установлены допотопные пулеметы и торчали крупнокалиберные стволы гранатометов с “черемухами” — нервно-паралитическими гранатами (“совсем как в Игриме” — вспомнилось Никитину). Справа когда-то был зал периодики. Теперь здесь был просто провал, развороченный до спецхранов, что под фундаментом. На винтом скрученной арматуре болтались обрывки ритуальных тряпочек новоязычников: какая-то секта поклонялась местам хранения газетной информации. Эти меняли на выходившие когда-то газеты даже соляные талоны и талоны серии 5 — для подэлиты второго созыва и лишенцев загранправ.

В соответствии с новым распоряжением, сегодня, в первый день месяца доступ открывался к каталогам буквы А. В связи с новым календарем и сокращениями дней в месяцах, шло срочное сокращение алфавита.

В каталожном ящике, который открыл Никитин, был идеальный порядок. Лазерным карандашом Никитин пометил выбранную книгу и указал столик, который собирается занять (электронное табло со свободными столиками было видно отовсюду). Он прошел в читальный зал, отыскал свое место. Книга уже лежала на дальнем правом углу.

Никитин сел, снял верхнюю телогрейку, незаметно для окружающих распустил ремень на ватных брюках, поправил бабочку и раскрыл книгу:

“… что всякое удовольствие благо и что никакое удовольствие не благо; а частные, например, что какое-то удовольствие есть благо, и что какое-то удовольствие не есть благо. Обоим видам проблем одинаково свойственно то, что они пригодны для обоснования и опровержения общего…”

Он читал и читал, и чем дальше углублялся в тяжеловесный и косноязычный текст, написанный уставшим от пышных слов сорокалетним мизантропом, любившим рассуждать, гуляя взад и вперед, совсем как в тюремном дворике, мучительно пытавшимся преодолеть своего блестящего учителя и понимавшего, что это невозможно. Никитин читал, упиваясь гнетущей сухостью косноязычия, из которого люди черпали свою мудрость и утешение уже два с половиной тысячелетия. Говорят, что в его генах было три двадцать первых хромосомы. Сейчас бы его вылечили и сделали нормальным всего за десять лечебных талонов. Но тогда этот угрюмый тугодум не стал бы учителем еще одного властелина мира — Александра. И чем дальше текло чтение, тем покойней становилось вокруг, тем глубже Никитин погружался и возвращался в человечество…

Рекламная пауза нон-стоп

— Рафаэлло! Марш домой, кобелино, ужин стынет.

— Мама миа, а что сегодня на ужин?

— Сникерс. Не тормози, сникерсни!

— Но ведь ты обещала райское наслаждение…

— Мало ли кому я что обещала? До сих пор никак не избавлюсь.

— Терафлю — некогда болеть, и когда ты, наконец, успокоишься?

— На десерт твиггс. Сегодня какое число?

— Одиннадцатое.

— Значит, две левых палочки.

— Я люблю правые.

— Где я тебе достану столько правых? Вчера были, завтра будут, сегодня только левые.

— Кагоцел опять опаздывает?

— А вот и я! Был у Ацилококцилума. Так натанцевался, так натанцевался — жаль, презервативы кончились.

— Опять пили?

— Да мы только аликапс, на брудершафт, из вены в вену. Баунти дома?

— Опять где-то шляется. Говорит, на антигормональную диету села, мужские гормоны больше не глотает, выплевывает.

— Я, я, выгода твоя, Кагоцел.

— Мама миа, что он опять задирается? По простатиту хочешь получить?

… и вот так весь день, с утра до вечера, хоть не включай.

Сказка про царя Гнидамоля

В далекой-далекой стране правил в те времена царь Гнидамоль. Был он мал ростком, плешив, кособок и неприятен настолько, что ни одна жена с ним не уживалась и, родив детей, уходила или убегала от него куда угодно, хоть в монастырь.

По причине своей малорослости был Гнидамоль дерзок, мстителен и злопамятен. И очень неуживчив с дальними и ближними соседями — ему всегда казалось, что они его недооценивают и недомеривают, не уважают и не любят — а за что, собственно, его можно любить и уважать?

От предков достался ему волшебный меч самосплеч, которым никто из его предшественников не пользовался, но все знали, что лучше под него не попадать — потому и был в той стране мир, покой и лад со всеми дальними и ближними державами: кому охота воевать против меча самосплеча?

Сказочно богато было царство Гнидамоля, неисчерпаемы были сокровища, таившиеся глубоко под землей. Сами подземные боги добывали эти богатства и доставляли их в царский дворец, стоило только трижды хлопнуть в ладоши в Храме Подземных Сил, мрачном капище, строго-настрого охраняемом вооруженной стражей и расположенном сразу за Тронным залом дворца Гнидамоля.

Чтобы народ его был послушен, высыпал царь время от времени из совсем почти пустых мешков остатки и крошки своих сокровищ, и наивный народ радовался этой мелочи и чтил своего царя, считая его щедрым и справедливым. А если и появлялись чем-то недовольные, Гнидамоль жестоко и беспощадно уничтожал назревающие бунты, а самих бунтовщиков бросал в глубокие шахты-колодцы, на съедение подземным богам, ненасытным и ужасным.

И так шло изо дня в день, из года в год, и казалось — конца-краю царствованию Гнидамоля не будет и никогда не иссякнут сокровища его подземелий.

Да они и не кончались, потому что послушные подземные боги всегда имели свежую пищу — несчастных жертв из числа тех, кто был хоть чем-нибудь недоволен.

Но тут произошло самое для Гнидамоля неожиданное.

В его стране ничего не менялось уже много-много лет, а тем временем остальной мир менялся и развивался. И люди там, в конце-концов, сами научились добывать сокровища, подобные гнидамолевым, но только еще прекрасней, больше, а главное — дешевле.

И перестали покупать и обменивать у Гнидамоля его самоцветы и самородки, а ничего другого в его стране не делалось. Люди совсем обленились и привыкли к тому, что всё доставалось легко и ненатужно. А тут вдруг — никому не нужны ни подземные богатства, ни жители этой страны, ни сам Гнидамоль.

И царь призвал свой народ, и народ сплотился вокруг своего царя, и пошли они против всего мира войной. Гнидамоль нёс свой огромный страшный меч самосплеч в ножнах, изукрашенных бриллиантами, каждый с кулак, и яхонтами, каждый с два кулака.

И вышли они в чистое поле против войска всего мира, и достал Гнидамоль свой меч самосплеч, и увидели все вдруг, что этот меч от долгого неупотребления совсем проржавел и рассыпался в руках Гнидамоля.

Не стали все народы воевать с войском Гнидамоля, а только посмеялись и разошлись по своим странам и домам.

А страна та стала ещё дальше, чем была до сих пор, совсем потерялась, и стерлись дороги к ней.

Наверно, там всё ещё кто-то и живёт — своим трудом и потом, забыв и про несчастного царя и его подземных богов: всем хочется хоть немного счастья, а счастье только трудом и даётся.

По какому лекалу он скроен?

Это вовсе не праздный и не ёрнический вопрос: от ответа на него зависит стратегия отношений — не только и не столько с ним, сколько с Россией как государством.

И тут всё не так однозначно, как хотелось бы. Впрочем, одно всё-таки несомненно до очевидности: и он, и Россия в целом принадлежат второй этической парадигме (по В. Лефевру): героической, конфликтной, признающей, что зло во имя добра — добро и что цель оправдывает средства.

Так как соседи, дальние и ближние, придерживаются иной этической парадигмы (в терминах В. Лефевра) — христианской, компромиссной, признающей, что зло во имя добра — зло и цель не оправдывает средства, возникает напряженная ситуация. Мир справился с Гитлером, помимо всего прочего, и тем, что стравил его с этически подобным ему Сталиным. Но на роль Сталина пока никто не претендует, разве что ИГ, однако, в военном и экономическом отношении, Исламское государство вовсе не ровня России.

Сомнительно, что и он, и сегодняшняя Россия в состоянии претендовать на роль Сталина и Гитлера, СССР и Рейха, хотя и пытаются.

Так кто же он, за чьей тенью следует?

Рассмотрим наиболее реалистические лекала.

Герой

Харизматичный лидер, не страшащийся ничего, твердо уверенный и убежденный в своей правоте и своей безошибочности, фанат самого себя, нерефлективный и не признающий за собой никаких ошибок. Компромиссная стратегия (Чемберлен и Даладье в Мюнхене) приводит только к одному результату — усилению агрессии и аппетита, к самооправданию захватов, аннексий и всего прочего — вопреки международным договоренностям, в том числе и собственноручно подписанным («нас вынудили к этому обстоятельства, но это несправедливо»). На эту силу сдерживающе действует только сила, с очевидностью превозмогающая силу агрессора. И как бы ни бряцал оружием Гитлер, но, если бы он встретил решительный отпор всего мирового сообщества, Второй мировой, скорей всего, не было бы.

Читая «Осень патриарха» Гарсия Маркеса, диву даешься, как похож центральный персонаж на нашего нынешнего президента, вплоть до развода, но ведь в Кремле, Ново-Огарево, Бочаров ручье, Красной Поляне и других поместьях книжек не читают. Никаких.

Трус

Эта позиция уже имела исторические воплощения.

Отчаянным трусом был, например, Брежнев, целовавшийся со всеми, напяливший на себя цацки и побрякушки со всего света, Герой советского союза по случаю дня рождения или смерти матери, окружавший себя, бездарного, ещё бóльшими бездарями. Всё это очень напоминает его, нынешнего, тайно раздающего себе, своим друганам и детям своих друганов ордена, медали и рождественские пакеты акций. Он любит петь по-английски и говорить по-немецки, любит золото и пышные приемы, лошадок и солдатиков, любит бахвалиться тем, чем не является и чем не владеет.

С трусами надо действовать компромиссно, потакая их слабостям, вежливо и аккуратно подводя их к краю могилы или пропасти. Трус, подозревающий вокруг шпионов, впадает в эйфорию от вымышленного Тихонова-Штирлица или ещё более вымышленного Гиркина-Стрелкова. Они изо всей мочи хотят быть благодетелями: дарить бедным девочкам платьица, доставать из моря древнегреческие амфоры, сопровождать стерхов, гладить перенакачанную снотворным тигрицу. Трусу очень нужно признание, сочувствие и даже обожание, они — миротворцы и борцы за мир во всем мире, ненавидят перемены, любят тавтологию и с удовольствием катятся на своих турусах в тартарары, если эти турусы — иномарки.

Трус, мнящий себя героем

Вообще-то это — психиатрический случай, очень тяжелый, но, увы, широко распространенный. К этому типу относится, например, Ленин. Тут главные эффекты — безбашенность и невероятная, не мотивированная жестокость, просто не допускающая мысли о чужой боли и страдании. «Примерно-беспощадное подавление восстания в моем родном Симбирске — бальзам на мои раны» — это Ленин, «мы не допустим НАТОвского оружия в Украине и поэтому направляем туда своих десантников-отпускников и крупнокалиберный гумконвой» — а это уже он. Тут никакой разницы, если не считать географии.

Сюда же можно поставить и гофмановского Крошку Цахеса, человека-тень.

Данный вид сумасшествия, к сожалению, не лечится, но больного надо строго изолировать. Кажется, этой стратегии сейчас придерживается Запад. Это очень эффективно, но только, если диагноз верен. А верен ли он?

Серость, мнящая себя героем

Исторических аналогов этому нет, но зато есть литературные, и, прежде всего, гоголевский Авксентий Иванович Поприщин: маленький и невзрачный человек и чиновник, возомнивший себя испанским вице-королем Фердинантом VIII. Причина его заболевания — неразделенная любовь в недостижимой дочке начальника департамента.

Очень похоже, что в нашем случае может иметь место психоз неудовлетворяемого секса. А ведь легко лечится: ну, не эта гимнастка, так какая-нибудь другая спортсменка-депутатка или просто депутатка, да любая публичная дура любого разлива. По крайней мере, именно так поступали при российском дворе, подыскивая рвущейся к власти и короне серости дуру-жену знатного рода и любовницу из сословия попроще.

Вопиющая серость

А если он — просто серость? Должность не позволяет ему быть серой мышью — как минимум серой крысой. Не позволяет быть и серым кардиналом — слишком на виду.

Вопиющая серость — самая неустойчивая и вечно неадекватная позиция: шатания, прыжки и гримасы, шараханья, полная непредсказуемость, спонтанность, неуверенность и судорожность, повышенная обидчивость и сверх-бдительность, мстительность, завистливость, тяга к подражательству и вечные поиски кумира и прототипа.

Это — самый тяжелый случай: тут остается ждать только одного — вопиющая серость изживает саму себя под софитами гласности и публичной деятельности. Куда и надо вытаскивать эту серость.

У меня опускаются руки

У меня опускаются руки, и мне не хочется писать, работать, что-либо делать, жить. Всё валится из рук и по ночам гулко и часто стучит сердце, не давая заснуть или даря кошмары.

Один мелкий и очень подлый маньяк затягивает всю планету в катастрофу мировой ядерной войны — и умные, честные, добрые люди, правительства и государства не могут его остановить.

Бежать некуда, разве что в Австралию, Новую Зеландию или на уединенные острова Южного полушария, в конце концов — на Антарктиду. Но что там делать? Умирать от скуки и зевоты?

Почему за бездарное правление человека, обученного только стрелять в затылок и быть топтуном, не имеющего ни опыта ни знаний в экономике, дипломатии, политике, управлении, и так и не приобретшего за 15 лет правления ничего из перечисленного, должны страдать и гибнуть жители страны и весь мир также?

Риторика путинских масс-медий, чем дальше, тем более нелепа, истерична и от муссолиниевого фанфаронства всё более скатывается к откровенной геббельсовщине — бесовщине гитлеризма, порой совпадая текстуально (Гитлер боролся с прогнившей американо-британской, англо-саксонской буржуазией и империализмом, но развязывал войны, то в Греции, то в Северной Африке, то по другим окоемам цивилизации, этот борется с «однополярным миром под эгидой США», но почему-то в Восточной Украине и в Крыму).

«Мы ни с кем не воюем и не позволим втянуть нас в гонку вооружений» — и на Украину идут войска и вооружения «гумконвоя», объявляется призыв резервистов (а там глядишь и мобилизация, ставящая под ружье миллионы, как и тогда недовооруженных, с дрынами вместо стрелкового оружия), Весь юг и запад страны полыхает учениями, эшелоны концентрируют военную технику и силы вдоль границы с Украиной, российские самолеты и подлодки шныряют у берегов Швеции, Англии и других стран, народ впадает в истерику шпиономании и разоблачения предателей, вплоть до матери семерых детей, включая двухмесячного младенца. В условиях кризиса сокращаются все статьи расходов, прежде всего гуманитарные (образование, здравоохранение и культура), все, кроме военных.

Всё подозрительно повторяется, вплоть до мелочей, включая робкое джентльменство европейцев. Наверно, у них уже атрофировались воспоминания об ужасах Второй мировой.

Надо перестать пользоваться глаголами будущего времени — этого будущего нет: либо для всего человечества, либо для России.

Третью мировую войну невозможно предотвратить уговорами, уступками и компромиссами с теми, кто из палаты для буйных. Если мир хочет спасти себя, надо последовать новейшему тезису российской пропаганды: «мы — другая цивилизация» и предоставить этой цивилизации быть самостоятельной, суверенной и независимой: заморозить, а того лучше, конфисковать счета всех российских чиновников и подставных лиц, конфисковать всю недвижимость и имущество российских иерархов и их подставных лиц, изолировать или выслать на родину их детей, живущих и обучающихся в странах «чуждой цивилизации», наложить эмбарго на любой экспорт из России, прежде всего углеводороды (это больно, но не смертельно, на это надо идти), из импорта оставить только лекарства, медикаменты и медоборудование — пусть сами создают свои иномарки, компьютеры, средства связи и другие изделия ненавистной им цивилизации и демократии. Необходимо также исключение России изо всех международных организаций, от ООН до ФИФА — самостоятельная цивилизация должна существовать самостоятельно, как Северная Корея.

Пока не поздно, надо отделиться и изолироваться от двух сумасшедших, союз которых вполне возможен и даже очевиден, России и Исламского государства: ни тонны нефти оттуда, ни доллара туда. Карантин. России, допустившей правление собой взбесившимся шпионом, нет оправдания.

Третья мировая уже развязана и идет. Можно успеть предотвратить ее ракетно-ядерный вариант, но для этого надо действовать решительно, совместно и хирургически.

Старинный приятель (зарисовка)

Звонок. Я беру трубку. Оттуда безо всяких «здравствуй!» и «как дела?» полилось привычное:

— Вот звери! Вот уроды! Что ж на них управы нет? Прав президент, только жёстче, жёстче надо! А этого негритоса и немку-проститутку, что под него опять легла, надо бомбой, бомбой, да не атомной — водородной.

В это время под Дебальцево российские военные хладнокровно расстреливают попавших в котел украинцев. Каждый новый «гумконвой» с боеприпасами — это новое наступление российских войск и т.н. ополченцев, по преимуществу российских граждан, Россией экипированных и вооруженных.

Но возражать нельзя: поток ненависти только усилится. Это — мой университетский товарищ. Я уже год, как не звоню ему, чтобы не слышать этот монолог, но он звонит регулярно.

Я поначалу пытался возражать, но атака тут же переключалась на меня:

— Ты зачем вернулся из своей Америки? Шпионить? Тебе же ЦРУ платит (он не может и не хочет поверить, что моя 75-процентная пенсия, укороченная, потому что я стал её получать на 4 года раньше положенного срока, заработанная за 10 лет, так вот, она в два с половиной раз больше, чем его и моя российская, заработанная нами за 40 лет трудового стажа)!

Все его доводы строятся на ТВ-пропаганде, радио и газеты он не читает уже четверть века, а Интернета нет, потому что покупать компьютер дорого. На мои контраргументы ответ всегда один:

— Откуда ты это взял? Опять из Интернета? Но ведь это сплошная ложь! Это же натовская информационная война!

Самый увесистый его аргумент:

— Так считает большинство! Ты что — против большинства?

Кандидат наук, всю жизнь (я его знаю уже 55 лет) считает себя интеллигентом. Он до сих пор уверен, что Сталин был прав, полностью прав, во всём прав, всегда прав.

Через нескольких вежливых минут я решаюсь вставиться:

— Ты извини, ко мне врач пришёл (последний раз участковый врач был у меня более десяти лет назад, как и у него, бедолаги и инвалида второй группы — теперь в Интернете и в самой поликлинике записаться к участковому невозможно: «запись прекращена», но зато можно получить это в виде платной услуги).

— А? Ну, ладно, я тебе попозже позвоню.

И я начинаю ждать его звонка, пока напрочь не забываю о его существовании: склероз.

Гумконвой

туалетная бумага, геркулес, немного соли,
полк солдат с вооруженьем,
миномёты, корм для колли,
чтобы не было сомненья,
гречка — дорого: перловка,
ячка, сухари ржаные,
средства для артподготовки
и снаряды разрывные,
вот ещё немного соли,
сахар, дрожжи для закваски,
средства от клопов и моли,
ордена, погоны, маски,
тут немного пропаганды
и снотворного для чести,
мыло и шампунь «Лаванда»,
накипь праведная мести —
ни за что, за то, что плохо
нам самим на этом свете,
за нечёсанную похоть
и за правду в Интернете

Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Александр Левинтов: Февраль 15-го

  1. Левинтов
    … это когда любая десятиклассница стоила не более 20 долларов, но ещё не знала, что такое презерватив…
    «»»»»»»»»»»»»»»
    Любая десятиклассница ? — В какой стране ?

    1. В те годы с огромным успехом прошёл в Москве (и не только) фильм «Маленькая Вера». Там есть такой эпизод — отец находит у дочери-старшеклассницы купюру 5 долларов и требует ответа — где взяла? Дочь мнётся, придумывает какую-то чушь, но толком объяснить не может. Это 1989 г., кажется. Тогда доллары ещё так свободно не ходили в Москве, это была опасная экзотика.

  2. У меня возник к господину Левинтову ряд вопросов в связи с его публикацией «Февраль 15-го.
    Не то чтобы я надеялся получить от него ответы на эти вопросы. И посему я теряюсь в возможных вариантах на них ответов.
    Вот например:
    «болезней медленный конвой
    меня к неведомым уводит»
    Несмотря на то, что автор не уточнил — кто или что эти «неведомые», возникает подозрение, что всё-таки что-то он об этих «неведомых» знает. Ибо очевидно, что он уверен — ни к чему ведомому его не уведут. К ведомым, по этому случаю, можно перечислить ангелов, чертей, усопших ближних и дальних, и других населяющих иной мир субъектов. Но видать надежды на встречу с перечисленными особами у автора нет. Равно и знакомых неодушевлённых объектов, как-то: кругов ада, кущей рая и прочего антуража жизненных закулис.
    По всему выходит, что автор ни одному из известных информативных по этому вопросу источников не доверяет. Но зато имеет основания ожидать там «неведомых зверушек». Такая гипотеза может иметь для автора то основание, что он по-видимому считает тот свет отличным от этого(ибо если эти светы не различимы, то и перебираться-то собственно некуда). И возможно втайне опасается, что там, где нас, » да ведомых» нет, в каком-то смысле хуже чем там, где мы пока есть. В противоречии с известной поговоркой.

    Второй вопрос возник у меня к:
    «ни за что, за то, что плохо
    нам самим на этом свете,
    за нечёсанную похоть
    и за правду в Интернете»
    Интимно знакомый с разнообразными видами похоти, я ни разу в жизни не сталкивался с «похотью нечёсанной». Было бы очень привлекательно как-то ознакомиться с этим таинственным видом любви. Может эта похоть возникает именно тогда, когда лежишь себе чистенький. Ничего не чешется. И вдруг, ни с того, ни с сего как взалкаешь похоти! А то валяешься, как дурак, и ждёшь, что кто-то почешет, где надо.

    1. г-ну Берку
      Я только сегодня вышел из больницы (уже второй раз в этом году).
      Мой искренний совет вам: не читайте никакой поэзии, в том числе и моей — это явно не ваше

  3. Спасибо!
    Мелочное:
    Когда ИНИОН ещё был ФБОНой, то я принёс письмо из ректората типа «позвольте ему по теме диссертации» и немедленно получил пропуск…
    И тогда же, кстати, запретили брить в парикмахерских по случаю СПИДа.

    1. ну, тоже мелочное: брить перестали в перестройку, действительно, в борьбе со СПИДом (это когда любая десятиклассница стоила не более 20 долларов, но ещё не знала, что такое презерватив), а ИНИОН, если Вы внимательно посмотрите на даты моих читательских билетов, был ИНИОНом и в конце 60-х

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.