Ему нравилось ходить в телогрейке и сапогах, материться с мужиками, гонять скотину, нравился запах навоза, идущее из глубины зерна тепло… Он любил гулять грибастыми перелесками, солить на всю бригаду грибную смесь в сорокалитровом столовском баке. Любил первый утренний ледок на лужах и серебристое лёто, осеннюю паутинку.
Путь, которым вёл тебя
Александр Левинтов
Продолжение. Начало
Уход
В ЦНИИПРОЕКТе Копылов оказался сразу в двух мирах.
В отделе, где собралось слишком много докторов наук и старух предпенсионного и пенсионного возраста, составлявших самую многочисленную и потому самую властную партию. Здесь он был сам по себе, ни во что не влезал и не вмешивался, пахал свою деляну и дорожил полученной независимостью, беспартийностью в бесконечных клановых склоках.
На общеинститутском уровне он быстро стал лидером. Его выбрали секретарем комсомольской организации. Он организовал межотдельский методологический семинар, собиравшийся два раза в месяц перед работой, за два часа, что сначала показалось немыслимым, а потом — очень удачной находкой. Четыре раза в год стали проходить молодежные вечера, с импровизациями, самодеятельностью, сухим вином под конфеты и фрукты, с танцами. Девушек в ЦНИИПРОЕКТе действительно было совсем немного, поэтому многие приходили со своими подружками и жёнами. Но Татьяна избегала этих вечеров — Виктор неизменно бывал на посиделках один.
Стали издавать сборники статей научной молодёжи.
По поводу первого сборника Копылов сам договаривался с типографией пожарников «На боевом посту»: с главным пожарным типографом решено было за тираж платить взятку в тридцать рублей. Когда весь тираж (200 экземпляров) был готов, Виктор принёс в типографию конверт. Типографский начальник насчитал в нём 26 рублей 10 копеек:
— ?
— А подоходный?
— На взятку?
— Бухгалтерия сняла с материальной помощи. Хорошо, что помощь не на меня выписали, а то б ещё за бездетность выдрали.
Начальник покачал головой, но тираж, запакованный в две пачки, выдал. Всем последующим конвертам он уже не удивлялся.
Жизнь кипела — веселая, бесшабашная, они добирали то, что не успели отчубучить студентами.
Когда Таня сказала Вите, что беременна, он и обрадовался и всполошился: года три им предстояло теперь жить на его сто пять минус налоги. Подрабатывать и халтурить, как Олег, он не любил и не умел — надо срочно защищаться.
Виктор обратился к Лифшицу:
— Александр Моисеевич, я бы хотел начать писать диссертацию.
— Давно пора, уже три года работаете… по вашей теме Протопопов специалист.
— А вы?
— Не моё, и я уже в перегрузе, да я тебе и не нужен. Тебе и Протопопов не нужен — это протокольная необходимость. Сдавай экзамены и пиши.
— У меня философия и иностранный сданы, остался спецпредмет.
— Тогда готовься: в следующий вторник соберем комиссию и — сдавай.
Василия Фёдоровича Протопопова и в отделе и в институте не любили, хотя и признавали за крупную фигуру: было в нём нечто отталкивающее людей, нечто колючее и неприятное. Сойдясь с ним поближе поневоле, Виктор понял, в чём дело: он просто завистник, ревниво и постоянно осматривающийся, не обогнал бы его кто-нибудь. К Виктору он отнесся равнодушно и безо всяких подозрений, что тот перебежит дорогу — пацан, что он может против доктора наук?
На изучение литературы и подготовку библиографии ушёл месяц, именно тогда его и прищучили с несчастным Гегелем. Неделю он писал статью — основу второй главы. Василий Федорович пробежал ее, внёс пару корректив и одобрил. Благодаря Лифшицу статья тут же пошла в ближайший номер журнала.
Виктор взял в подённую аренду пишущую машинку, «Эрику», оформил все накопившиеся отгулы, оборудовал себе рабочее место во всю гостиную: материалы экспедиций, самые необходимые книги, справочники, пространство для карт и плакатов. Одним пальцем за восемь дней он отбарабанил около двухсот страниц, сделал полтора десятка демонстрационных плакатов, спал здесь же, здесь же и ел, в одиночку — Таня и тесть гнездились на кухне.
Протопопов слегка закряхтел, получив так быстро толстую папку с тесемочками. Он две недели корпел над рукописью, выкинул пару непонятных параграфов и велел расширить первую, методологическую главу, так как «в этой скороговорке много осталось невыясненным и за кадром». Лифшиц после разговора с Протопоповым наметил предзащиту на конец месяца.
Предзащита прошла, на удивление, бурно — решительно против не выступил никто, но замечаний и предложений набросали гору, при этом полгоры — взаимоисключающие. Почти все карты были забракованы как сложные и нечитаемые.
Еще через два месяца новая версия диссертации была распечатана нанятой профессиональной машинисткойи переплетена, подготовлен автореферат. Началась процедура: назначение оппонентов и головной организации, прохождение Главлита, обеспечение кворума на Ученом Совете и прочая мелкая, но обязательная суета.
Накануне защиты пришёл американский журнал с переведенной статьей Копылова: в журнале печатались 10% лучших публикаций в трёх важнейших советских журналах. С новичками такое до сих пор не случалось.
Таня, уже заметно беременная, на защиту не пошла, застеснялась.
Защита прошла: для Копылова — уверенно и спокойно, для Учёного совета — благополучно, для молодёжи — классно. В общем — без сучка без задоринки, в меру дискуссионно, со счётом 15:0.
Удался и банкет, прошедший не в ресторане, а в отделе: все понимали, что при зарплате в 105 рублей на ресторан не разгонишься. Зато Татьяна расстаралась с вычурными закусками и необычными, пикантными салатами. Протопопов, обиженный, что не он — центр внимания, ушел с середины банкета вместе с одним из оппонентов, своим старинным приятелем. Они зашли в закусочную «Три Ступеньки», где выпили по стаканчику креплёного, сетуя и на дерзкую молодежь, и на засилье пятой колонны, и на то, что американцы ни черта не разбираются в нашей науке.
После защиты целая неделя ушла на оформление бумаг, направляемых в ВАК, Копылов, если и приезжал в институт, даже не заходил в отдел. После всей этой суматохи его появление прошло при полном внешнем безразличии — ни поздравлений, н колкостей. В двух огромных смежных комнатах, занимаемых отделом, висела наэлектризованная, гнетущая тишина. Это почувствовал даже Виктор, не очень-то разбиравшийся в хитросплетениях и интригах отдельской политической жизни.
В одиннадцать началась производственная гимнастика. Все лишние, включая Копылова, вышли в коридор. Там к нему подошла Елена Робертовна, старший научный сотрудник и громогласный рупор партии старых докторов и кляч. Она поманила Виктора за шкафы, туда, где стоял маленький копировальный стол:
— Сегодня открытое партсобрание. Ты должен выступить против Протопопова.
— Не буду — он мой научный руководитель.
— Он — сволочь, и ты это знаешь лучше других.
— Именно поэтому и не буду.
— Лифшиц на нашей стороне и, если не выступишь, мы тебя, мелкий плевок, и здесь сгноим, и, если вздумаешь уйти, ни в одно приличное место не дадим устроиться.
— Собрание партийное?
— Открытое партийное.
— Я беспартийный.
— Ах, так!
Он ушел из-за шкафов и весь день до самого собрания слышал за своею спиной жаркий шумок и ловил кинжально острые взгляды. Перед самым собранием он встал и ушёл, столкнувшись в дверях с Лифшицем, который спешил из какого-то министерства именно на собрание — получилась совершенно ненужная демонстрация.
Вечером, за семейным ужином, пока Константин Васильевич ещё не принял свою традиционную и непременную, Витя начал разговор:
— Меня хотят заставить выступить против своего научного руководителя, публично.
— А ты?
— Наверно, буду уходить.
— Куда?
— Не знаю, всё равно. Спасибо, Тань, больше не надо.
— Жаль… но, ты знаешь, я бы поступил так же.
— Тань, а ты как считаешь?
— Я не знаю… я только знаю, что ты всегда поступаешь правильно и разумно. Как считаешь нужным, так и поступай. Чтоб потом в самого себя не плевать.
— Директор мне ваш на днях звонил, тобой хвалился. Он ведь — один из первых моих аспирантов.
— Пап, а кто не был у тебя аспирантом? Где они, не твои аспиранты?
— Ну, выпьем за тебя, Витя: что б ни случилось, а выпить непременно надо, завтра видно будет завтра.
На следующий день Александр Моисеевич поманил Копылова к себе в свой закуток:
— Вчера был по дороге из министерства в издательстве. Наша с тобой рукопись прошла редактуру. Если нетрудно — внеси редакторкую правку и в свою и в мою часть — у меня полный завал. Хорошо?
— Хорошо. Конечно, сделаю.
— Только побыстрей.
— Да я, если надо, — Копылов пролистал рукопись: замечаний полно, но не катастрофически полно, — сегодня сделаю.
— Вот и славно, а тогда завтра отвези редактору, Борис Борисовичу, ты ведь был у него?
— Был… Я ухожу от вас…
— Так!.. почему?
— Неуютно стало…
— И куда?
— Не скажу.
Это была роковая ошибка. Виктор не успел сказать, что сам ещё не знает. Лифшиц вскочил как ужаленный:
— Я… я не подавал повода не доверять мне!.. Уходи! Тебя, оказывается, уже где-то ждут! Заявление об увольнении — сейчас же мне на стол!
Написав заявление, Копылов спустился вниз, от вахтера позвонил Олегу и Толику и поехал на Маросейку, в пивзал, ждать друзей.
Те прилетели, почуяв неладное. Виктор рассказал им всю эту историю с партсобранием.
— Зря ты так, — начал Толик. — и шефа зря обидел, мировой мужик.
— А Протопопов твой, все говорят, — настоящая сволочь, — встрял Олег.
— Ну, а как вы себе представляете, я ему это в глаза скажу, при всех? И, если бы я выступил против него, то от меня все всегда стали бы ждать только предательства: «если этот своего руководителя предал, то он и меня предаст и вообще любого предаст».
— Это верно, — вздохнул Олег. — Хочешь, я узнаю насчёт вакансий у нас? Мы, конечно, не ЦНИИПРОЕКТ, но тоже не веники вяжем, куём грозное оружие, кварталки приличные…
— А я с деканом могу поговорить, или нет, лучше — с замдекана по науке, я к нему вхож… или на кафедре… тебя наш шеф хорошо помнит и недавно тепло отзывался…
— Спасибо, мужики, если что будет, звоните… а я и сам поищу: у меня есть законные две недели на поиски работы. Ну, по последней, и — разбежались.
Ребята через пару дней позвонили — но ничего утешительного: свободных ставок нигде не было, да и брать кандидата наук гораздо тяжелее, чем лаборанта или уборщицу. Никому они, остепенённые, не нужны, особенно доктора наук. Сплошная головная боль.
Но Виктор нашёл работу сам: младшим научным с перспективой через полгода старшего во ВНИИМТС, совсем не по профилю и у чёрта на рогах, у метро «Аэропорт»…
В СССР была стройная организации науки.
Она делилась на три неравные ни в чём части: академическую, вузовскую и отраслевую.
Академическая наука — самая престижная и фундаментальная, в смысле своей непрактичности и ненужности. Свободный график, библиотечные дни, вольнодумство, связь с заграннаукой.
Вузовская наука — обязательный придаток к педагогическому процессу, работа, преимущественно, на заказах, нечто вроде консалтинга, но совершенно безответственного и малопрактичного, зато относительно дешёвого: труд студентов и аспирантов оплачивается символически.
Отраслевая наука — самый жирный кусок. Распределённая по министерствам и ведомствам, она часто сращена с проектированием и опытно-конструкторскими работами, а потому имеет, пусть не прямой, но практический смысл.
Отраслевая наука имеет свою иерархию:
ЦНИИ и прочие указания «центральности» имеют филиальскую сеть, а остепенённые научные сотрудники — оплачиваемый 36-дневный отпуск.
«Союз…» и так далее — также головные институты, имеющие право на филиалы, но не всегда их имеющие, здесь отпуска у всех лишь 24-дневные.
«ВНИИ» не имеют филиалов, это — самые сирые одиночки отраслевой науки.
Далее идут «Рос…», «Укр…», «Лат…» и прочие республиканские институты, которые, несмотря на свой четвертый разряд, могут иметь свою микробную филиальскую сеть, но чаще сами являютсяфилиалами центральных и всесоюзных структур.
Ещё ниже — «Тат…», «Баш…», «Удм…» и тому подобные НИИ.
Далее, если это, конечно, не «Мос…» или «Лен…» — «Од…», «Мур…» и «Хер…» НИИ городского или областного уровня и значения.
Вне этой иерархии — несколько структур, выпавших из академического гнезда, но ставших партийной или правительственной опорой: КЕПС, СОПС, ИНИОН, ИКТП и т.п.
Копылов нашел себя в третьеразрядном ВНИИ. Система Госснаба почувствовала, что для поднятия своего реноме в строю с Госпланом и Госстроем, нужна своя наука, снабженческая, со своими докторами и кандидатами, своим Ученым советом, «Трудами» и всем прочим, что называется наукой. Дело только заваривалось, и Копылова с радостью взяли, посулив горы златые и семь вёрст до небес — всё лесом.
Заручившись честным словом начальника отдела и начальника отдела кадров, на первый взгляд, сущего особиста (а так оно потом, увы, и оказалось), он поехал в ЦНИИПРОЕКТ забирать документы.
Внизу, на доске приказов, висела бумажка: приказ о его, Копылова В.А., и Протопопова В.Ф. увольнении, оба — по собственному желанию.
Секретарь отдела, одна из лидеров партии «старых кляч», сухо сообщила ему:
— Копылов, прежде, чем освободишь от своих вещей письменный стол и полку, зайди в приёмную: тебя вызывал директор. А потом можешь оформлять бегунок.
Этим «старым клячам» было от сорока пяти до шестидесяти и Виктор был изрядно несправедлив к ним — двум из них удалось даже пережить его и плакать на его похоронах: «какие надежды подавал когда-то и как нелепо сложилась его судьба!»
Директор ЦНИИПРОЕКТа, вальяжный академик Пётр Иннокеньтевич, которого Копылов видел только в президиуме и о котором толком ничего не знал, но однажды допустил шутку, за которую его по-отечески, неофициально распёк парторг отдела: «Готов менять свою ставку МНСа на партвзносы нашего академика». Мягкий добрый парторг журил: «Ты только правильно пойми, Витя, Пётр Иннокентьевич уже на том уровне, когда о деньгах не думают и не вспоминают, а твоя неуместная шутка — кто её подхватил? — завистники и откровенные нытики, которые в науке, по сравнению с тем же Петром Иннокентьевичем, сделали не более молекулы, а теперь просто харчуются при нём». И это замечание было справедливо, по мнению Виктора.
Академик принял его, сидя за письменным столом, и пригласил сесть поближе. Кабинет оказался не таким уж громадным.
— Что же вы наделали, Виктор Алексеевич, — начал он, и голос был вполне искренен.
— Пётр Иннокентьевич, я вас понимаю, но поймите и вы меня. Мой шаг — вынужденный, и мне очень неохота уходить из института, где у меня столько друзей и товарищей.
Академик как не слышал его:
— Я на днях получил письмо от вашей матери и ответил ей. Она благодарит меня и институт, за то, что мы сделали из вас настоящего ученого. Поверьте, я прослезился над её письмом. Кем она работает?
— Учительница.
— Я ведь давно слежу за вами, мне Лифшиц о вас говорил, когда вы только пришли к нам. Старый дурак, думал: вот и пришёл тот, кому я оставлю институт. Куда вы уходите? Зачем?
— Во ВНИИМТС, мэнеэсом.
— Кем-кем? Ну, я понимаю, директором, зам. директора, даже начальником отдела — ниже вас. Вы понимаете, какого дурака сваляли? Мэ-не-эс — вы!
— Я не могу оставаться, мне очень жаль…
— Ну, из-за чего?
— Я не хочу говорить, чтобы не быть ябедой.
— Ну, не ябедничай — мне уже всё наябедничали: мир не без добрых людей; и про тебя, и про твой отказ выступить против Протопопова, и про ту, что толкала тебя выступить на партсобрании. Дурачок, дурачок, да я за тебя готов хоть десять человек уволить.
— Не уволите — профсоюз не позволит.
— К сожалению… какое письмо твоя мама написала! На, почитай…
Он достал из верхнего ящика стола конверт. Виктор читал знакомый мамин почерк: письмо, полное достоинства и благодарности, он сам чуть не прослезился.
— Ну, ступай… Бог тебе судья, а обидел ты и Лифшица, и меня, и весь институт. Тем не менее — желаю удачи… хотя понимаю — её уже не будет…
До конца дня Виктор успел с бегунком собрать все необходимые подписи, последними были бухгалтерия, где он получил расчет, и отдел кадров, выдавший ему трудовую, которую он впервые увидел. Он вышел из института — и внутри как оборвалось: возникла ноющая и вяжущая пустота. И обида на тех, кто ни за что изгнал его отсюда, вопреки его воле и воле дорогих ему людей.
ухожу, в пустоту, в неизвестность
в безупречный холодный туман,
отметая брезгливо обман,
сохраняя ненужную честность.
горизонт будто ночь непрогляден,
кто-то воет сглупа по утру,
и качает меня на ветру,
да шакалят зашкафные бляди
что же будет? — поди, разберись…
мне сегодня тоскливо немного,
впереди — ни пути, ни дороги,
только хмурая, липкая склизь…
Так погано ему ещё никогда не было.
Он шёл, сам не понимая, куда, и бесконечно оправдывался перед мамой, академиком, Лифшицем, Таней и ребёнком, который должен вот-вот родиться.
Через пару недель Лифшиц разбился в авиакатастрофе. Александр Моисеевич летел в Лондон на конференцию. Обида на Копылова продолжала терзать его до самой смерти. Аэрофлот выдал кубышку с прахом и жестяной венок, чем и погасил стандартную страховку в 400 рублей.
Копылов приехал на похороны и даже остался на поминки, несмотря на косые взгляды некоторых. На стене висел портрет Лифшица, строгий и печальный. Девица, только недавно принятая на работу на место Виктора, чья-то мажорная дочка, грубо кадрила самого молодого в отделе доктора наук, только-только перешагнувшего пенсионерский порог. Они оба были сильно пьяны и целовались взасос в закутке Лифшица, никого и ничего
Не стесняясь
«Если говорить о диктатуре пролетариата, которого в России практически не было, во всяком случае пролетариев было заметно меньше, чем дворян, составлявших 5% населения страны (под пролетариями в мировой лингвистической и экономической практике принято называть неимущих — собственности, образования и профессии), то направлена была эта диктатура, главным образом, не на буржуазию, дворянство и духовенство, а на крестьянство, составлявшее 80-85% населения, то есть подавляющее большинство.
Недоучки и просто необразованные нищие невежды-большевики были подлинными пролетариями, люто и в равной степени ненавидевшими и рабочих, и крестьян, и купечество, и дворянство и вообще всех, кто хоть что-нибудь имел, например, совесть.
И вся история СССР и вся история КПСС — непрерывная борьба с крестьянством, начиная с продразвёрстки, потом — культурная революция и сплошное обезбоживание, потом — обдирание церквей, потом — коллективизация с индустриализацией, потом — война: ведь основную солдатскую массу представляли крестьяне, потом и теперь — великие стройки коммунизма, грабившие в основном молодёжь сёл и малых городов, теперь вот — чёрные списки «бесперспективных деревень».
И пришли к тому, чего, собственно, и добивались: нас, нынешних горожан и вчерашних крестьян, кормить теперь некому, а потому нас и гонят, не стесняясь, каждый год на картошку, на овощные базы и прочие сельхозработы. Если так пойдёт дальше, через 10-20 лет вся еда в стране станет импортной: будем менять лес, нефть, металлы и оружие на мясо, масло, молоко, хлеб и картошку.
Наверно, именно поэтому наша власть с таким цинизмом презирает свой народ, а народ с таким же цинизмом любит своих правителей».
Так рассуждал сам с собой Олег Капустин, сидя в институтском автобусе, увозящем его и ещё одиннадцать сотрудников института в подшефный совхоз «Протвинский» на две недели: рассуждать вслух было чревато — группу сопровождал член партбюро института. Дорога была дальней — многое, что успеваешь обдумать.
Вообще-то, Олег очень любил эти поездки на картошку и считал их вполне достойным продолжением отпуска. Его всегда назначали бригадиром — он оказался, на удивление, хорошим организатором — сказывался опыт работы в Моспогрузе и, может, ещё школьные субботники и вечеринки. Он с легкостью осваивал крестьянские профессии и премудрости — был и пастухом, и кормачом, и скотником, разбирался в нормах высева и кормовых нормах, в том, когда и какие удобрения надо вносить, как веять и сушить на току хлеб, почти все расценки и как закрывать наряды, чтобы их пропустил плановый отдел и бухгалтерия. Он дружил с агрономом Гаврилычем, директором молочно-товарной фермы Маркелычем, главным инженером совхоза Михалычем, но главное — с зав.столовой тетей Пашей и главбухом Ольгой Ивановной.
В совхоз он выезжал и по весне, к первому выгону скота, и летом, на пастьбу, но особенно любил бабье лето, середину сентября: по утрам — рыбалка на местном пруду, когда особенно хорошо идут жирные, лоснящиеся золотом караси, грибная охота, наиболее добычливая именно в это время; золотая осень, распрекрасная погода.
Олегу нравилось ходить в телогрейке и сапогах, материться с мужиками, гонять скотину, нравился запах навоза, идущее из глубины зерна тепло, нравились коровы и особенно телята, ему доверяли их вакцинацию от простуды. Он любил гулять грибастыми перелесками, солить на всю бригаду грибную смесь в сорокалитровом столовском баке. Любил первый утренний ледок на лужах и серебристое лёто, осеннюю паутинку.
В прозрачной сини виснет паутина,
что берендеи называют лётом,
и с этим тихим благостным полётом
отходит в старь еще одна година.
Поля пусты и ломятся амбары,
На урожаи осени щедры,
В котлах кипят вкуснейшие навары
И дни — кипучи, солнечны, бодры.
И я скитаюсь меж цветных опушек,
В шуршащих золотом умолкнувших лесах,
В корзине — белые, маслята да волнушки,
И звоном солнечным наполнена душа.
«Ешь — потей, работай — мерзни»: под этот девиз и организовывалась жизнь бригады. Полбригады работала на полях и фермах, остальные заготавливали грибы и рыбачили, Олег полдня работал, полдня отдыхал, а в обед открывал и закрывал наряды, половина из которых — липовые. Если не было авралов. В аврал (комиссия из райкома, начало гореть зерно на току, наконец-то привезли комбикорм и его надо обезопасить от разворовывания) работали все, если надо, сутками.
При этом, из года в год, независимо от состава, его заезд считался самым беспроблемным, в совхозе его ждали — этому можно поручить самостоятельную работу, которая будет выполнена не хуже деревенских.
По вечерам в домике, где жила бригада, шел интеллигентный товарищеский ужин с танцами.
Именно здесь, в совхозе, во вкрадчивом шёпоте листопада и неоглядных далях пустующей и отдыхающей от людей земли, а не в командировках и поездках, он ощущал свою жизнь как
Путь
Анатолий Иванович защитился точно в срок, за три месяца до окончания целевой аспирантуры. Тема, на всякий случай, была засекречена, чтобы на Учёный совет не занесло кто-нибудь непрошенного и незваного, да и ВАК с закрытыми темами работает по упрощенной схеме.
Ни на какую Камчатку он, разумеется, по распределению не поехал, хотя это и предполагалось по идее целевой аспирантуры, а был командирован в 101-ю московскую Высшую школу КГБ, где прошёл годичный курс подготовки со специализацией СМИ.
Получив звание капитана, он был зарегистрирован в браке с майором КГБ Мариной Шубиной и направлен в качестве пресс-секретаря посольства СССР в Кении, стране, в которой у СССР не было никаких интересов и которая сама ни на что не рассчитывала от дипломатических отношений с СССР — и это было очень важно для КГБ.
В Найроби супруги Селезнёвы жили на отдельной вилле; по выходным, если не было срочной работы, ездили на песчаные пляжи Момбасы, наслаждаясь теплой водой Индийского океана. Вилла была трехэтажной, с огромным балконом на втором этаже, откуда открывался великолепный вид на экваториальный лес. Прислуги было немного: шофёр, повар, горничная, садовник и охранник, все — из местных.
Марина исполняла роль глупой, разбитной и весьма падкой на чужих мужиков бабёнки, быстро переспавшей со всем дипкорпусом и представителями западных фирм. Естественно, что все вновь прибывающие также проходили через её постель. Это позволяло ей быть в курсе самых свежих сплетен европейского и американского происхождения.
Анатолий выступал в амплуа обманутого мужа, ничего не подозревающего и до смешного доверчивого лопуха. Все сочувствовали ему и от души потешались над ним за глаза. Он подолгу задерживался в своём офисе или в городе, поэтому к нему часто захаживали после работы, зная бесконечные возможности его бара и кошелька. С ним было приятно и безопасно выпить два-три стаканчика, поболтать о том о сём. Он был крайне забывчив и рассеян, как Паганель, поэтому иногда ему приходилось рассказывать одно и то же по нескольку раз: он путал имена и кто из какого посольства, на чью разведку работает и с кем водит дружбу. К тому же он знал массу русских анекдотов, самых разных и неожиданных.
Вся добываемая Селезнёвыми информация ложилась в еженедельные отчёты, отправлявшиеся из посольства в Москву диппочтой. Селезнёвы первыми сообщили, что готовится бойкот Московской Олимпиады — за два месяца до самого бойкота. Они раньше посольства СССР в Польше сообщили о «Солидарности», ее лидерах и планах, они предотвратили побег на Запад двух крупных чешских учёных, задействованных в разработках на реакторе в Дубне — оба попали в автоаварию под Прагой и погибли на месте.
За пять лет Селезнёвы только один раз побывали на Родине: для получения заслуженных ими наград и церемонии повышения в званиях. Через пять лет они вернулись из Кении — он майором, она — подполковником. Развода не было — им просто выдали новые паспорта безо всяких отметок, они сдали ненужные более свидетельства о браке и расстались — по разным управлениям.
Анатолий Иванович купил трёхкомнатную кооперативную квартиру в Бобровом переулке, в бывшем доме железнодорожников-мостостроителей «Россия», всего за семьсот рублей. В Доме мебели на Ленинском он по лимиту приобрёл финские гарнитуры в кабинет и спальню, итальянский — в гостиную и югославский — на кухню. Это обошлось даже дороже «Волги», которую он купил в «Березке» на чеки Внешпосылторга. Дачный участок ему выделили в Семиврагах, по Каширке. Сюда пришлось вложить около семи тысяч, но все эти траты, не то, чтобы необходимые, но рекомендованные ему руководством, даже не уполовинили заработанного в Кении.
Отдыхать в отпуск он уехал в Крым и два месяца, сентябрь-октябрь, пронаслаждался в Партените, а когда вернулся, с облегчением узнал, что Марине Шубиной за аморальное поведение за границей, порочащее звание советского офицера и коммуниста, влепили строгача, сорвали две звезды с погон и отправили начальником женской колонии куда-то за Урал: видеть её и встречаться с ней в коридорах ему было бы нелегко, тем более — отдавать ей честь.
Не долг тяжёл, но тяжелы долги
когда живёшь в судьбе, невидимой ни зги,
и путь неясен, цель неочевидна
когда и жизнь, что смерть, и каждый праздник — тризна.
И жить нельзя в толпе, как все, в единой бочке —
Вороны в стае: ястребы живут поодиночке
И падалью не кормятся: им так нужна пожива —
Все остальные разносолы — лживы.
Ему уже немного за тридцать. Всё есть. И сам он — состоялся. И теперь можно не спеша искать боевую подругу.
Но чего-то всё-таки не хватало, он позвонил Олегу Капустину и пригласил его на новоселье, но не к себе домой, а в недалекий от дома «Узбекистан».
Они сидели в тихом в дневное время зале: дельцы с Центрального рынка уже отобедали и обговорили своё наболевшее и денежное, перерыв к вечеру между 4 и 5 часами пополудни только начался.
Под узбекский шашлык, когда-то, в их студенчестве, состоявший из двух шампуров, а теперь, как и везде, всего из одного, уже без той горы зелени, что подавалась ранее, хорошо шёл узбекский же кагор, густой и немного приторный, как восточный яд. Уже за зеленым чаем из пиал, изукрашенных бирюзовой вязью, возникла тема:
— Слушай, а не махнуть ли нам на Соловки, как вы тогда с Витькой, помнишь?
— Да… славное было путешествие… Соловки, не Соловки, а в Суздаль — давай махнём. У меня ведь теперь машина есть. Если прямо сейчас, то к ужину будем там, переночуем в мотеле, с утра всё осмотрим и назад. А послезавтра — «а ну, вставай, кудрявая», на работу.
— Слушай, классная идея! А как ты за рулём после выпивки?
— Ерунда! полстакана постного масла — и как стёклышко. Ну, расплачиваемся?
— Я только Наде позвоню.
— Звони, у гардероба автомат висит.
Через полчаса они уже выехали из по-субботнему пустой Москвы, за два с половиной часа промчались по Горьковскому до тонущего в пыли, зное и безделье Владимира и ещё через сорок минут были в Суздале.
Заказав номер в мотеле, друзья доехали до центра. Ресторан был заполнен, но не битком. Им нашлось место подальше от эстрады, чтобы можно было поговорить, а не орать отрывистыми фразами, как в лесу. В зале отчётливо слышалась немецкая и английская речь.
Заказали водки и всякой всячины в русском стиле: селедку с картошкой, маринованные белые, мясо по-боярски в горшочке. Под эту дорогущую простоту они вспоминали летние практики и экспедиции, красную икру одной столовой ложкой на троих, попойки и похождения.
К ним подсел, примерно, их лет: «сослуживец» — представил его Толик. Заказали ещё одну бутылку «Пшеничной», малосольных («здесь они просто фантастические» — порекомендовал сослуживец, как выяснилось, Сергей), рыбное ассорти из сардинелы, шпротов, баночного лосося и холодного копчения скумбрии. Сергей оказался не местным, а владимирским, но часто бывающим здесь по делам службы.
На эстраде трое запели «Москву златоглавую», вещь неприветствуемую, но разрешенную в местах скопления иностранцев.
— Выпускники Куйбышевской консерватории, хорошо ребята играют, – Сергей на правах хозяина положения разлил по первой, не успевшей нагреться.
Они просидели допоздна. Кажется, добавили еще немного, Олега слегка развезло, но только слегка. Анатолий сначала отвёз Сергея на его частную квартиру, потом они, наконец, добрались до мотеля. Олег долго стоял под душем, то под горячим, то под холодным, чтобы сбросить опьянение. Потом отмокал Толик, а Олег, развалясь в постели, тупо смотрел какую-то телевизионную ерунду.
Толик вышел явно посвежевшим.
— А неплохо посидели…
— Слушай, — Толик рылся по всем карманам своего костюма. — ты мой бумажник не видел?
— В ресторане он у тебя был точно: мы же все трое скидывались.
— Куда я его мог засунуть?
— Посмотри на полу, может, выпал.
— Нет… на столе нет… ты его не брал?
— А ты мне его давал?
— Ах, да…
Олег на всякий случай проверил свои карманы.
— Давай в машине посмотрим, может, он там?
Они обшарили всю машину, дважды осмотрели путь от машины до двери номера: бумажника не было.
— Наверно, ты его в ресторане оставил, поехали.
Ресторан уже не работал, но шла уборка, подсчёт выручки и тому подобное. Бумажника никто не находил.
— Может, у Сергея?
Поехали к Сергею. Тот еще не спал. Уже втроём — в милицию, Написали заявление о пропаже. Отвезли Сергея и вновь вернулись в мотель. Сидели за столом, соображая и вспоминая каждый шаг. Еще раз проверили все карманы.
— Олег, а ты вот в этом внутреннем кармане смотрел?
— Да я им никогда не пользуюсь. Ну, давай посмотрим…
Бумажник оказался там.
— Как же так?
После находки успокоенный Анатолий тут же заснул, а Олег всю ночь проворочался, терзаясь стыдом и недоумением.
Утром город смотреть не стали и вернулись в Москву. Всю дорогу Олег молчал, виновато сопел и не знал, куда глаза девать. В конце пути, на заставе Ильича, Толик снисходительно утешил:
— Не переживай, старик, с кем не бывает?
Анатолий высадил его на Таганке, а сам спустился вниз со Вшивой Горки до Яузы, по трамвайным путям доехал до Чистых Прудов, долго лежал в прохладной ванне, принял после этого полный стакан белого «Чинзано» в мягком и покойном кожаном кресле. В последнее время он полюбил спирт, хороший чистый медицинский спирт: он разом сушит пищевод и мозги, делает мир мягким и податливым, как воск. Но сейчас ректификата не оказалось, а водка — вещь грубая и вонючая, единственное, что пьётся всегда с отвращением. В отличие от хорошего итальянского вермута, острого как степной ветер и полынный, ковыльный простор где-нибудь под Севастополем, в Учкуевке.
Он бросил в бокал с вермутом лимонную дольку, несколько брусочков льда и тут почувствовал, что теперь ему, наконец, всего хватает, что можно жениться, заводить детишек и вообще, жить дальше
Полнокровной жизнью
Продолжение
