Александр Левинтов: Путь, которым вёл тебя. Окончание

Loading

Умер он дома. По старинке гроб вынесли из дома и установили на двух кухонных табуретках. На похороны приехало нежданно много народу: оказывается, его многие помнили и уважали, за его работами следили — а он был уверен, что напрочь забыт за эти пятнадцать лет.

Путь, которым вёл тебя

Александр Левинтов

Окончание. Начало

Странствие

Копылов безнадёжно долго поднимался в своём ВНИИМТС: шесть лет, вместо обещанных месяцев, ушло на получение должности старшего научного сотрудника, ещё пять — на занятие должности зав.сектором. Причин тому было несколько: прежде всего, он так и не вписался в эту среду, совершенно ему чуждую и непонятную, в этот полублатной язык, где каждое слово означало вовсе не то же самое, что в нормальном языке — со своими коллегами он так и остался во взаимо-презрительных отношениях; его университетский диплом им был так же смешон и неуместен, как для него — дипломы их пэтэушных институтов. Непосредственный начальник Виктора был доктором каких-то железнодорожных наук и считался авторитетом по сцепке вагонов, а директор ВНИИМТС защищал свою докторскую по опыту соцсоревнования в европейских странах — членах СЭВ. То, чем занимались окружающие его люди, к науке не имело никакого отношения, даже отдалённого — сохранялись только внешние атрибуты научной деятельности: заседания Учёного совета, публикации, научные должности, степени и звания; всё это напоминало бутылки марочных вин, в которые разлит лимонад. Но главное, он, выключенный из своего научного сообщества, продолжал свою тему, втайне от своих коллег по ВНИИМТС и ото всех вообще (о его подпольных занятиях знала только Татьяна), нигде не выступая и не публикуясь — из странной гордости и горечи, не отпускавшей его. И только этой тайной работой был жив.

Коллапс СССР означал коллапс системы МТС и всей «снаб-науки». ВНИИМТС даже, кажется, не расформировывали — он растворился сам собой. Кто-то из институтских попытался проникнуть в наплодившиеся во множестве биржи, но там таких гнали, да и сами биржи через год-другой поумирали. Весну рыночной экономики поднимали осенние мухи плановой — с присущим им энтузиазмом. Вся оптовая торговля в стране оказалась распиленной между криминальными землячествами. Основная масса «снаб-учёных» пошла, не переучиваясь и ничего не понимая в новом деле и мире, в маркетологи, где и преуспела: в цене сильно поднялись не дела, а слова и связи.

Опустел не только ВНИИМС — вся наука. В ЦНИИПРОЕКТе все, кто мог, уехал навсегда или на заработки в Европу, США и Израиль; все филиалы, что были специально размещены в столицах союзных республик, превратились в самостоятельные институты, демонстративно не признающие головную организацию. Некогда престижнейшее место для распределения, ЦНИИПРОЕКТ перестал и привлекать и принимать молодых выпускников. По коридорам слонялось вымирающее старичьё. Зарплату не платили уже месяцев восемь. Замдиректора, прожжённый циник и бывший инструктор отдела науки ЦК, с изумлением наблюдая, что, несмотря на отсутствие зарплаты, люди всё-таки приходят на работу, издал распоряжение, обязывающее сотрудников оплачивать аренду своих рабочих помещений и оборудования. В коридорах по этому поводу долго и горько смеялись: в бывшем форпосте науки компьютеры стояли только в бухгалтерии и у самого замдиректора, который осваивал на нём первые версии тетриса. Сотрудники же, доломав ГДРовские ЭКВМ, вновь вернулись в своих вычислениях к арифмометрам «Феликс», счётам и логарифмическим линейкам, составлявшим это самое оборудование.

Замдиректора, кипя энергией, переизбрал весь Учёный совет, введя в него по большей части людей совершенно посторонних, но нужных. Первой защитой докторской диссертации была работа самого замдиректора: сто пятьдесят страниц надерганного из разных мест текста, в списке использованной литературы из семидесяти работ пятьдесят шесть — выступления президента и других топ-чиновников.

— Если вы пропустите эту пошлятину, то опозорите себя, но только себя, а не науку… — это было единственное честное и критическое выступление кандидата наук, отъезжающего в Штаты, даже не члена Совета. На тайное голосование члены-старожилы расходились, боясь поднять голову и посмотреть в глаза друг другу. Результаты — 22:0. В ВАКе всё было схвачено.

В этой обстановке Копылов вынес на предзащиту свою докторскую и с ней — рукописи семи монографий. По процедурным причинам защита была перенесена на год — надо было опубликовать все семь книг. Сама защита прошла безупречно. Весь институт вздохнул с облегчением и надеждой: и дело и наука, оказывается, не умерли.

На защите были оба брата Виктора: Андрей и Алёшка. Старший из них теперь жил в подмосковном Красноармейске и занимался в какой-то закрытой фирме реанимацией ракетной техники страны, а младший неожиданно для всех попал в медиабизнес и работал редактором на АТВ. Родители уже давно умерли, и теперь не могли порадоваться за самого непутёвого и непредсказуемого…

После защиты к Виктору подошла лучшая подруга Елены Робертовны, ныне покойной (как будто бывают иные, не ныне):

— Мы думали о Вас совсем иначе, мы ошибались и были тогда неправы. Если можете, извините нас. — это было сказано и трогательно и театрально.

— Разумеется… конечно… благодарю за извинения… вот только, что мне делать с этими восемнадцатью годами?

Через пару недель замдиректора пригласил к себе Копылова:

— Нашему институту сейчас очень нужны свежие научные силы, новые идеи и методы работы, на уровне мировых стандартов. Я готов предложить Вам место завотделом, Вы ведь когда-то работали в нём?

— Извините, но у меня сейчас нет денег на оплату аренды помещения.

Ему неожиданно повезло: Гидропроект заказал ему исследование «Устойчивость хозяйственных структур основных конфессий Горного Алтая» — проект Катунской ГЭС был заморожен, кажется, даже навсегда, но деньги на сопровождающие исследования удалось спасти и сохранить.

Виктор собрал небольшую команду из суперпрофессионалов: историков, культурологов, философов. Они начали с семинаров, посвященных выработке рабочих понятий и обоснованию методов сотрудничества. Потом была затяжная, многопрофильная экспедиция. Сам Виктор работал в Уймонской долине Катуни. Здесь и в Усть-Коксе жили представители несколько конфессий: полуязычники-полубуддисты (бурханисты) горные алтайцы; староверы-нетовцы, появившиеся здесь ещё в середине 17 века и принимавшие позднее всех беглых с алтайских демидовских рудников, начиная с петровских времён; казачество, где никонианское православие смешалось со староверием, характерным вообще-то для всего казачества, особенно Запорожской Сечи; расхристанное советское крестьянство (коммунистическая атеистическая конфессия); секты, возникшие из толстовского учения и учения Рерихов.

Наибольшим гонениям и притеснениям во все времена подвергались староверы, на века объявленные вне закона: во время коллективизации раскулачивали и рассеивали по сибирям и уралам даже самых неимущих из них — за упорство в вере.

Но именно эти, тихие и угнетаемые, сумели сохранить свои хозяйственные структуры жизнедеятельности, не только материальные, но прежде всего духовные и ритуальные устои. Они возвращались из ссылок и лагерей к своим разорённым пепелищам, восстанавливать брошенное и покинутое.

Особенностью мировосприятия алтайских староверов-нетовцев, была уверенность, что этот мир захвачен Антихристом, принимающим разные облики властей, с которыми — никакого контакта и признания. Спасение — лишь в самом себе и общении внутри общины.

По этой причине двор алтайского старовера как бы вывернут наизнанку: за плетнём или забором может просторно валяться любой инвентарь, внутри по периметру, прилегающему к плетню, земля не обрабатывается, но, по мере приближения собственно к жилью мир скукоживается, становится улиточным, появляются всякого рода перегородки, препоны, заборчики, загоны, жилая изба теснится к образам и печке, спальное пространство тесно и не предполагает никакой неги и холи. Еда предельно проста и однообразна, почти всё самодельно — жизнь упрямой спиной к миру.

Наставница Виктора, принятого в общину лишь после долгих испытаний трудом и словом, 82-летняя слепая старуха, жила в просторной и совершенно пустой избе — когда-то здесь их было семь сестёр и овдовевший отец. Погибли все, кроме Пелагеи Аввакумовны.

Она иногда просила Виктора открыть толстенное харатейное Евангелие, единственную свою собственность, и прочитать первые слова открытой наугад страницы. Далее она подхватывала текст, читая его по памяти нараспев целыми главами, при это прерывала речитатив своими комментариями в наиболее значимых, по её мнению, местах.

Виктор познал из её наставлений, что предназначен Священный текст для понимания и толкований, а не принятия его в слепую веру. И учился у старухи неукротимому духу познания Слова Божия, сокровенного познания самим собой, а не приобретёнными когда-то знаниями.

Виктор прожил со староверами лето и часть зимы.

Посещал и иузучал он хозяйства и других конфессий: люди жили несравненно богаче, но почти неразличимо друг от друга, жизнь их равноценно переполнена матом и бессмысленностью.

За два года экспедиция накопила и обработала прекрасный материал, но в Гидропроекте деньги за это время то ли проели, то ли разворовали: Виктору, чтобы расплатиться со своими коллегами, пришлось продать дачу Константина Васильевича. Татьяна и дети понимали: честь дороже.

Но зато возникла Лаборатория: люди, работавшие в алтайском проекте, сдружились и не захотели расходиться. Копылов провёл с ними несколько замечательных работ по дельте Дуная, Крыму, долине реки Вуоксы, Верховажью, Западной Белоруссии, Шлиссельбургу и другим местам, помогая налаживать порушенную местную жизнь.

Иногда эти работы оплачивались, но главное — они позволяли исследователям не сидеть без дела, тем более — не разбегаться по бизнесам «купи-продай».

В промежутках между заказами Виктор писал казавшуюся ему самому неподъёмной книгу «Моя география». В результате получился текст в две тысячи страниц…

Младшая дочь Копыловых, Настенька, оказалась очень способной в музыке, её приняли в Центральную музыкальную школу при Московской Консерватории. Ездить с Вавилова на Арбат было очень неудобно, но вскоре школу перевели на Песчаную, совсем далеко от дома, но и с этим неудобством все быстро смирились, тем более, что возить с собой инструмент, в отличие от большинства, ей не надо было: она училась по классу фортепьяно. Когда Настенька перешла в 8-ой класс, к Виктору обратилась директриса:

— Понимаете, от нас ушла учительница географии. Её рвётся замещать учительница биологии, но у детей в старших классах — сплошная экономическая география. Платят у нас учителям безбожно мало — даже почасовики отказываются работать. Я, конечно, понимаю: вы — доктор наук и очень заняты, но… войдите в наше положение: нам без географии никак нельзя, мы же на статусе общеобразовательной школы. А мы вам — бесплатные билеты на все наши концерты…

— Но я часто разъезжаю.

— Это ничего, подменим, и расписание составим, какое сами скажите, только возьмите.

— Никогда не работал в школе.

— Так это замечательно!

— Но только восьмой-девятый: я маленьких боюсь, они очень шумные.

— Хорошо-хорошо, а шестой-седьмой мы биологине отдадим. И делайте на уроках, что хотите: я на всё глаза закрою.

Так он неожиданно для себя стал педагогом в ЦМШ по классу географии.

Он пришел в класс, где сидело полтора десятка насупившихся гениев: география им успела смертельно надоесть.

— Я тут полистал ваш учебник — ужасная дрянь, скукотища, совершенно никому не нужная. Настоящая география — не такая. Она — интереснейшее занятие, не хуже музыки. Давайте договоримся: о том, кто, где и сколько добывает нефти, валит леса и выдаёт на-гора угля, я вам рассказывать не буду — это совершенно неинтересно и в жизни вам никогда не пригодится.

— А что же мы будем делать?

— Играть и путешествовать, учиться путешествовать, а ещё — вы мне и остальным сами будете рассказывать географию ваших инструментов, потому что вы — музыканты и много ездите уже сейчас по нашей стране и по миру, а будете ездить еще больше, когда станете профессионалами.

— А в географию можно играть?

— Конечно! Всякая игра, особенно имитация, делает, помимо всего прочего, одно очень важное дело: она делает мир доступным входящему в него, то есть вам. Игры могут простейшими, например, прокладка маршрутов по картам и глобусу, описания этих маршрутов и путешествий по ним. Интересна игра у карты полушарий или с глобусом; по заданным координатам надо сообразить, что находится на диаметрально противоположном конце Земли. Игры могут быть и очень сложными, например, придумывание фантастической страны, с фантастической культурой и фантастическим языком. Такой игрой баловался Толкиен, автор «Властелина колец» — вы ведь смотрели это кино о придуманной стране, придуманных городах, людях и существах?

И они играли, придумывая музыкальные города и страны, путешествовали по городам и весям, учились строить бюджет путешествия и что надо знать перед тем, как отправиться в путь, что брать с собой в дорогу: какую одежду и обувь, какие лекарства, что непременно надо посмотреть и отведать. Каждый рассказ детей Копылов добавлял разными подробностями и сведениями, так увлекательно, что порой сам забывал: он невыездной и ни в одной стране мира, кроме России и СССР, не бывал. Ещё они писали эссе о географии своих инструментов или о музыкальных фестивалях и конкурсах. Если уроки географии совпадали с музыкальными, а такое случалось очень часто, они предпочитали географию.

Когда кончился учебный год, на последнем уроке, они устроили пир: пепси, спрайт и много-много чипсов. Урок кончился неожиданно — долгими-долгими взаимными аплодисментами.

На следующий учебный год Копылов расхворался и вынужден был уйти из ЦМШ, но совместно с одним из учеников написал большую статью и отправил её в газету «География». Материал был беспощадно сокращен — более, чем наполовину. Получилось куце и неинтересно: Копылов поклялся себе больше никогда не публиковаться здесь.

Раньше, во ВНИИМТС, он писал только по вечерам и ночами, в выходные. Теперь его прорвало: он мог писать и писать.

А главное, он изменил своё отношение к географии как к науке. Он понял, что ей, географии, вовсе не обязательно быть наукой. Гораздо увлекательней и нужней людям художественная география. Сначала он написал «Вкусную Россию» об особенностях и местных различиях русской кухни, потом пошли «Печальное путешествие» — о советских, постсоветских и российских тюрьмах, «Маленькая Россия» — о малых городах России, «Современные сказки Крыма», «Порог и другие истории о малых и исчезнувших народах», «Ленинградский Общепит». Вот небольшой сюжет из последней его книги:

На каждой остановке 

Говорят, на питерских заводах, пока не наехала лимита в брежневские времена, пиво можно было пить свободно — прямо в рабочее время и на рабочем месте. Сознательные питерские рабочие, конечно, не злоупотребляли и степенно выпивали свои одну-две законные. Потом понаехали, стали разбавлять пиво портвейном и вермутом, пошли производственные травмы, и будто бы сами питерские рабочие потребовали убрать пиво с территорий заводов. Не знаю, я питерским рабочим еще ни разу не был, может, люди и не врут.

Но в Питере бывал часто.

На каждой трамвайной остановке (а трамвай в Питере — как такси в Нью-Йорке, самый вездесущий и самый медленный вид транспорта) непременно располагается рюмошная, обычно на две-три ступеньки ниже уровня моря. Там к пятидесяти граммам, отвешиваемым с точностью блокадной хлеборезки, цепляется бутербродик: на черняшке тонкий слой столового маргарина (иногда вместо ст. мар. кладут или по крайней мере пишут сл. мас.), а на нем половинка яйца лицом вниз и три килечки пряного посола. Изредка килечек заменяет селедовка, но это уже слишком и попахивает баловством.

Знаете, даже в пятидесяти граммах есть доля истины и этой доли достаточно, чтоб не спешить домой, ко щам из кислой капусты и с тонкими волоконцами постного мяса: четыреста граммов говядины на троих на недельную кастрюлю этих щей, горьких, как противогазная слеза. А за щами — котлеты с картошкой и той же квашенной, а за котлетами — стакан морсу или киселя из клюквы, которую всей семьей прочесывали на мохнатом болоте, а за всем этим — жена, бывшая тощая красавица, у которой от красоты остались только гонор и неприкасаемость.

И ты стоишь над пустою рюмкой и обсосанными паутинными скелетиками бедных килечек и в задумчивости обираешь липкие крошки, и тебе тут уже хорошо, потому что снаружи уже давно не то, чтобы смерклось, а как и не рассветало, посиротелось и все небо заблокадилось думами о чем-то высоком. Отчего это в Питере так все промозгло: и не только ведь снег или дождь осенний, даже солнечная погода какая-то промозглая и продроглая, как скрежет трамвая на повороте рельс. Единственно, что не так — питерские грозы, с освежающими сквозняками, радугами по краям темно-синих туч. Нынче уж давно таких гроз в Питере не показывают — куда настоящие погоды девались, неужели по озоновым дыркам рассосались?

Наконец, выйдешь из рюмошной, вознесешься на пару ступенек до уровня моря, а тут рядом же с ней, у самого поребрика, — пивной ларек, и только совсем больной или приезжий не прихватит вдогонку кружечку пивка.

И выпьешь его неспешно, в компании с самим собой и независимо от других пивососов, что стоят рядом, затянешься урицкой беломориной и начнешь, подобно питерскому небу, думать о высоком: например, вот сегодня забыл на работе топор и потому не убил старуху-процентщицу, стало быть, завтра не надо будет пачкаться на Сенной, а, с другой стороны, рубля на завтра как раз не хватает, а к Облонским не пойти — у них ремонт. И мысль сама собой раздваивается: то ли к жене сейчас, то ли к Настасье Филлиповне Барашковой, нет, не выйдет, она сейчас в Москве, миног бы сейчас, оно, конечно, можно и жареных, если ты москвич или еще какой хам, а настоящие люди едят либо копченые, либо маринованные и чтоб прямо из Луги, а Аня К., небось, опять поехала на Московский вокзал встречать своего незаконного, к Макару Девушкину разве что? — да нет, вот они, бедные люди — и рад бы дать, так ведь он у меня сам пятерку до получки два месяца назад брал, неудобно, подумает, я за своими пришел, эх, брат Пушкин, Александр Сергеевич, не наш ты человек, да и масон к тому же, и все прут и прут в наш город всякие инородцы и когда ж конец всему этому?

И так незаметно отойдешь от пивного ларька, и ноги сами, по лужам ли, по снегу ли, приведут к пивбару, к пивняку местному — и ведь только, чтоб поговорить, а не надираться вовсе, разве тут можно надраться, когда в заначке отыскался тоненько сложенный подкожный рупчик, распоследненький, а ведь до аванса еще три дня. А что такое рупчик? — пара пива и набор: три ломтика сардинелы, соленый рогалик, жареные на постном масле малюсенькие черные сухарики и столовая ложка моченого гороху.

И тут настает момент истины.

Он настает после первых двух глотков, когда в первой кружке остается немного на дне. Момент обретает плоть собеседника: «Закурить найдется?» Тут всего две возможности: либо он начнет изливать свою озябшую душу и это кончится просьбой на одну кружку, либо — второй возможности обычно не бывает и я не знаю, что и как бывает иначе, хотя мне и самому так хочется порой излить свое, и я каждый раз надеюсь, что эта, вторая возможность возникнет и я смогу — не урывками и короткими перебежками, а в полный рост, наконец излиться и сказать все, что во мне накоптилось и настрадалось, не выговорившись.

И мы курим мой беломор, и братаемся, и обливаемся фигуральными слезами, и я всё жду, когда он попросит у меня кружку пива или ночлег и я с муками совести и кармана и всего моего неспешного и пустого быта откажу ему, и мы побредем под могильными фонарями моей улицы на беспросветный и продуваемый скандинавскими ветрами угол и расстанемся вечными друзьями этого вечера, и поклянемся друг другу этой ночью ни за что не писать «Двенадцать», потому что это уже заблокировано, и не петь про осень, потому что это уже отДДТеино, и не жить, а просто вернуться в нежить завонявших подъездов, в семейное небытие и свое потерянное существование.

И эта хлюпающая и слякотная мерзость — мой любимый Питер, и я сам себе питерский, неистовый и сумасшедший, готовый снять свою так и непошитую шинель любому разбойнику с Апраксина двора: «Караул!»

Если я существую,
я чувствую и мыслю,
могу и желаю,
ненавижу и сильно люблю,
если только и впрямь существую.
Я хотел бы и быть
И даже бывать — потом,
После начавшейся смерти,
я хотел бы вас всех навещать,
не пугая, ничем не мешая.
Я хотел бы вернуться в места,
где ни разу ещё не бывал,
и прожить не свои времена,
не себя, не знакомых, ничьих,
чтоб понять — ну, хотя бы себя

Виктора пригласили, не без инициативы Алёшки, на канал «Культуру» вести цикл «Пилигрим», но проект рухнул, не начавшись, и тогда он сам предложил свой проект — «К югу от Северного полюса». Передача стала популярной — люди рассказывали о своих путешествиях, показывали фотографии и фильмы, разные диковинки, делились советами, давали рекомендации, сами заказывали, о чем хотели бы увидеть и услышать от других, таких же, как они, Копылов давал профессиональные комментарии и рекомендации, был гидом по путеводителям и справочникам — это было одно сплошное

Большое путешествие

В начале 93-го года Олегу разрешили пригласить сестру в Москву, взяв с него подписку о личной ответственности за её проживание: «она не имеет права жить на частной квартире, выезжать из города более, чем за 20 километров, ввозить и распространять запрещенную литературу, публично порочить нашу страну — полная ответственность за соблюдение возлагается на вас».

Сестра приехала только в сентябре, остановилась в комсомольской гостинице «Орлёнок», похожей на комфортабельное студенческое общежитие, навезла подарков. Они, когда все трое, а чаще вдвоём, ходили по музеям и московским усадьбам, ели уличные шашлыки. Потом началось страшное: Лиза сама видела, как на рассвете вылавливали трупы из Москва-реки. По телевизору показывали расстрел парламента из танков: съёмки вела американская CNN, а местному телевидению было запрещено снимать и показывать эту чудовищную хронику.

Перед отъездом между Олегом и Лизой был серьёзный разговор — не в номере, а на улице, между гостиницей и комплексом ВЦСПС:

— В этой стране ничего не поменялось.

— У нас такие перемены…

— Ерунда: и тогда и теперь всё держится на страхе, лжи и насилии.

— Это, конечно, так, но — перестройка…

— Олешек, чтобы перестраивать, надо знать, что получится. А вы — знаете? Вы не перестраиваете — вы просто ломаете и рушите, себя и свой мир… Впрочем, вы ничему не даёте стать руинами, спокойными развалинами: вы либо уничтожаете до основания, либо будоражите собственных покойников, своих главных покойников, вспомни Ленина-Сталинна… ну, доломаете вы свой мир — а дальше что? вы хоть раз, хоть один из вас задумался, что строить будете? Думаете, слизать с Запада? Посмотри на ваши «жигули» — их тоже слизали с западных «фиатов» — разве это машины? Разве на этом хламе можно ездить? Ничего у вас не получится: как дети малые, поиграете-поиграете в Запад и опять начнёте врать, бояться и гнуть — да вы уже начали, да вы и не прекращали. Свобода! Что вы знаете о свободе? Свобода — не для голодранцев и бездельников — её надо зарабатывать, ежедневно, надо волю иметь — иметь свободу

— «Лишь тот достоин жизни и свободы»…

— Вот-вот. Гёте, между прочим, не дурак был, не то, что ваш Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин… Олешек, уезжайте вы с Любой отсюда, ничего хорошего здесь нет, не было и не будет.

— Да у меня языка нет, и у Любы тоже.

— А у меня был? Освоите!

К лету Капустины собрались и уехали в Киль. Квартиру не стали ни сдавать, ни продавать, на всякий случай — а вдруг не понравится и захочется вернуться?

Первое время Олег жил ошарашенным: он ничего не понимал из говоримого окружающими и по телевизору — один сплошной нечленораздельный лай. Но на водительские права сдал быстро и успешно, несмотря на полное непонимание команд принимающего инструктора, а лишь догадываясь о них по жестам и интонациям. К своему изумлению, он оказался прекрасным водителем и очень полюбил гонять свой маленький подержанный фольксваген.

Из-за языка он даже не стал пытаться устроиться на работу по специальности. Как не-немцу и не-еврею ему не полагались никакие пособия и он пошёл работать развозчиком пиццы в Domino’s, а Люба — нянечкой в приличную зажиточную семью, почти по специальности.

На первых порах ему приходилось трудненько — он проскакивал длиннющие названия улиц, не успев их даже разглядеть, но профессиональная способность мгновенно разбираться в картах и строить маршруты помогла стать ему вскоре лучшим развозчиком среди пяти турок и одного румына, коллег-конкурентов.

Однажды, на третьем году работы развозчиком, ему довелось везти несколько пицц в библиотеку Кильского института мирового хозяйства, где когда-то работал знаменитый Август Лёш.

Фрау, заказавшая пиццы, попросила:

— Подождите минутку, я сейчас принесу деньги.

От нечего делать Олег подошёл к именному каталогу — как раз рядом с ним шли ящики на букву K: а вдруг найдутся и его работы? И действительно, обнаружилось десятка два карточек на Kapustin О. и все помеченные *****

— Что значат звёздочки на каталожных карточках?

— Одна — такая работа действительно есть в фонде библиотеке, две — работа информативна, три — в ней имеется важная информация, четыре — это очень важная работа, пять — выдающаяся.

— У меня в вашем каталоге много работ с пятью звездочками.

— Как ваше имя?

— Меня зовут Олег Капустин.

— Сдачу оставьте себе.

— Спасибо.

На следующий день в пиццерию позвонили и пригласили Олега к телефону. Он почти ничего не понял из сказанного, но к концу рабочего дня, в самый разгар заказов появились двое — важный господин с переводчицей, как выяснилось, это был директор Кильского института. Во время разговора Олег ёрзал и дёргался: сыпались заказы — и без него, заработок буквально уплывал из рук.

— Вы действительно — Олег Капустин?

— Да, а в чём дело?

— Вы публиковали когда-нибудь свои статьи в США?

— Да, это было лет десять назад и еще несколько раз, позже.

— А что вы делаете тут?

— Пиццу развожу.

— В прошлом году вам должны были вручить премию Гумбольдта, но на запрос из России был получен ответ, что вы умерли.

— Вот гады!

— От имени нашего Совета и от себя лично позвольте предложить вам место полного профессора нашего института.

— Но у меня очень плохой немецкий.

— Это не имеет никакого значения, для нас — высокая честь видеть вас нашим сотрудником.

Так жизнь Капустиных в Германии изменилась — и очень круто.

Им выделили небольшой домик. К Олегу прикрепили переводчицу и двух-трёх аспирантов, с которыми он проводил по средам семинары, а в остальное время — читал, писал, словом жил нормальной жизнью, к которой привык.

От него почти ничего не требовалось, но всё написанное им тут же переводилось на немецкий и английский и публиковалось. Зарплата, пять тысяч марок в месяц, его вполне устраивала — при бесплатном-то жилье! Люба бросила нянчить богатых малюток и занялась исключительно мужем и домом.

За годы работы в Кильском институте мирового хозяйства он опубликовал десяток монографий и почти полсотни статей. Иногда его вызывали в Берлин: федеральное правительство щедро оплачивало его консультации.

У них появилась причудливая привычка: домашние и семейные разговоры они вели не на кухне, а в санузле: кто-то плескался под душем, а другой сидел на крышке унитаза. На маленьком столике на колёсиках между ними стоял мартини или джин с тоником, иногда — шампанское и легкая закуска: маринованные артишоки, копчёные устрицы, маслины, итальянский маринованный лучок, ещё что-нибудь в их вкусе. За этими разговорами они проводили иногда два-три часа.

Однажды в один из таких разговоров Люба внесла неожиданную тему:

— Надоела мне эта Германия. Хочу домой.

— Поехали.

И они в неделю завершили все свои дела, собрались, погрузили всё накопленное и нажитое в Германии за пятнадцать лет в свой старенький, но еще очень ходкий мерседес и вернулись домой, в Москву.

Работу в Москве они даже не пытались найти: возраст, кризис. Его немецкой и их двух российских пенсий им вполне хватало. Но Олег стал часто болеть — всем подряд. Сначала втайне от Любы, а затем в открытую стал выпивать: «чтобы снять боль». И, чем больше он пил, тем менее эффективными были лекарства, болезни стали быстро накапливаться, накладываться, отражаться одна в другой.

Через год Олега не стало.

Умер он дома.

По старинке гроб вынесли из дома и установили на двух кухонных табуретках. На похороны приехало нежданно много народу: оказывается, его многие помнили и уважали, за его работами следили — а он был уверен, что напрочь забыт за эти пятнадцать лет.

Выступали многие. Говорил и Виктор Копылов, сам сильно уже постаревший и сдавший:

— «В человеке великое то, что он — мост, а не цель… я люблю великих презирающих» — так говорили Заратустра и несчастный безумец Ницше. Я решительно не согласен с философом и, уверен, Олег также. Он всю жизнь уклонялся от величия, хотя заслужил его более многих из нас. Нормальный человек должен избегать и уклоняться быть великим. Достоин презрения рвущийся к величию, особенно, если он сам по себе мелок душой и мыслями. Олег отправился в большое путешествие, куда отправимся и все мы, каждый в своё время. Пожелаем ему достичь иных берегов, иных миров, иной жизни, иных истин, а здесь он всё испытал и исчерпал.

Анатолий стоял позади всех, незамечаемый никем и старающийся быть незаметным. Он плакал и не удерживал своих слёз, изливая в них свою истерзанную и измученную душу. И ей становилось всё легче и легче…

После девятого дня, разбирая вещи и бумаги Олега, Люба наткнулась на сколку пожелтевших стихов. Она узнала руку Олега и то, что, оказывается, он иногда писал стихи.

Последний шанс!
О, мой последний шанс!
Любить,
любимым быть,
страдать и наслаждаться,
Со звезд на камни ревности срываться
И видеть свет
и жизни смысл —
в последний раз!
В последний поцелуй —
всю горечь и усталость
В миг перехода
к вечности
иной!
Еще я юн!
Еще ликует радость!
Еще сияет
небо
надо мной!
Любимая,
доверься:
между нами
Счастливых тайн
пьянящий караван,
Молюсь затекшими
в любви губами:
«не уходи,
мой призрачный обман!»
Тобою проживу
все прошлые страданья,
Все страсти,
боли,
страхи
и мечты,
Чтоб в целомудрии
последней наготы
Похоронить
восторги
и рыданья.
Судьба сведет
и разбросает нас
Когда-нибудь
в шальном
угарном мае…
Пусть я тебя еще пока не знаю,
Не торопись
прийти,
о, мой последний шанс!

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Левинтов: Путь, которым вёл тебя. Окончание

    1. любопытно. Советская действительность — сильнее любой фантазии.

  1. Я посетила эту богадельню в Туле где-то в 1985 году. Они разработали что-то там по поставкам металлопродукциии, собрали людей с металлосбытов и вычислительных центров со всего СССР.
    В первый день была развлекательная программа с поездкой в Ясную Поляну и раздачей настоящих тульских пряников.
    На второй день повезли на ВЦ для демонстрации продукта из многолетнего творчества. Долго что-то не ладилось, вся демонстрация заняла 5 минут, притом народ растёкся по машинному залу и не понял, что всё уже было и закончилось.
    Естественно, по прибытии на место обнаружилось. что продукт скорее не работает, чем работает, и пришлось в срочном порядке мастерить что-то своё

    1. если честно, я не понял, о какой богадельне идет речь: в «Пути» практически все конторы — вымышленные

Добавить комментарий для Mari Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.