Смутные предчувствия подсказывали мне, что сюда я, наверное, больше не вернусь. Я смотрел, как за далёким горизонтом исчезает местечко Погребище и тихая река Рось. И в душе я расставался с прошлым…

Ткань жизни

(воспоминания российского еврея)

Самуил Ортенберг
Перевод с идиш Бориса Гершмана и Фреда Ортенберга
Подготовка текста Фреда Ортенберга

Продолжение. Начало

Начало 1919 года

Смена властей в местечке, начиная с конца 1918 года, напоминала чехарду. Где-то в центре, в Киеве, действовал гетман Скоропадский, который вскоре пал, подтвердив тем самым смысловое значение своей фамилии. Затем начала господствовать Украинская Центральная Рада, которая повсеместно рассылала всё время новые и противоречащие одно другому распоряжения, так что местным властям приходилось постоянно менять ориентацию. Помнится, как местечковый голова — фамилия его была Мазуренко — собирал жителей в центре местечка и зачитывал очередную «универсальную декларацию» центральных органов власти. Эти распоряжения были полны политического «самостийного» треска и открывали неограниченные возможности для произвола. Каждый раз Мазуренко клялся в преданности принципам власти и последним, только что полученным «универсалам», оставаясь таким же беспринципным демагогом, авантюристом и взяточником, каким было большинство чиновников, обслуживающих Центральную Раду и её представительства на местах. Однажды, в воскресный день, неистовствующие активисты местной власти, поддерживаемые частью украинского населения, собрались и решили изъять у местечковых евреев их собственность — товары из лавочек. Националистическое сборище продемонстрировало эффективность антисемитской агитации, сдобренной социальной демагогией и «самостийной» идеологией. Для начала, правда, только запечатали сургучом двери всех лавок. Евреи же в страхе поспешили перепрятать свой товар по многочисленным подвалам.

Ситуация изменилась, когда Красная Армия начала свой поход по Украине. На короткое время снова вернулась местная большевистская власть, в местечке стало тихо. Однако даже во время этой относительной стабильности в местечке произошёл нелепый трагический инцидент. Однажды в местечке откуда-то появилась небольшая группа одетых по-матросски людей, о которых говорили, что они якобы военный отряд по борьбе со спекуляцией, но так ли это на самом деле — никто не знал. В один из дней патруль из двух таких разухабистых «матросов», обвешанных доспехами с головы до пят, прогуливался по местечку, заглядывая в лавки и бряцая оружием. Под вечер они арестовали продавца галантереи Янкеля Гисинского без объяснения причины ареста. Янкель Гисинский, толстый, маленький, рыжий и к тому же богатенький еврей с большим животом, действительно походил по внешнему виду на образцового буржуя, каким его изображали на революционных плакатах. И хотя в местечке было и враги советской власти, и люди значительно более богатые, Гисинский показался этим «стражам революции» личностью достаточно враждебной, чтобы расправиться с ним. Бандиты тотчас же учинили над ним судилище, приговорили несчастного Янкеля к расстрелу и незамедлительно привели приговор в исполнение. На следующий день, рано утром взбудораженное население уже было на ногах, большое смятение и паника охватили местечко. Жена Янкеля — растрёпанная и заплаканная — бегала по улицам и кричала:

— Они его расстреляли, эти палачи!

Гриша Авербух, который был в это время в местечке, также был очень взволнован, пытался выяснить, кто совершил зверскую расправу, но так ничего и не узнал, поскольку вооружённые люди, убившие ни в чем не повинного человека, рано утром исчезли, а откуда они пришли, никто не знал. Этот одиночный акт бессмысленной жестокости постепенно был вытеснен из памяти последующими кошмарными событиями.

На Украине разгоралась гражданская война, и жить в местечке становилось всё опасней и опасней. Появились части так называемой украинско-петлюровской, или просто бандитской армии. Местная власть никакой реальной силой не обладала, на дорогах властвовали убийцы и мародёры. Одним из первых принесли, помнится, мёртвое тело убитого на дороге «чёрного парня» того самого, который так радостно воспевал приход революции. Евреи в синагоге ежедневно обсуждали возникшую угрозу для жизни жителей и искали выход. Помню, как однажды, в субботу вечером заговорили уже об организации в местечке отряда самообороны. Некоторые осторожные, в основном богатые евреи высказывались против, опасаясь недовольства властей и не желая раздражать бандитов. Им возражала группа смелых, радикально настроенных евреев. В этой группе громче других звучал голос мельника Боруха-Арона — уже пожилого, бородатого человека, широкоплечего и крепкого. Он снимал лавку для продажи муки в розницу, всегда сам носил мешки на плечах, был сердитым и неуживчивым человеком, противился фальшивым установкам кагала в синагоге. Во время обсуждения вопроса о самообороне его настолько возмутило одно из трусливых высказываний, что он из дальнего угла синагоги прибежал в центр и своим громким голосом прокричал:

— Нас зарежут, как овец, надо сопротивляться убийцам! Надо драться с бандитами! Чем угодно — ножами, железяками, топорами.

Он и сейчас стоит у меня перед глазами, простой мельник Борух-Арон с его горестным криком и призывом к сопротивлению в жуткие дни мучений, страха и беспомощности. Сейчас, когда я рассматриваю репродукцию памятника героям Варшавского гетто и вижу вытесанную из камня голову пожилого еврея с бородой и пейсами, вглядываюсь в его гневное лицо и решительный взгляд, я вспоминаю сильную, энергичную фигуру мельника Боруха-Арона накануне ужасающей трагедии погромов.

Трагедия погромов

В средине лета 1919 года стояла страшная жара. Злые ветры разгулялись над полями зелёнолистной, цветущей Украины и принесли небывалую беду. В местечках и на дорогах — везде — убийства и грабежи, слёзы и траур, как в древние, дикие времена. Зверствовали банды всех мастей, бесчинствовала и сама петлюровская армия. Ожидание катастрофы стало привычным состоянием для всего еврейского населения. В средине июля в местечко вошёл штаб какой-то части петлюровской армии, находящейся на марше. Один из командиров, он же политический деятель, видимо, бывший русский офицер — стройный, красивый, с вежливыми манерами — поселился в нашем доме. На нём новый мундир офицера петлюровской армии с отличительными регалиями на петлицах. Старший брат беседовал с ним о политике, и петлюровец рассказал об их планах созвать Всеукраинский народный конгресс после того, как они разобьют «красных московитов». На конгрессе будут решены важные вопросы войны и порядка на «самостийной» Украине. Брату он даже пообещал, что на конгрессе будут представители от еврейского населения.

Всё чаще приходили страшные вести, что на дорогах вокруг местечка жестоко зверствуют банды, режут и убивают. В субботу утром поступило сообщение, что одна из таких банд направляется к нашему местечку, и брат попытался поговорить с нашим постояльцем, и спросил его, не сможет ли он чем-либо помочь защитить жителей местечка от нависшей опасности? «Благородный» офицер ответил:

–У меня, к сожалению, нет полномочий, чтобы заниматься защитой населения. Я не намерен ссориться с другими частями «народной армии», которые маршируют по дорогам. Кроме того, в данный момент я как раз собираюсь вместе со своим штабом в дорогу, потому что мы должны срочно оставить местечко.

Брат задал последний вопрос:

— У нас найдутся смелые молодые ребята. Сможет ли дружина из таких ребят противостоять бандитам?

— Не советую, — ответил петлюровец на украинском языке, вежливо попрощался и исчез.

Между тем банда неумолимо приближалась к местечку. Говорили, что бандиты уже подошли со стороны польского костёла, что вооружены они, помимо прочего, пулемётом, и сопротивление парней из самообороны не сможет остановить бандитов. Вскоре они действительно ворвались в местечко и с дикими воплями и пальбой рассыпались по улицам. Началась ужасная резня. Весь жаркий, летний, субботний день бандиты бесчинствовали в местечке, убивали, грабили и избивали всех, кто попадал к ним в руки. Никого не жалели выродки — ни детей, ни женщин, ни стариков.

Незадолго до прихода бандитов наша семья приняла решение разделиться и прятаться от бандитов в разных местах. Во время возникшей при этом небывалой суматохи мой рассеянный отец оказался каким-то образом в сарае для лошадей возчика Мойшке. Но бандиты с ружьями в руках ворвались и в конюшню. И тогда набожный Мойшка прошептал отцу:

— Реб Пиня, давай исповедоваться.

И два старика в полутёмном сарае для лошадей, повернувшись лицом к Западной стене и спиной к бандитам, стали повторять слова древней молитвы: «Пусть моя смерть искупит мои грехи…» И произошло ещё одно еврейское чудо: бандитам приглянулись красивые лошади возчика Мойшке, они принялись их оценивать, а затем, забрав коней, с шумом и криком ускакали, чтобы продолжить свои бесчинства в другом месте. Когда всё стихло, Мойшке бросил взгляд на опустевший сарай и сказал:

— Реб Пиня, надо благословить Бога.

А я с мамой и сестрой провел этот кошмарный день в тёмном погребе большого дома Ицхака. Погреб представлял собой длинный подземный проход, который тянулся, как рассказывали, куда-то в отдалённые участки катакомб на целый километр — до костёла. Мы сидели на голой земле, а женщины, дети, старики — на расставленных деревянных ящиках — сидели у маленькой затухающей свечки, со страхом прислушиваясь к звукам, еле доносившимся сюда сверху. Был момент, когда мы услышали громкий звук выстрела у входа в погреб, но бандиты, наверное, не рискнули идти дальше по длинной и тёмной дороге погреба и решили продолжить свои зверства в других домах, где делать это было полегче. Только когда солнце уже совсем село, банда ушла из местечка, и кто-то крикнул в погреб, что уже можно выходить.

Оставшиеся в живых, разбросанные семьи начали собираться, ища друг друга. Появились старшие братья, которые прятались в другом месте. Из сарая возчика Мойшке вернулся отец. Мы стояли на тесном крыльце дома дяди Ицхака и вместе с его семьёй думали, что нам делать дальше, как вдруг случилось нечто неожиданное. Два запоздавших конных бандита, увидев издалека кучку испуганных евреев на крыльце, начали смеяться, а затем громко прокричали:

— Эй, жиды, коммунисты, сюда!

В этот момент мимо нас проходил сын помещика Альшерова, живущего по соседству. Это был наглый парень с распутной репутацией, примыкавший к группировке антисемитской «золотой молодёжи». Все знали, что его следует остерегаться. Тем не менее, утопающий хватается за соломинку, и кто-то из нас испуганно обратился к нему с просьбой помочь нам:

— Вы же нас хорошо знаете, помогите, поговорите с ними.

И подлец «помог». Он показал бандитам на среднего сына семьи Ицхака, Шмулика, который до последней минуты активно участвовал в самообороне с оружием в руках. Бандиты очень спешили догнать своих, и поэтому, не слезая с коней, вскинули ружья, прицелились и, выпустив несколько пуль в нашу сторону, поскакали дальше своей дорогой. В начале пальбы мы все разбежались, а когда через несколько минут вернулись обратно, то увидели посреди крыльца распростёртое безжизненное тело Шмулика. Он, наверное, был последней жертвой трагических событий, произошедших в тот день.

Стало темнеть. Начали устраиваться на ночлег. Не представляя, какие ещё испытания нам уготованы, каждый пытался принять какие-нибудь меры предосторожности. Мы, дети, ночевали в подсобном помещении, которое было отделено от внешней стены тонкой перегородкой и заложено дровами. В этом узком, тёмном и душном пространстве находилось человек десять. Мать с отцом ночевали в другом, не менее «комфортном» месте. Съёжившись от страха, в мучениях и тревожных ожиданиях мы провели ночь, следующий день и ещё ночь. На третий день после погрома появился какой-то чин петлюровской армии в сопровождении местных и волостных начальников. В процессе инспекции местечка они захотели встретиться с раввином. На улице они случайно натолкнулись на моего отца и, приняв его за раввина, сообщили, что власти предлагают евреям убрать мёртвых. Оставшиеся в живых евреи вышли из своих убежищ и приступили к исполнению этой тяжёлой и печальной миссии.

Прежде всего, был необходим транспорт для сбора и перевозки трупов, и в связи с этим мне запомнился разговор, при котором я присутствовал, с одним из жителей украинской национальности. Фамилия его была Бириенко, был он человеком состоятельным, вёл дела в волости, жил он на краю местечка, на его хозяйственном дворе было всё, начиная от кроликов и кончая лошадьми. Когда его попросили помочь чем-либо при захоронении убитых — он без промедления отказал: «У меня своё лихо — у меня корова пала». Мне тогда очень захотелось, чтобы на его голову свалилось несчастье или чтобы рухнуло его процветающее хозяйство.

Наконец, молодые ребята наняли у знакомого крестьянина подводу и, двигаясь от дома к дому, стали собирать мёртвых и отвозить их на кладбище. Оказалось, что потери огромны. Для такого маленького местечка, как Погребище, последствия погрома иначе, чем массовым убийством, не назовёшь. Убитые валялись внутри домов, у заборов, на крыльце, на дороге, в лужах крови, уже успевшей высохнуть под палящим солнцем. Некоторые семьи были истреблены полностью, включая детей и стариков. Дома, в которых побывали бандиты, были разграблены и разрушены. Меня не остановил запрет матери, и я присоединился к людям, которые занимались захоронением погибших. Три дня погребальная процессия двигалась по улицам местечка. И все эти дни я тоже ходил за переполненной трупами подводой, помогая собирать мертвецов. Ходил и видел кошмарные последствия вакханалии, устроенной нелюдями и выродками.

Вот лежит на средине переулка убитый. Я всмотрелся в его лицо и узнал молодого учителя Степанского, недавно прибывшего в наше местечко. Красивым и благородным был этот человек, стеснительный и тихий. Увлекался поэзией, сам писал очень лиричные стихи и даже успел напечатать несколько стихотворений. Он был не просто далёк от политики, он чурался её, отдавая всего себя обучению детей и любимому поэтическому творчеству. Это против него, вредного «жидокоммуниста» науськали организаторы погрома тёмную разбушевавшуюся толпу.

Вот понесли и бросили в подводу Мордхе с мельницы, с отрубленными пальцами, этого «Бонце-молчальника» моего местечка, вечного труженика, перепачканного мукой. Сколько тысяч мешков он перенёс на своих плечах за свою длинную трудовую жизнь? Сейчас он не был запорошен мукой, а был залит кровью. Антисемиты убили его, как «жида-эксплуататора».

Из дома вынесли аптекаря Ройфмана, его жену и сына. Вырезали всю семью человека, очень далёкого от еврейства. У него была славянская внешность и жил он обособленно от евреев, даже еврейского языка не знал. Сколько людей разных национальностей спасли приготовленные его руками лекарства? Боже мой! Теперь никакие лекарства не помогут ни ему, ни его близким, растерзанным безжалостными бандитами.

А вот Каплан, как все его называли, литовец Каплан. Он и его любимая жена — оба лежали дома мёртвые. Работал он в конторе у Вальденберга, жил далековато от местечка, среди русских, но и его с чьей-то помощью нашла кровожадная бандитская рука.

Около поломанной бочки, с обручем в руке лежал окровавленный Иця-водовоз. Своими сильными натруженными руками он пытался драться с бандитами и геройски погиб в неравной схватке.

В типографии Исроэла Мильмана мы были ошеломлены, увидев трёх убитых бандитов. Их с оружием в руках встретил мужественный и отважный Исроэл Мильман, активный участник самообороны. Он уложил их прямо у входа, но в перестрелке с остальными бандитами он, конечно, погиб. Его тело нашли у типографского станка.

Вот с застывшей улыбкой на благородном лице лежит убитый Арон Вайсберг — гебраист и учитель, автор «Слова…»

Кажется, что мартирологу нет конца. Но хватит, хватит! Надо прекратить мучительное повествование, остановиться, прервать поминальный перечень жертв безумного разбоя. Иначе сердце 16-летнего парня, который воспитан на принципах добра и исповедует гуманистические идеалы, может не выдержать ужасающей картины, может разорваться.

Медленно двигалась подвода, подбирая павших. Я шёл следом, и сердце было полно горя и муки. В голове вертелась мысль: Там, где идёт война, всегда бушуют самые низкие инстинкты — убийства и грабежи, падают головы, проливается кровь. Почему же, когда всё это происходит, то в первую очередь страдает мой древний народ? И сердце отзывается словами любимого мною еврейского поэта и мыслителя И.-Л.Переца:

Будет земля гореть под тобой!
Иди и пусти кровь дальше!
Ты слабейший и мельчайший.
До тех пор, пока кровь льётся,
Волна — угнетает, Крылья — подрезаны, —
Волны — твои крылья, твоя воля, твоя кровь…
Ты будешь освобождён последним…
Когда люди-черви превратятся в людей-орлов…
Но как горько быть глиняным горшком,
Потому что горе ему, когда в него попал камень,
И горе ему, когда он упал на камень…
Всё равно его судьба: на обломках и пыли…

Более трёхсот погибших перевезли на еврейское кладбище и похоронили по еврейскому обычаю. Евреи подходили к могилам и отдавали дань памяти своим близким, друзьям, землякам. Рыдания и стоны собравшихся родных были невыносимы. Некоторые сами опускали в могилу своих родственников. Дядя Ицхак, почерневший и сгорбленный, выполнил все необходимые религиозные церемонии, похоронил геройски погибшего сына Шмулика и прочитал над ним святую поминальную молитву. Мой отец взволнованно ходил по кладбищу и, когда увидел, что хоронят хорошо ему знакомого Мордхе, сердце у него замерло, он присел, да так и остался сидеть на земле до конца погребальной церемонии.

Чтобы сдержать себя в неизбывном горе, чтобы как-то противостоять натиску боли, вызванной потерей близких и любимых, евреи принесли с собой на кладбище немного водки. Выпили по маленькому бокальчику и продолжили оплакивать мёртвых, бормоча древнюю молитву. Был жаркий, летний день, солнце стояло высоко и всё видело. Щедро бросило оно свои лучи на кладбище, согревая евреев, стоящих и сидящих у могил павших, а затем свет солнца ушел дальше на окрестные поля, на реку Рось, которая извивалась внизу в долине и текла своей вечной дорогой.

Мои молодые глаза всё это видели, а рука на старости лет записывает…

Армия грабителей

Спустя несколько дней после погрома в местечке прошёл сильный дождь с громом и молниями. Этот проливной «плач» очистил и освежил всё вокруг. В тот день мимо местечка промаршировала какая-то воинская часть — говорили, что это галицийская армия, которая должна присоединиться к армии Петлюры. В штабе этой части служил еврей, который, услышав о произошедшей у нас в местечке жестокой трагедии, покончил жизнь самоубийством. Со временем страх у людей немного улёгся, и они начали возвращаться к обычной жизни. В душе, конечно, осталась большая неизлечимая рана, но живые должны заботиться о дальнейшей жизни. Положение в местечке было не очень уверенное. Крепкой власти нет, а местные органы управления не очень устойчивы.

К осени начали поговаривать, что откуда-то приближается белогвардейская армия генерала Деникина, и поэтому местечковые политики строили прогнозы по поводу ожидаемых улучшений к концу 1919 года:

— Шутка ли сказать! Такой большой генерал, как Деникин, приближается с целой армией! Он уж, наверное, установит порядок.

Однако довольно быстро пришло горькое разочарование. В начале зимы в местечко пришла какая-то воинская часть белогвардейской армии и сразу же показала, на что она способна. Разбойничать эти вояки предпочитали ночью, действуя одновременно несколькими группами. Каждая группа или, точнее, банда врывалась в выбранный заранее еврейский дом, наводя страх криками, выстрелами и руганью. Бандиты требовали, чтобы евреи отдавали им своё имущество, рыскали по чердакам и погребам, заглядывали во все углы и дыры, и как только находили что-то ценное, сразу же отбирали, выносили и складывали на заранее приготовленную подводу, а затем ехали дальше. Таким образом, они «воевали» от дома к дому каждую ночь. Это была, кажется, единственная армия, которой удалось заслужить за свои подвиги название «Грабьармия». В результате её бесчинств и насилия среди жителей местечка появились и жертвы — раненые, избитые и покалеченные.

В очередной раз страх стал частью жизни местечка. Не миновал этот кошмар и нашу семью. Подъехав к дому, бандиты резко и громко постучали в дверь, сразу же взломали её и ворвались с диким воем. Мы находились в доме в состоянии сильной тревоги и беспокойства. К тому же старший брат болел тифом, и у него была высокая температура. Солдаты-грабители с презрением и равнодушием посмотрели на больного и сделали несколько выстрелов вверх. Стало темно. Они начали требовать у испуганного отца, чтобы он показал им, где находится имущество. Зажгли лампу, и отец стал освещать «освободителям» дорогу. Они спустились в погреб, потом полезли на чердак, отбирая всё, что имело какую-то ценность, погрузили всё на подводу и уехали в тёмную ночь, а мы до утра пролежали в оцепенении. К счастью, нашествие белогвардейцев продолжалось недолго и вскоре под напором Красной Армии они убрались из местечка.

Приход Красной Армии

В начале 1920 года к нам в местечко впервые пришла регулярная часть Красной Армии. Местечко свободно вздохнуло, избавившись от дикой вакханалии прежних мародёрских и грабительских армий. Воинская часть разместилась в домах жителей местечка. У дяди Ицхака в доме квартировал комиссар части. Так я впервые увидел вблизи живого большевика, который к тому же оказался евреем. Это был интеллигентный молодой человек, с чёрными кучерявыми волосами, горящими чёрными глазами, высокий и сильный. По-еврейски он не разговаривал, знал только отдельные слова, но по-русски говорил выразительно, остро и понятно. Обычно, когда он приходил к дяде домой, то присаживался к столу, а мы — домашние, родственники и гости — окружали его со всех сторон. Он подробно рассказывал о Красной Армии, о грядущей всемирной революции, которая, по его словам, уже началась в Европе — в Венгрии, в Германии, в Австрии. Большевики, — утверждал он, — являются единственной силой, которая может уничтожить все эти бандитские грабительские армии, но надо помочь Красной Армии и тогда она, безусловно, победит. Его слова звучали убедительно и ясно.

Его помощник, — моложе комиссара, простой рабочий парень и тоже еврей, — пригласил всех жителей в большую синагогу на собрание. Многие пришли послушать, что скажет этот большевик и безбожник. Он стоял у кафедры, одетый в простую красноармейскую форму, и говорил на смешанном русско-еврейском языке совсем не о вере и религии, а об обычных жизненных делах.

— Евреи, в большинстве случаев, — народ, состоящий из середняков. Середняк — это тоже бедняк, как сказано у Карла Маркса, — говорил комиссар.

Я не помнил, чтобы у Маркса было написано что-то похожее, а позже я даже специально искал подобную мысль в его трудах, но не нашёл. Тем не менее, речь молодого комиссара мне очень понравилась, так как он говорил просто, по-человечески:

— Красная Армия победит, мы построим новую жизнь…, торгашеские профессии будут ликвидированы…, надо будет браться за работу…, приобрести другие, «честные» профессии.

Евреи слушали с открытыми ртами. Им не очень нравились и сами тезисы, и перспектива бросить торговлю, но перед ними стоял военный человек и говорил с ними, как с равными. И, что самое главное, при общении с ним не возникало чувства страха. Это, действительно, была какая-то иная армия, не та, что прежде, армия с новыми людьми. Я почувствовал какую-то симпатию к этому простому парню в поношенной красноармейской форме. Армейская часть у нас долго не задержалась и, естественно, пошла дальше военной дорогой, но в местечке на некоторое время стало тихо. Жизнь вошла в свою колею, каждый вернулся к своим занятиям и домашним заботам.

К весне, однако, снова стало неспокойно. Ведь гражданская война не окончилась, продолжалась ожесточённая борьба, где-то ещё шли большие бои, а сюда, в местечко, опять стали доходить слухи о бандах, зверствующих в окрестностях. В доме бывшего помещичьего дворца открыли больницу и привезли из окрестных сёл и деревень раненых — жертв различных бандитских налётов. Начало двадцатого года спокойствия в местечко не принесло.

Ночь исхода

Помнится, как будто случилось это вчера. Последняя пасхальная ночь весной 1920 года. В общественную больницу, где я работал, снова привезли группу покалеченных евреев из окрестных сёл. Всю ночь без перерывов я обслуживал стонущих больных и раненых. Утром, вернувшись с дежурства домой, я лёг отдохнуть и начал читать новую, только что купленную книгу. Незаметно я начал дремать, как вдруг меня разбудил какой-то шум. Подойдя к окну, я увидел, как в полной экипировке промаршировала красноармейская часть. Я снова прилёг. Звук шагов постепенно затихал, но ещё долго до меня продолжал доноситься бодрый мотив песни, слова которой я услышал впервые:

Смело мы в бой пойдём
За власть Советов,
И как один умрём
В борьбе за это…

Песня удалялась всё дальше и дальше, стали слышны только отдельные слова:

И… как… один… умрём…
В борьбе… за это…

Я лежу, и в душе пробуждается ноющая тоска. Я думаю: может это и есть настоящий жизненный путь, путь к свободе и счастью, может быть надо встать, включиться в эти марширующие ряды и с ними вместе идти к цели? Но не хватает мужества порвать со своей домашней средой; недостаёт инициативы, самостоятельности и энергии, чтобы пойти другой дорогой… Я засыпаю всё крепче и крепче… Я уже лезу куда-то на высокую гору, и с её вершины перед моими глазами открывается большая, широкая и чудесная равнина — просто Рай! Счастливые люди смеются и танцуют вокруг… Неужели я нашёл обитель человеческого счастья?

Вечером меня разбудил сильный шум: когда красноармейские части куда-то отошли, страх выгнал людей на улицу, и местечко забурлило. Слухи, что снова приближаются неизвестные и, несомненно, бандитские части, усилились. Люди собрались на улице, обсуждали положение, ища выход, вспоминали старые раны страшного погрома прошлого года. И вдруг, уже в полночь, большая часть жителей местечка поднялись и, не сговариваясь, побежала из него.

Была первая весенняя светлая лунная ночь, когда мы, сотни людей, вышли из местечка и пустились в трудный путь. У выхода из местечка мы неожиданно встретили другую процессию людей. В руках у них были маленькие зажжённые свечки, пламя которых качалось на ветру. Это были крестьяне из разбросанных в окрестности селений, которые мирно шли в православную церковь — славить рождение Христа. Издалека доносился колокольный звон, собирающий верующих к святому богослужению. Они шли в церковь слушать проповедь о любви и счастье. Мы же двигались по нашему тернистому пути с опущенными головами, стараясь не создавать шума. Мы шли меж полей и лугов, боясь встретить кого-то на опасной дороге, шли по широким степным просторам, по вечной еврейской тропе странствий, страданий, невзгод и потерь.

Уже во второй раз в моей жизни я снова шёл по пути бездомного странника. Но сейчас это было совсем не так, как в первый раз, некоторое время назад на весёлой, узкой театральной сцене местечка с бутафорским посохом в руке и с патетическими выкриками: «Я вечный странник, моя судьба — идти и идти, не зная покоя!»… Нет, теперь я шёл тихо по настоящему, трагическому пути жизни, среди цветущих полей, по огромным просторам моей родины, шёл задумчивый, угнетённый и грустный… Смутные предчувствия подсказывали мне, что сюда я, наверное, больше не вернусь. Я смотрел, как за далёким горизонтом исчезает местечко Погребище и тихая река Рось. И в душе я расставался с прошлым:

— Прощай, моё местечко! В твоём лоне я родился и воспитывался! Прощай, моя родина! Под твоим небом я впервые увидел мир и светлое солнце. На твоих дорогах и тропах я учился ходить. На твоих узких и тесных улочках и в твоих кривых переулках я провёл своё детство. На твоей земле прошли мои первые юношеские годы. Здесь я впервые ощутил жажду знаний, обрёл свою юношескую мечту, начал познавать мир, увидел его трагические картины. Здесь окончился первый этап моего жизненного пути. Прощай, моё местечко, и пусть тебя хранит и защитит Господь!

Небо было усыпано сверкающими звёздами, переливающимися как бриллианты. Незабываемая ночь исхода из местечка шла к концу. Начинало светать. Вскоре показалось ближайшее селение — это был Спичинец. Отсюда мы уже поехали на наёмной подводе и через несколько дней прибыли в окружной город Винницу. В моей собственности в этот момент была книга, которую я читал в день исхода, голова, занятая путаными идеями и мыслями, ну, и сердце, полное неясных мечтаний и больших ожиданий. Жизнь шла дальше своим вечным путём, а юношеское сердце продолжало биться стремительно и сильно. Как говорил поэт:

И зорок глаз и крепки ноги…
Ступай вперёд!

Продолжение