В середине 20-х годов многие американские фирмы начали строить в России заводы. Сотни инженеров получили выгодные контракты. Среди них был и муж Эстер — Иосиф.

Эстер

Марк Шехтман

Никогда не возвращайся туда,
где тебе было хорошо

Багаж отправили и сдали паспорта. Из документов остались только визы. Жили в пустой квартире, которая нам больше не принадлежала — председатель кооператива был славный парень. Шли дни, сменялись недели, и мы постепенно привыкли.

Кончался май. Осыпав бело-розовыми лепестками тротуары, облетели свечки-цветы на каштанах. Бесконечно далекий день отъезда вдруг приблизился, и осталось нам пребывания в СССР 48 часов! Пришла пора расставаться. Соседи вели себя по-разному: одни заходили прощаться, другие при встрече глядели сквозь тебя, третьи отворачивались. А к председателю — Виктору я зашел сам. На столе появилась бутылка. Разговорились, нашли общих знакомых, пожалели, что за семнадцать прожитых в доме лет не успели познакомиться ближе. И все казалось мне: что-то он не договаривает.

— А вы почему не уезжаете?

Виктор ответил не сразу:

— Первая форма секретности — кто меня выпустит?

— Сколько вам лет?

— 32. Я понимаю, что вы имеете в виду. Предположим, через 10 лет меня выпустят. Кому я буду нужен? В таком возрасте инженеру на Западе дороги уже нет.

И это он говорит мне, которому за 50? Восемь лет назад я оставил отличный коллектив, с которым проработал 18 лет, друзей, карьеру. Продолжать разговор не имело смысла, я встал и хотел уже попрощаться, но Виктор удержал меня и, помолчав несколько секунд, решился:

— Вообще-то я не очень люблю рассказывать о нашей семье, но вам стоит послушать. Вы поймете — почему.

В тот последний перед отъездом день я услышал удивительную историю.

— Моя бабушка, — начал Виктор, — родилась в Каменец-Подольске. Ей было тринадцать, когда семья через Австрию и Польшу добралась до Гамбурга и оттуда в Нью-Йорк. Обещанный в Новом Свете рай оказался для наших эмигрантов скорее чистилищем, но за несколько лет они сумели прилично устроиться. Настало время, и Броне — так звали бабушку — нашли хорошего жениха (кстати, земляка). Сыграли свадьбу, и через какое-то время она почувствовала, что будет матерью. Казалось бы, остается только радоваться: не всем так везло. Но вскоре в поведении Брони появились странности. Поступки ее становились все более непредсказуемыми: обычные мелкие капризы, на которые вначале не обращали внимания, повторялись все чаще и перешли в затяжную депрессию. Начались тяжелые скандалы, истерики. Но в семье им не придали значения. «Ничего страшного. У женщины в положении случается. Родит — сразу успокоится: когда младенца кормишь — не до скандалов. И не такое бывало», — говорили многоопытные родственницы. Но чем все это действительно кончилось — предположить не мог никто. Когда до родов оставалось три месяца, Броня перестала разговаривать с мужем, кроме матери, не подпускала к себе никого и однажды, собрав близких, заявила, что рожать будет только в Каменец-Подольске, в том доме и на той печке, где появилась на свет сама. Родит и вернется в Нью-Йорк. И всегда будет рожать только в Каменец-Подольске — там, где мама родила ее. Или там, или нигде. А если муж не согласен — откажется от пищи и погибнет вместе с не родившимся еще ребенком. Тщетно мать убеждала Броню забыть о странной этой прихоти.

— Ну, зачем тебе, доченька, возвращаться в нашу развалюху? Что ты о ней знаешь? Я еще помню, но ты? Что связывает тебя с этим городом?

— Ничего, мама.

— Кого ты там забыла?

— Никого — ты знаешь.

— Разве плохо тебе в Нью-Йорке?

— Мне хорошо здесь, мама.

— Зачем же ты хочешь уехать? Думаешь, там легче рожать?

— Я не могу сказать, мама. Не мучай меня, ничего не спрашивай, и дай спокойно уехать. Богом клянусь: только ребенок начнет ходить, мы вернемся.

— Может быть, тебе не хватает здесь гоев? — вмешался отец. — Так мы переедем из Бруклина в Детройт — там, говорят, нет ни одного еврея — сплошные гои! А если ты только за украинцами скучаешь — поедем в Канаду, я и на это согласен — там их больше, чем в нашем Каменец-Подольске. Переедем куда скажешь, хоть в Мексику, в Бразилию — только не возвращайся на Украину.

Но Броня просто не слышала, что говорили родители. Скорбное молчание воцарилось в семье. Молодой муж — мой будущий дед Ашер — ушел тогда из дома и несколько дней не появлялся. Позвали раввина, но и он при всем своем красноречии не мог уговорить Броню. Всякие фантазии бывают у женщин, но до такой еще никто не додумался. Не помогли даже собранные по всему Бруклину мудрецы и знатоки Торы: как ни трясли они бородами — Броня стояла на своем. А ведь беременной нельзя отказывать, что бы она ни попросила. Так что в конце концов пришлось нашим мудрецам уговаривать не Броню остаться, но Ашера — поехать с ней. И, представьте, таки уговорили! Короче говоря, собрали деньги, оформили бумаги, и через две недели наши молодожены спешно отплыли в Европу.

Помните анекдот о том, как встретились два корабля: один из Одессы в Хайфу, другой из Хайфы в Одессу? Посмотрели из своих кают друг на друга два еврея и каждый покрутил пальцем у виска. Такие анекдоты из ничего не рождаются — история с моей бабушкой наверняка была для него поводом.

Броня с мужем проделали обратный путь и нашли в Каменец-Подольске тот самый дом, где теперь жили остававшиеся на Украине родственники. Сохранилась и старая печка. Ждать пришлось недолго: через месяц родился мой отец. Как вы думаете, когда это произошло? — спросил Виктор и, помолчав, ответил: — В конце июля 1914 года… Вот, собственно, и все. Теперь вы понимаете, почему я здесь? Ведь все мы могли спокойно родиться в Нью-Йорке, но из-за нелепой фантазии бабки одни погибли в сталинских застенках, другие — в гетто, а те, кто выжил, прозябают в наших «хрущобах». А еще говорят, что евреи — умный народ. Я смеюсь, когда это слышу. Ну, кто еще, кроме евреев, способен на такие совершенно иррациональные выходки?

И пришлось молодоженам остаться в Каменец-Подольске навсегда. Дед после этого возненавидел Броню смертельно. От прежней горячей любви его не осталось и следа. Так, во всяком случае, казалось.

Там, на знаменитой этой печке, один за другим исправно появились на свет все девять братьев и сестер отца. Дед обожал их до сумасшествия, и ненависть к жене ничуть этому не мешала. Но пережил бабку всего на месяц: только она умерла — зачах и вскоре последовал за ней.

Вы, конечно, спросите: что же все-таки было причиной возвращения молодоженов в Старый Свет? Ашер и Броня давно уже перешли в мир иной. Братья и сестры подросли, не зная об американской эпопее бабки. Я собирался жениться. Только тогда отец открыл мне тайну.

Бабка видела во сне, что после родов умрет. Сон повторялся: мертвая лежит она на столе. Играя с новорожденным, смеются возле нее родные. Сквозь закрытые веки она видит каждого, слышит смех, но знает, что мертва, и не может вымолвить ни слова. Ей подносят младенца, и он, наткнувшись на холодную грудь, синеет и заходится в крике. Смех вокруг переходит в рыдания. Рыдают родители, братья, гости, соседи; их становится больше, в комнате уже негде повернуться, но люди все прибывают. И тогда падает мертвой ее мать.

Сон этот навязчиво преследовал бабку. Броня была уверена, что после родов умрет, и хотела только одного: чтобы это не случилось на глазах у матери. Вот почему она решила рожать в Каменец-Подольске. Так и прожила, не раскрыв никому, даже Ашеру, своей тайны. Только перед самой смертью рассказала о страшном сне старшему сыну — моему отцу, взяв с него клятву молчать, пока не вырастут внуки.

Знаете, что всю жизнь любил повторять мой дед? «Никогда не возвращайся туда, где тебе было хорошо». Он твердил эту фразу как заклинание, шепотом и во весь голос, к месту и совсем невпопад, за новогодним столом и на свадьбе. Иногда, после хорошей выпивки, добавлял: «И туда, где было плохо — тоже! Где было хорошо — разочаруешься! А где плохо — что там искать?» Даже на похоронах умудрялся прошептать эти слова. В семье давно перестали воспринимать их — мало ли что болтают выжившие из ума старики. А ведь был в сказанном смысл, но понимать его начинаем только сейчас. Дед и умер с этими словами.

Отец мой с детства был молчалив. Лишнего слова не выжмешь. Видно, потому бабка и доверила ему свою тайну. Он тоже иногда вспоминал любимое изречение деда. А несколько лет назад, умирая, прошептал те же слова. И я хочу повторить их теперь: если уж выпало вам такое счастье, — продолжал, все больше волнуясь, Виктор, — и открылся железный занавес — не возвращайтесь! Ни рожать! Ни в отпуск! Ни к родителям на могилу! Ни в гости!

— А в командировку? — спросил я с улыбкой, чтобы немного успокоить его, и тут же пожалел об этом. Виктор обиделся:

— Да вы еще и фантазер! Ну, и шуточки у вас! Надеюсь, что в новой жизни чувство юмора вам поможет. Будьте счастливы!

Он был, наверное, прав: совсем не до шуток было тому, кто оставался. Тем более человеку, который мог спокойно родиться в Нью-Йорке.

Мы обнялись, и я ушел.

…Не знаю почему, но куда бы я ни собирался, — в командировку ли, в отпуск — накануне отъезда не могу заснуть. И в ту, последнюю ночь лежал без сна. «Не увидеть больше мне этот дом, улицу, город, где родился и вырос, — без всякого сожаления думал я. — Не увидеть и страну, за которую отдал жизнь и где лежит непохороненный мой отец. Страну, где за сотни лет переплелись корни многих поколений моих предков. Наше время здесь истекло. Так было всегда. Страну за страной оставляли мы. Теперь наступил черед России. За много лет мы стали чужими, и нет в душе ностальгических сантиментов». Но не чувствовал я злобы, обиды, а ведь страна не была для нас раем. Впрочем, разве только для нас?

Была глубокая ночь, а сон все не шел. Я вспомнил Каменец-Подольск. С первого взгляда полюбил я этот построенный на скалах город. Глубокое ущелье разрезает его, шумит внизу извилистая речка Смотрич. Здесь сохранилась романтика польско-украинского барокко, давно исчезнувшего в других городах Подолии. В Каменец-Подольске веками уживались поляки, украинцы, русские, евреи, армяне. Вместе отстояли они от Хмельницкого свой город. И синагоги в нем служили не только для молитвы: то были синагоги-крепости. По-другому их не называли. Кто знает теперь об этом? Бывшая синагога кожевников на высокой скале, над речкой, когда-то выдержала осаду казаков. А теперь в ней ресторан. Город хорошо сохранился, и дом, о котором рассказал Виктор, стоит, наверное, и сейчас. Может быть, я даже проходил мимо. Я попытался себе представить, что почувствовали Ашер и Броня, когда вспыхнула первая мировая война, и содрогнулся… Не дай Бог!

И вдруг вспомнил: ведь и у нас в семье случилось такое…

Сестру отца — Эстер я знал по фотографии, которая всегда стояла на книжной полке. В семье часто говорили о ней. Я так привык к этим рассказам, что если бы тогда, в детстве, она вдруг действительно появилась в дверях и заговорила — ничуть бы не удивился.

У Эстер, как и у многих в семье отца, высокий, чуть выпуклый лоб, светлые волосы, острый подбородок. Но если вглядеться, заметны и непривычные, новые черты: присущие американцам открытость и достоинство. А еще, как бывает у тех, кто умер молодым, легкая дымка грусти в больших, серых глазах. Ее, как и бабушку, унес тиф. Но бабушка умерла в 1920, когда шла гражданская война. Тогда тифом болели в окопах, теплушках и штабах, в разоренных городах и голодающих селах, в подвалах Лубянки и застенках деникинской контрразведки «Осваг». Особенно много было раненых комиссаров. Они метались в бреду, затем выздоравливали и женились на самоотверженных девушках-санитарках, которые их спасали. Это я знал совершенно точно: такая пара жила и в нашем доме. Но откуда тиф взялся в 1932, — удивлялся я, — через десять лет после гражданской войны, когда жизнь в стране (как считали мы, мальчишки) наладилась, и в такой семье, как у Эстер?

Вот, что я помню из рассказов о ней.

В семье Эстер была самой любимой. Но как ни старались родители держать ее возле себя, настал день, когда девочку отвезли в Норинск и отдали ученицей к портнихе. Она вставала теперь раньше всех, таскала воду из колодца, колола дрова, разводила огонь в плите, мыла полы. А ведь надо было еще и ремеслу учиться. Успевала и это, не унывая ни на минуту, и, сидя за шитьем, весело распевала еврейские и украинские песни. Хозяйка держала еще несколько учениц, и все они сразу признали за новенькой первенство, хоть была она самой младшей.

Тяжкий труд взваливали на детские плечи своих учеников многочисленные сапожники, портные и переплетчики, добывавшие пропитание для населения черты еврейской оседлости. Но сколько работы ни поручала хозяйка, Эстер все успевала, оставаясь веселой и доброй.

Выходной день, когда можно отдохнуть от непосильной, от зари до зари работы, только один — суббота. Не было еще кино, не устраивали по вечерам танцы, и редко попадала в дом хорошая книга, но и тогда смеялись так же звонко и весело, как теперь. И девушки радовались скромному своему отдыху, считая, что так и должно быть. Летом они проводили субботу на реке, и в укромном, подальше от парней, местечке купались нагишом.

Украинские девушки купались по воскресеньям. Прохожий, услышав голоса, не задерживался и шел себе дальше — знал, что место занято. Но иногда расшалившиеся парни подкрадывались, хватали сложенную на берегу девичью одежду и бросались (не слишком, правда, быстро) наутек. Тогда и начинался настоящий спектакль: крепкие, горластые деревенские девки, казалось, только того и ждали. С визгом и хохотом кувыркались они в воде и притворно голосили:

— Эй, хлопци! Идить сюды — титьку дам! — пронзительно орала из воды девка. Несколько секунд было тихо: в этой игре стороны хорошо знали, когда можно смеяться, а когда следует помолчать.

 — А щоб мэнэ розирвало! Та хиба ж то титьки, колы воны на два пуды кожна? Чи то титьки, чи то срака — така тэлыця, що й не зрозумиешь, — не торопясь, смакуя каждое слово, отвечали с берега.

 — То доброму парубку титькы як титькы, а не такому дохляку, як ты! — на этот раз спокойно, в тон — так, чтобы всем было слышно, отвечала она. Последние слова тонули в громком хохоте.

— Ой, я нэщасна! — лицемерно голосила другая. — Як же я до цэрквы пиду?

 — А нэхай тэбэ пип пид рясою сховае! Вин добра людына и завше дивчат жалие. У нього пид рясою така здорова жалилка е, — орал кто-то басом из кустов под жеребячье ржание, свист на берегу и визг в речке.

— Иван, щоб ты сказывся! — кричала третья. — Виддай спидныцю, бо зараз зловымо, роздягнэмо тай по сраци крапывою надаемо! — И снова хохот. А смеяться было над чем: однажды вечером девки поймали незадачливого похитителя, содрали с него одежду и отхлестали крапивой так, что сами испугались: несколько дней ходил он, шатаясь от слабости, синий и распухший, словно утопленник, и липкий пот градом катился у него по лицу…Спектакль продолжался. Теперь разогретые словесным поединком актеры начинали главное действие.

— Эй вы, трясогузкы! Идить, одягайтэсь! — Кричали с берега, и пестрый ворох одежды вылетал из-за кустов на траву.

— Так вы ж нэ пидглядайтэ! –отвечали из воды.

— А навищо нам? Чого мы там нэ бачылы?

 — Ах, вы ж собакы, щоб вы пэрэвэрнулыся, та уйдить жэ, дайтэ одягнутыся!

Перебранка продолжалась долго, и наконец самая смелая выскакивала из воды и хватала свою «спидныцю». И хоть действовала она молниеносно — быстрее вроде бы невозможно (в этом и был весь расчет) — парням хватало времени ее рассмотреть. Прикрывшись юбкой, красавица пятилась в заросли и там одевалась. Тут уж и остальные не выдерживали и бросались за одеждой. На воде голоса слышны хорошо, а гогот на берегу стоял такой, что даже в дальних дворах старики качали головами, приговаривая: «Ну ж, и чертякы, матери ихней бис!»

Так парни устраивали будущим невестам смотрины, где показывали то, что жениху до свадьбы видеть не полагалось.

Еврейские девушки таких смотрин не боялись. Женихов им выберут родители, украинских парней они не интересовали, а своих — бояться нечего. В тот день все началось, как обычно. Выбрав укромную, окруженную ивами полянку, они разделись, аккуратно сложили одежду и бросились в нагретую солнцем чистую, прозрачную Норинь. Они плавали, плескались, ныряли, хватая друг дружку под водой.

И все-таки… Кусты вдруг зашевелились, раздвинулись, послышался резкий свист, и несколько хлопцев с гиканьем выскочили на полянку. Один длиннорукий и нескладный сгреб в охапку девичью одежду, и компания с веселым гоготом бросилась бежать. Девушки заплакали — у этих все было по-другому. С одеждой они теряли то немногое, что защищало их от позора и создавало иллюзию безопасности. Все, кроме Эстер. Мгновенно, раньше, чем успела подумать, выскочила она из воды и обнаженная, в сверкающих на солнце каплях, побежала вдогонку. Глаза ее горели ненавистью.

— Ах, вы проклятые! — закричала она. — Стойте! Стойте, говорю, а то хуже будет!

— Ну и ну! — оглянулись хлопцы: такого они еще не видели.

— Дывысь, божечка! — присел от изумления один и, перекрестившись, побежал еще скорее. Остальные храбрецы постарались от него не отстать. Но больше всех испугался двухметровый детина — тот, который тащил одежду. Средневековый страх перед душевнобольными жил еще в те времена среди крестьян. И сейчас страх сковал его мозг и тело. При виде обнаженной, с летящими волосами девчонки парень застыл неподвижно, только крестился над брошенной одеждой и повторял: — Божечка! Божечка! Избави, святая матир божия!

Когда Эстер подбежала к нему, остальные были уже далеко. Она ухватила длиннорукого за рубашку и стала трясти, словно дерево с поспевшими плодами. Серый от страха похититель оцепенел, ноги его подкосились, и он рухнул на землю прямо перед этой дикой евреечкой. Он весь сотрясался от ужаса, и зубы его совершенно явственно, как у скелета, стучали.

А Эстер склонилась к нему и, схватив за горло, заговорила быстрым, свистящим шепотом:

— Якщо ты хоч раз едыный визьмэш одяг у дивчыны,

Твоя маты будэ боса узымку по вулыци бигать,

Твои сэстры будуть голи на майдани танцюваты,

А ты, быдло, будэш з шапкой грошы у людэй збыраты!

— Ой, панночка, пустить мэнэ!— Вот вам хрэст, бильш нэ буду, — лязгая зубами, взмолился несчастный.

— И хлопцям усим скажэшь?

— Усим скажу, панночка, ий богу, ось вам святый, истинный хрэст, тилькы видпустыть мэнэ.

Маленькие прохладные руки разжались и отпустили горло. Детина, шатаясь, медленно поднялся на ноги и замер. Крупные капли пота скатывались ему прямо в глаза, но он все еще боялся шевельнуться и не вытирал их.

— Неси назад все, — приказала Эстер. Он послушно собрал ворох одежды и понес рядом с ней, смущенно отвернувшись. А она, забыв о своей наготе, шла гордая и прекрасная, как укротительница с послушным ей зверем. На полянке длиннорукий осторожно опустил одежду на траву и, шепнув: — Звыняйтэ, панночка, — пустился бежать…

После этого случая местные евреи долго говорили о храброй девушке и многие специально приходили посмотреть на нее. И хоть было Эстер тогда только тринадцать, шадхены взяли ее на заметку: такая невеста в любой семье подарок.

Но случилось так, что не дождались Эстер местные женихи.

Наступила осень, стали короче дни, холоднее вода в речке. Теперь по субботам девушки гуляли в саду богатого торговца Бровмана. Сад этот был ничуть не хуже, чем у помещика Белины, однако местные жители-христиане почти не посещали его. Неожиданно разбогатевший Бровман старался от Белины не отставать ни в чем. Конюшней и особенно псарней он гордился и знал, что многие помещики могут только завидовать ему. Любимый пес Бровмана — громадный мастифф Ричард не отходил от хозяина ни на шаг, и за ним смотрел специально нанятый слуга. Как удалось Ричарду выбежать без присмотра — навсегда осталось загадкой. Он выскочил в сад и сразу, как будто специально их ждал, помчался к девушкам. «Бегите, — крикнула им Эстер, — я с ним справлюсь»! — и с палкой в руке вышла навстречу разъяренному псу. Она сумела его задержать как раз настолько, чтобы подруги успели позвать на помощь проходивших мимо крестьян. Уговаривать нужды не было. Те только спросили: «Чый собака? Бровмана?», и сразу бросились на выручку. (А если не Бровмана, а, например, Белины — тоже бросились бы? — думал я, когда слушал этот рассказ). Окровавленная Эстер к тому времени лежала на земле, из последних сил отбиваясь от рычащего пса. Он уже подбирался к ее горлу. Стукнув зверя обухом по затылку, мужики оглушили его, схватили за ноги и в несколько ударов разбили о ствол дуба.

Израненную Эстер отправили на зиму к родителям. А весной она покинула Сосняки: на полученные от Бровмана деньги двоюродные братья Пинхас и Яков купили ей «ships cart». С ними она уехала в Америку в 1913 году. Через год вспыхнула война, потом революция. Восемь лет продолжалась смута. Все эти годы не было вестей, и не надеялись больше увидеть Эстер родные. Но судьба решила иначе…

В середине 20-х годов многие американские фирмы начали строить в России заводы. Сотни инженеров получили выгодные контракты. Среди них был и муж Эстер — Иосиф. Эмигрант из Латвии, успевший в свое время побывать за революционную деятельность в царской тюрьме, Иосиф долго не раздумывал и одним из первых завербовался на строительство крупного металлургического комбината в Сибири.

Дед был еще жив, когда по пути из Америки Эстер с мужем приехали в Сосняки повидаться с родными. Накрыли стол в саду, но только успела семья собраться, как вдруг на все село заорал визгливый бабий голос:» Утопывся! Утопывся! Ратуйтэ, люды добри!» Подгулявший мужик, возвращаясь с воскресного базара, пустил запряженных волов напиться из пруда. На крутом берегу воз опрокинулся, пожилой мужик упал в воду, захлебнулся и остался на дне. А волы спокойно напились и, не спеша, выволокли лежавший на боку воз. Сбежались крестьяне. Пруд в Сосняках неглубокий, а в этом месте воды и по грудь не будет, но долго искали мужика полупьяные односельчане. Один нырнул и сам чуть не захлебнулся. Наконец мужика нашли, вытащили и уже бездыханного уложили на склоне вниз головой. Кто-то неумело попытался сделать ему искусственное дыхание. Вода изо рта вылилась сразу, но как ни старались сельские эскулапы, дальше этого дело не пошло. Еще несколько попыток, спасатели переглянулись и, пожав плечами, уложили мужика на застеленном соломой возу. «Мы сделали все, что могли» — было написано у них на лицах.

Эстер не выдержала.

— Оставьте его! — закричала она, растолкав любопытных. — Быстро кладите на землю и разойдитесь к чертям!

— Та цэ ж Евзелева донька! — раздался изумленный голос деда Игната — добрый пасечник был еще жив тогда.

Эстер села утопленнику на живот, ухватила за руки и начала делать искусственное дыхание. Но мужик, мокрый, синий, лежал неподвижно. Домотканые штаны его и лапти начали уже подсыхать, а Эстер все качала и качала, равномерно и неутомимо, и, казалось, не будет этому конца. Толпившиеся вокруг крестьяне глядели на нее с тупым любопытством, словно говоря: «Ну, что ты лезешь не в свое дело? Чего стараешься? Утонул человек — такая, значит, у него доля». Видно было, что история эта, да еще в воскресенье, порядком им надоела. «Уже хоронить пора, а она думает мертвеца поднять, — сказал кто-то». Время шло, а Эстер, как заведенная, сводила и разводила холодные руки мужика. И чудо случилось! Синие щеки утопленника порозовели, он вздохнул и, не понимая, что с ним происходит, открыл мутные глаза. Эстер, бледная от напряжения, резко выпрямилась, растирая онемевшие руки, и сразу, не оборачиваясь, ушла. Все это время старуха голосила у себя. Выйти к пруду она боялась. Но когда спасенного привели домой, решила, что он «заколдованный жидами оборотень», и несколько дней не пускала в хату. Пришлось бедняге ночевать в овине. А старуха раз в день, закрыв платком лицо и отвернувшись, ставила ему на пороге чугунок с картошкой: хоть и оборотень и смотреть на него — грех, но тоже есть должен. Еле упросили соседи впустить «воскресшего» в дом. И долго еще старуха боялась приблизиться к нему.

С этого и началась встреча Эстер с поредевшей за годы семьей. Через неделю она уехала с мужем в Сибирь. Больше не были они в Сосняках. Там, в Сибири, родилась у них дочь. Вскоре Иосиф и Эстер сдали свои американские паспорта и приняли советское подданство. В 1932 Иосиф стал главным инженером комбината. Страна дала ему все: почет, престиж, заграничные командировки, машину, дом.

Но… «никогда не возвращайся!» говорят не зря. В том же году Эстер умерла. Я помню день, когда пришла телеграмма. Все вокруг в смятении. Младшая сестра Эстер — Фаина едет в Сибирь помочь в эти трудные дни. Она пакует некрашеные фанерные чемоданы и плачет, плачет. Не знает еще, что через год станет женой Иосифа и родит ему вторую дочь. Жизнь снова стала налаживаться — так во всяком случае казалось. Но недолго продолжалась эта иллюзия — еще несколько лет, и советский уже гражданин Иосиф Файнгольд разделил судьбу миллионов: в 1938 его арестовали и вскоре расстреляли как «врага народа». Вот и все, что в итоге дала ему Революция. В 1958 году вдове официально сообщили: Иосиф умер в лагере в 1942 от «саркомы позвоночника». Доблестные чекисты, как всегда, солгали: в 42-м Иосифа давно уже не было в живых. Чтобы сказать правду, понадобилось еще 10 лет. Тогда, после стандартного письма о посмертной реабилитации, стало наконец известно, что же на самом деле произошло с Иосифом: его расстреляли через три дня после ареста. Здесь можно было бы еще раз вспомнить слова, которые так любил повторять дед Виктора, и закончить грустный наш рассказ. Но это еще не конец. Вместе с Файнгольдами в Россию завербовался друг Иосифа, австриец Френк Брандт. Свой отпечатанный на шелке билет члена американской компартии он провез зашитым в подкладку пиджака. Френк всегда был неразлучен с Файнгольдом, но после того, как женился на другой сестре Эстер — Мане (кого-кого, а теток у меня хватало), веселый рыжий гигант стал как родной в нашем, тогда еще большом, разветвленном клане.

Нерастраченного революционного энтузиазма у Френка было не меньше, чем у Иосифа — потому и поехал! Но трезвый австрийский ум оказался сильнее пламенных коммунистических иллюзий. Поэтому Френк сначала подумал. Подумал и решил, что американский паспорт ничуть не помешает строить социализм. И оказался прав: не только жизнь сохранил — даже не арестовали! Из партии, правда, исключили, с должности тоже слетел: был начальником цеха — стал простым рабочим. Но ненадолго: началась война и как гражданина союзной по антигитлеровской коалиции державы его восстановили в партии и в должности. Этим дело и кончилось. С американским паспортом Френк Брандт прожил в СССР до глубокой старости. Ему было проще: он ведь не возвратился — просто место поменял.