Оскар Рохлин: После Киева. Продолжение

Loading

Просто ненависть к окружающим была его естественным состоянием. Проявлять её к русским он боялся, они находились в большинстве. А евреем был только я. Вот он и попробовал выплеснуть на меня накопившеюся злобу.

После Киева

Оскар Рохлин

Продолжение воспоминаний «Киев. 1945-1955», «После Киева»

Общежитие, в котором я поселился на втором курсе, находилось на 4-й Парковой улице в Измайлово, в пятнадцати минутах ходьбы от метро Первомайская. Пятиэтажное кирпичное здание напоминало букву «Г», а на стыке палочек «Г» располагались комнаты отдыха с диванами и низкими столиками. Два нижних этажа были отданы учебным классам и столовой. На пятом этаже расселили ребят. В большинстве комнат жило по восемь человек, были также комнаты на четверых и двух студентов — в них жили пятикурсники. На весь наш пятый этаж, где проживало около ста человек, имелось только одно помещение с удобствами, содержащее три унитаза и три крана с холодной водой. Там, толкаясь и матерясь, мы совершали свой утренний туалет и бежали на занятия не завтракая и что-то перекусывали в столовой в перерывах между занятиями. В нашей комнате, под номером 106, с двумя большими окнами стояло восемь железных кроватей с тумбочками, платяной шкаф, квадратный деревянный стол и четыре стула. В комнате проживали пятеро второкурсников и трое студентов третьего курса. Из третьекурсников (Саши Дружкова, Толи Шарпова и Васи Пака) нашей комнаты наиболее колоритным и привлекательным был Саша Дружков. Удивительно как иногда фамилия соответствует характеру человека. Дружелюбие Саши было неисчерпаемым. Саша прекрасно фотографировал и его непрерывно приглашали запечатлеть дни рождения, разнообразные праздничные сборища и при этом требовали фотографий, как-то забывая, что проявление и отпечатка фотографий связаны с денежными расходами. Саша безропотно тратил свои деньги и раздавал фотографии бесплатно. Дружков прекрасно учился, получал повышенную стипендию и всё это без видимых усилий. Он не пропускал лекций, успевал их почти дословно записывать бисерным, но отчётливым почерком, запоминая при этом лекционный материал, что избавляло его от чтения учебников. На фоне Сашиного дружелюбия и доброты некоторые его поступки выглядели совершенно необъяснимыми. Вот гуляем мы тёплым воскресным днём по улице, направляясь в измайловский лес. Впереди нас идёт мужчина с овчаркой. И вдруг Дружков как-то хищно подбирается к овчарке, наворачивает её хвост на руку и сильно дёргает. Ошалевшая собака взвизгивает, разворачивается мордой к Саше и приседает на задние лапы, даже не пытаясь от удивления на него бросится. Разворачивается и хозяин собаки, не успев сообразить что же произошло. Овчарка жалобно повизгивает и хозяин, подозрительно на нас косясь, переходит с собакой на другую сторону улицы. — Саша, зачем ты это сделал, — вопрошаем мы хором. — Не знаю, — последовал ответ. — Не мог удержаться. Второй случай. Третьекурскники что-то отмечали в комнате у девушек из своей группы. Я проснулся от шума и увидел, что Дружков стащил матрац с постельным бельём с кровати Толи Шарпова и разбирает металлическую сетку кровати. Сетка состояла из пружин с крючками, которые цеплялись за кольца, создавая сетку. Разобрав цетральную часть кровати, Саша подставил под неё две пудовых чугунных гири, с которыми Толик упражнялся по вечерам, и положил обратно матрац с постельным бельём. Спросонья я не сообразил чем это может кончиться (остальные ребята не проснулись) и опять уснул. Второй раз я проснулся от дикого крика Толика. Придя с гулянья, он с размаху опустился на кровать и ударился о подставленные гири. — Где эта сволочь, — кричал Шарпов, — сейчас я ему устрою. Он нисколько не сомневался, что сделал это Дружков; по-видимому что-то между ними произошло во время гуляния. Толик не стал трудиться, разбирая сетку. Он просто сбросил на пол постель Дружкова и стал разламывать сетку пудовыми гирями, после чего выбежал из комнаты в поисках Саши. К счастью, Дружков где-то спрятался и Шарпов его не нашёл. А ведь Дружков мог искалечить Шарпова на всю жизнь, ударься Толик позвоночником о рукоятки этих гирь.

Общение с большинством студентов не вызывало у меня никакого напряжения, за исключением Васи Пака, проживавшего, к сожалению, в нашей комнате. Вася приехал из южного Казахстана, куда в тридцатых годах были выселены дальневосточные корейцы. Небольшого роста, щуплый, с круглым плоским лицом и узкими щёлочками глаз, Вася никогда не улыбался и не смеялся, когда рассказывали анекдоты. Мы иногда готовили по выходным суп, если удавалось купить мясо. У нас были две большие миски и четыре человека ели из одной миски, стараясь не опережать других, чтобы всем досталось поровну. Так вели себя все, кроме Пака. Его ложка просто мелькала, он глотал и захлёбывался, стараясь съесть как можно больше, пока кто-нибудь из наших богатырей, Сева или Толик, не отнимали у него ложку. Ну это бы ладно. Может быть у человека было голодное детство, что маловероятно, если судить по посылкам, которые он получал регулярно от родителей. Время от времени каждый из нас получал посылки и они шли в общий котёл, но Васины посылки были для нас не съедобны из-за жгучих специй, вызывавших жжение во рту и слёзы из глаз. Окончательно мои отношения с Паком определились во время празднования Нового, 1957, Года. Набежало человек 25, мы сдвинули кровати, поставили столы у окна и гуляние началось. Пак сидел от меня наискосок, возле стены, метрах в четырёх-пяти. И тут, сквозь гул голосов, я слышу как Пак, что то рассказывая своему соседу, несколько раз произносит «жид, жиды», дёргаясь своей плоской мордой в мою сторону. Справа от меня стояла бутылка пива, которую я и метнул в Пака. Как он успел пригнуться, уму непостижимо. Бутылка разбилась о стену у него над головой, обсыпав его осколками и облив пивом. Я взялся за вторую бутылку, но мои соседи схватили меня за руки. — Если ты, сволочь косомордая, ещё раз скажешь «жид», даю слово, я тебя изуродую, — прокричал я Паку. По-видимому, выражение моего лица соответствовало словам, так что Пак молча стряхивал с себя осколки стекла и пивную пену. Был ли Пак антисемитом? Не думаю. Просто ненависть к окружающим была его естественным состоянием. Проявлять её к русским он боялся, они находились в большинстве. А евреем был только я. Вот он и попробовал выплеснуть на меня накопившеюся злобу. Бессмысленно искать объяснения почему один человек злобен, а другой добр. Разумеется, большинство людей содержат в себе как злые, так и добрые начала и в зависимости от объстоятельств проявляются разные человеческие качества, но злоба или доброта в чистом виде — это признаки врождённые и остаются таковыми при любых поворотах судьбы. Вот Пак и был таким воплощением злобы.

Интересным было знакомство с двумя старшекурсниками — Лёвой Гумановым и Мишей Оганесяном. Лёва учился на пятом курсе, а Миша — на четвёртом. Жили они в комнате на двоих, оба посещали семинары Владимир Владимировича Сахарова и лекции по генетике в Московском обществе испытателей природы (МОИП). Чтобы не забыть, расскажу сейчас о библиотеке МОИПа. Она размещалась в одном из зданий МГУ на Моховой, работали там пожилые, приветливые, интеллегентные дамы и на вопрос где находятся учебники по классической генетике, дамы, доброжелательно улыбаясь, отвечали: — Эти книги расположены в алфавитном порядке на полках раздела «Реакционное». Несмотря на «оттепель», Лысенко находился у власти, книги по классической генетике, изданные в двадцатых-тридцатых годах, были запрещены, но, слава Богу, не сожжены, и их можно было читать, и даже брать на дом, при этом дамы просили не давать книги в чужие руки, многозначительно подчёркивая слово «чужие». Всё прекрасно понимали эти замечательные дамы. Но вернёмя к старшекурсникам. Лёва приехал с Дальнего Востока. Среднего роста, с немного вогнутым лицом, он пристально и как то тревожно смотрел на вас глубоко посаженными синими глазами и я поначалу поёживался под его взглядом. Лёва фанатично любил Достоевского и мог часами расуждать о его персонажах, с восторгом цитируя их слова и анализируя поступки героев Достоевского. Я Достоевского не любил, но помалкивал, не решаясь Лёве возражать ( Не буду сейчас объяснять почему я не любил Достоевского, но для самоутверждения скажу, что много лет спустя я в воспоминаниях Бунина прочитал, что Иван Алексеевич к Достоевскому относился крайне отрицательно. Так что я попал в хорошую компанию). Лёва любил выпить, что было для него опасно, так как он страдал эпилепсией. Миша меня предупредил, чтобы я не пил с Лёвой в его отсутствии: припадок начинается неожиданно и надо знать как с Лёвой обращаться во время припадка. И вот однажды с Лёвой случился припадок. Он вдруг побледнел, глаза закатились, он упал на пол и начались конвульсии. Миша мгновенно вложил ему в рот салфетку, чтобы Лёва не прикусил язык и поддерживал ему голову, предохраняя от ударов о пол. Припадок продолжался несколько минут, затем Лёва обмяк, мы перенесли его на кровать и он уснул. Лёва хорошо знал историю генетики, увлекательно о ней рассказывал и я многому у него научился. Миша приехал из Еревана. Среднего роста, стройный, с курчавой шапкой волос и чёрными выразительными глазами, Миша, в отличии от большинства студентов, тщательно следил за своей одеждой, брюки всегда были выглажены и рубашка чистой. Миша не любил советскую власть, с болью говорил о руссификации Армении и от него я впервые услышал, что Сталин и сталинщина — это прямое наследие Ленина. — Всё пошло от этого лысого сифилитика, — утверждал Миша. Для меня это было откровением. Я разделял тогда внушаемый нам партийной властью миф, что Сталин нарушил ленинские заветы управления государством. Оказывается ничего подобного: террор, подавление свободы, аресты и расстрелы инакомыслящих — всё это и есть наследие Ленина и знаменитый лозунг «Сталин — это Ленин сегодня» полностью соответствовал действительности. Мы с Мишей дружили всю жизнь, до его смерти в январе 2010 года.

После первого курса мы почти пять месяцев работали на целине в Кокчетавской области и поэтому первый семестр второго курса оказался для нас довольно трудным. Мы приступили к занятиям на два месяца позже и надо было догонять. Нам помогали, организуя дополнительные семинары и лабораториные практикумы по органической и коллоидной химии и фармакогнозии (лекарственной ботанике) — главным предметам второго курса. Я вернулся к работе на скорой помощи. Целинные деньги я потратил на костюм, обувь и пальто, остальное утекло сквозь пальцы. Но главное событие осени-зимы 1956 года — художественная самодеятельность. Разрешили джаз и оказалось, что в фармацевтическом институте есть музыканты, знающие и умеющие играть джазовую музыку: Юра Дзюбин — саксофон, кларнет; Володя Коган — скрипка; Володя Палеев — ударные инструменты. Ансамбль мы назвали «Фарма-джаз» и первый концерт состоялся в новогодний вечер в конце 1956 года. Организатором и музыкальным руководителем джаза был Александр Гринберг, студент третьего курса. Он закончил десятилетку по классу фортепианно и сам сочинял музыку. Музыка была хорошая, но вот слова ни в какие ворота не лезли. Петь должен был я, и никак я не мог согласиться исполнять эти песни. Ну, например. Такие вот слова: « Долго я ездил туда-сюда, девушка встретилась мне одна». Ну не пелось это. Саша сердился, но выручил Ив Монтан. Он приехал в СССР в 1956 году и всех покорил. По радио часто передавали его песни, Марк Бернес пел «Задумчивый голос Монтана звучит на короткой волне», песня заканчивалась словами « И сокращаются большие расстояния, когда поёт далёкий друг» и эти слова были переделаны на «И сокращаются расходы на питанье, когда поёт в Москве Монтан». Билеты стоили дорого и достать их было очень трудно. Песни мне нравились, но французского я не знал, а перевод звучал как-то убого. И я пошёл к завкафедрой иностранных языков Сумароковой, владевшей английским, французским и итальянским языками. К сожалению, я не помню имени-отчества этой замечательной женщины. Лет семидесяти, высокая, стройная, в какой то необыкновенной блузке, украшенной кружевами, она и сейчас прекрасно смотрелась и легко воображалось как она была хороша в молодости. Такой вот осколок старой русской интеллегенции. — Ну что ж, мой милый, — сказала Сумарокова, — я думаю, что Вы правы и по-русски петь Монтана не надо. Будем работать. Она написала русскими буквами французский текст песен Монтана, учила меня французскому произношению этих слов, попутно объясняя их смысл, и так я запел по-французски. Успех был оглушителен. Не лишне напомнить, что в это время микрофонов или не было или их качество было таково, что совершенно искажало тембр голоса. Поэтому микрофоном я не пользовался. Но голос у меня был сильный и всё доходило до слушателей и без микрофона. Пел я не только Монтана, но и джазовые композиции Армстронга и Фицжеральд, особенно любил «Очи чёрные» в Армстронговской интерпретации, добавляя что то и от себя. Выступали мы года два, пока Гринберг не закончил институт, и выступали не только в своём институте, но и в других учебных заведениях, иногда халтурили, играя на танцах за деньги и вся эта суета могла для меня плохо кончиться. Так мне нравились аплодисменты, что я захотел поступить в ГИТИС на эстрадно-опереточное отделение и стать артистом. Таким знаете ли Кобзоном (не помню был ли тогда уже Кобзон или ещё нет). И своими планами я поделился на каникулах с родителями. Мама и папа сказали,что пение — это прекрасно, но хорошо петь, когда есть профессия. Так что заканчивай, сыночек, институт, а уж потом, если так невтерпёж, можешь и попеть. К счастью, я послушался родителей и с ужасом сейчас думаю как бы я изуродовал свою жизнь, поддавшись тщеславному желанию «срывать аплодисмент». Впрочем, отказ от профессианального пения дался мне довольно легко. В это время на экранах появился итальянский фильм «Паяцы», где пел Тито Гоби. Необыкновенный тембр его баритона, артистичность и глубина его голоса меня совершенно потрясли и я понял, что не следует «соваться с суконным рылом в калашный ряд». Петь я продолжал, в самодеятельности, в капустниках, в компаниях и сам для себя без всяких слушателей, просто потому, что я люблю петь и музыка помогает мне жить, особенно в скверные минуты жизни.

Занятия шли своей чередой, а мы разнообразили как могли свободное от занятий время. Откуда бралось свободное время уму непостижимо. Учёба, джаз, работа на скорой помощи должны были съедать всё моё время. Но нет, что-то оставалось. Мне сейчас 77 лет и дни моей жизни стали короткими. Оглянуться не успеешь и уже поздний вечер, а сделать мало что успел. А в молодости дни были долгими и вместительными, всё успевалось. Такова цена старости: медленнее думаешь, медленнее двигаешься, долго и мучительно колеблешься, принимая какое-либо решение; нет, не судьбоносное, а просто обычное, житейское. Ну, это так, к слову. Пока жив, грех жаловаться.

На летние каникулы я ездил в Киев. Приезжали Ося Гутман и Фима Каневский. Проводили дни на днепровском пляже, гуляли вечером по Крещатику и на Владимирской горке. Время летело, начался уже четвёртый курс. Два с половиной года, начиная с третьего курса, мы изучали фармацевтическую химию, т.е. синтез и анализ лекарственных препаратов. Затем добавилась судебная химия. С четвертого курса мы должны были проходить аптечную практику. Нас распределяли по аптекам, мы учились готовить лекарства, работать рецептарами, т.е. принимать и выдавать лекарства. Об аптечной работе я расскажу подробнее, когда дойду до своей работе в аптеке. Сейчас же опишу забавный эпизод, приключившийся на практике с Дружковым. Саша стоял на выдаче лекарств. Пришла старушка за вагинальными шариками. — Как их, милый принимать? — спросила старушка. — Как врач сказал, так и принимайте, — ответил растерянный Дружков. — Да я всё забыла, — говорит старушка. — Объясни, милый, ещё. — Возьмёте шарик в руку и засунете его, куда надо, — объясняет Саша. — Да куда надо-то, — не понимает старушка. — Ну, раздвинете ноги и засунете шарик, — продолжает объяснять Саша. — Да куда засовывать-то, — настаивает старушка. — Во влагалище, бабуля, во влагалище, — теряет терпение Дружков. — Да скажи ты мне по русски, куда засовывать? — В п#зду засовывай, в п#зду. Поняла теперь? — Ах ты охальник, — заверещала бабка. — Вот я тебя за космы то отдеру. И старушка попыталась просунуть руку в рецептарное окошко, чтобы дотянуться до Сашиной шевелюры. Вышла заведующая аптекой и увела бабулю в кабинет, где ей, по-видимому, всё таки удалось объяснить как пользоваться вагинальными шариками.

Регулярным развлечением были выпивки, повод всегда находился. Покупали перцовку, стоила она тогда всего 1 рубль 70 копеек, дешевле водки, но и градусов в ней было тридцать, а не сорок. Одна выпивка чуть не привела к советско-китайскому конфликту. Сидели, спокойно выпивали и вдруг Дружков задумчиво вопрошает: — А вот осмелится ли кто-нибудь прогуляться по этажам общежития совершенно голым? Какое то время все обдумывали этот неожиданный вопрос и наконец Володя Соколов, приятель Дружкова, сказал, что он пожалуй прогуляется. Володя был спокойным, молчаливым блондином и от него мы совсем не ожидали такой решимости. Было около часа ночи. Володя разделся и мы тронулись в путь. Прошли вначале по нашему, пятому, этажу, спустились на четвёртый и тут, шевствуя мимо комнаты отдыха, мы обнаружили группу китайцев, что-то тихо обсуждавших над разложенными перед ними китайскими газетами. От неожиданности мы все остановились во главе с совершенно голым Соколовым. Китайцы, несмотря на раскосость, округлили в изумлении глаза, а мы пошли дальше. На следующий день представитель китайской общины пришёл к нам в комнату и спросил нас, является ли наше вчерашнее шествие анти-китайской демонстрацией. Мы его горячо заверили, что это совершенно не так, а наше шествие связано со старинным русским обычаем принесения жертвы языческому богу и голый Соколов как раз эту жертву и изображал. Представитель сказал, что он не будет пока сообщать об этом институтскому начальству, но должен поставить в известность китайское посольство и там они решат, нужно ли что-то предпринимать. К счастью, всё обошлось, а могло бы закончиться плохо.

В конце июня я уехал в Киев на каникулы. Отец решил, что мы поедем на месяц в Чернобыль. Чернобыль расположен на реке Припять, прелестной, спокойной речке с широкими песчаными пляжами. В городке проживало в 1959 году около 10 000 жителей и среди них наш родственник Рафа, который получил 101-й километр после отсидки в военной тюрьме, а теперь работал в Чернобыле зубным техником. Добирались мы до Чернобыля часов тридцать на пароходике, который медленно полз вверх по течению Днепра до Припяти. Чернобыль старинный городок, основанный в 12-м веке, и принадлежал то Польше, то России в зависимости от развития российско-польских отношений. Во второй половине 18-го века Чернобыль был одним из основных центров хасидизма, но после многочисленных погромов 1905-1920 годов евреев в городе почти не осталось. Городок утопал в яблоневых и вишнёвых садах. Мы сняли большую светлую комнату в одном из домов и начали знакомиться с городком и местными жителями. Первую половину дня мы проводили на речке, купались и загорали. В городке было много молодёжи, приехавшей на каникулы из институтов и техникумов, где они учились. Ребята организовали свой джаз, собирались по вечерам поиграть, попеть и потанцевать. Я с удовольствием их слушал, но сам в их самодеятельности не участвовал. Рафа пользовался у молодёжи непререкаемым авторитетом. Его бурное прошлое, физическая сила, нахрапистость вызывали у наивных аборигенов уважение и поклонение, в котором Рафа с удовольствием купался. Рафа был уже женат на симпатичной местной девушке Лене, но это ему никак не мешало изменять ей с дачницами, приезжавшими почему-то, в основном, из Ленинграда. Дачниц он регулярно менял, что вызывало женские разборки между дачницами, между дачницами и Рафой, между Леной и дачницами и между Рафой и Леной. Всё это происходило, конечно, не на улице, но окна домов тёплыми летними вечерами не закрывались, голоса возбуждённых дам разносились далеко, собирая довольных слушателей, которым хватало пищи для пережёвывания на следующие дни. Рафа пытался втянуть меня в свои похождения, уверяя, что дачниц хватит на всех, но меня это никак не прельщало. Лене всё это, в конце концов, надоело, она вскоре с Рафой развелась, поступила на биофак Киевского университета, а Рафа так и остался холостым ходоком. Рафа был безусловно способным человеком и обидно, что от него ничего не осталось, как и от самого Чернобыля после катастрофы на Чернобыльской атомной станции в 1986 году.

Август я провёл в Киеве, встречаясь со своими школьными друзьями. Я хотел пригласить Марту приехать в Киев летом 1959 года, чтобы познакомить её с мамой, но судьба распорядилась иначе. 10 июня 1959 года мама скончалась. Ничего изменить уже было нельзя.

На пятом курсе я оставил работу на скорой помощи. Надо было заниматься, чтобы прилично закончить институт. Стипендия на пятом курсе достигла 300 рублей, так что на жизнь должно было хватать. Основным событием осени 1959 года стало наше с Мартой решение соединить свои судьбы. Я не был уверен, что Марта примет моё предложение. У неё было много поклонников, в том числе из семей партийных бюрократов, обеспеченных квартирами в хороших домах. А Марта жила с матерью и отчимом в подвальной девятиметровой комнате без всяких удобств. Марта привлекала меня не только своей внешностью, но и спокойным, ровным характером. Рядом с ней моя постоянная нервозность по разным поводам куда-то улетучивалась и мне становилось хорошо и надёжно. Много лет спустя я прочитал в повести Сергея Довлатова «Наши» характеристику его жены Лены: «Лена была невероятно молчалива и спокойна. Это было не тягостное молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно внимающего шуму древесной листвы». Марта приняла моё предложение. Я написал о нашем решении папе и Инне, а Марта сообщила матери, Евдокии Фёдоровне, и отчиму, Михаилу Васильевичу. Я хотел поехать с Мартой в Киев на зимние каникулы, чтобы познакомить её с отцом перед свадьбой, но тут моя будущая тёща и тесть решительно воспротивились и заявили, что они Марту со мной отпустят только после официальной регистрации брака. Это объяснялось проблемами, которые возникли у Гали, дочери Михаила Васильевича, при её замужестве. Галя была старше нас на пять лет и заканчивала фармацевтический институт, когда мы поступили на первый курс. Её будущий муж, Гена, стал с Галей близок до замужества, но свадьбу всё откладывал и только после того как Галя забеременела Гену уговорили жениться. Так что тесть и тёща опасались повторения этой истории. Мне было неудобно перед отцом, что я его не познакомлю с Мартой до женитьбы, но деваться было некуда и мы с Мартой расписались в Краснопресненском ЗАГСе 16 января 1960 года, в разгар зимней сессии. Свидетелями с моей стороны были Жан Хотеев и Гена Чирков, а со стороны Марты — Галя и её муж. После регистрации мы выпили и закусили в Мартином подвальчике и я поехал в общежитие. Брачная ночь откладывалась в виду отсутствия жилища.

Первая семейная неурядица произошла через день после свадьбы на экзамене по организации фармацевтического дела. Был у нас такой предмет. Принимала экзамен Татьяна Ивановна Тольцман, завкафедрой. Была она весёлой разбитной дамой лет пятидесяти, этаким приблатнённым партийным функционером, любила крепкие словечки и солёные шуточки. К ребятам Тольцман относилась милостиво, а девушек, особенно хорошеньких, любила помучить. Я благополучно сдал экзамен, Марта пошла сдавать после меня и вышла заплаканная: Тольцман ей поставила двойку. Я дождался окончания экзаменов и пошёл к Тольцман. — Татьяна Ивановна, — сказал я ей, — Вы поставили Марте Бакутиной двойку. — Тебе то что? — вопросила Тольцман. — Я что твоим подружкам должна ставить хорошие оценки? — Конечно, нет, -смиренно ответил я, — Но мы с Мартой позавчера поженились. — Так что ж эта дура мне ничего не сказала? Давай её сюда. Я позвал Марту, Тольцман тут же переправила двойку на четвёртку, поздравила нас с законным браком и пожелала счастливой семейной жизни.

В двадцатых числах января мы поехали в Киев показать Марту отцу, Инне и другим многочисленным еврейским родственникам. Отец собрал человек тридцать, я позвал Осю Гутмана и Фиму Каневского, наготовили много всякой вкусной еды, ели, пили, поздравляли. Но веселья не было, вспоминали маму, сокрушались, что она не дожила до этого дня, так что застолье было окутано печалью. Мой выбор все одобрили. Особенно мне было приятно, что Марта и Инна понравились друг другу и подружились. Из Киева мы поехали на два дня в Харьков познакомить Марту с младшей сестрой мамы, моей любимой тётей Бумой и её мужем Нюмой. Жили они в коммунальной квартире, но комната была просторная и как всегда в семье у Бумы мы попали в атмосферу любви и понимания. Саша, сын Бумы и Нюмы, стал красивым подростком, любознательным и словоохотливым и всё рвался показать нам достопримечательности Харькова. Но холод и ветер этому помешали и мы только немного погуляли по центру. Дочке Марине, симпатичной, но немного избалованной девочке, которую я помнил крохой, уже исполнилось 8 лет. Марта и здесь всем понравилась, а дядя Нюма из-за спины Марты всё показывал мне большой палец, дескать девушку отхватил что надо. Из Харькова мы вернулись в Киев и затем уехали в Москву.

Начинать семейную жизнь в девятиметровой комнате на четверых было как-то неуютно и тёща нашла нам комнату в доме, расположенном в начале Ленинградского проспекта. В большой трёхкомнатной квартире проживали мать и дочка лет 16-ти. Как мы потом узнали, муж и два сына хозяйки квартиры были сотрудниками КГБ и после расстрела Берии все трое покончили с собой. Просторная и светлая комната нам понравилась и, самое главное, мы наконец то могли остаться наедине, почти через месяц после официальной женитьбы. Начались счастливые, светлые дни, мы открывали друг друга: я был у Марты первым мужчиной, а Марта была моей первой женщиной, так что открытий хватало и все открытия меня очаровывали. Может быть они (открытия) нравились и Марте, но при её молчаливости я так об этом никогда и не узнал. Могу только догадываться, что я ей тоже пришёлся по душе. Во всяком случае, мы вместе уже больше пятидесяти лет, несмотря на многочисленные ухабы нашей совместной жизни. В этой замечательной комнате первооткрывания мы прожили около месяца, а затем вместе с родителями Марты расположились на девяти квадратных метрах в подвале на улице Семашко.

Перед тем как описывать нашу подвальную жизнь, расскажу вначале о матери и отчиме Марты. Мама, Евдокия Фёдоровна, родилась в одной из деревень Мценского уезда Орловской области. В семье было пятеро детей, четыре сестры и брат. Крепкую, работящую семью раскулачили в начале тридцатых годов, лишив всего, и моя будущая тёща пятнадцатилетней девочкой приехала в Москву и устроилась работать на заводе. В 1936 или 1937 году она вышла замуж за Алексея Бакутина, поселилившись в подвале на улице Семашко, где жили его мама и сестра. В этом подвале и родилась 8 июля 1938 года моя будущая жена. Отец Марты был инженером-строителем и в 1940 году завербовался на золотые прииски в Нексикан, под Магаданом, одной из столиц ГУЛАГа, где находились в сталинских лагерях, работали и погибали миллионы советских заключенных. Вначале он выехал на место работы один, чтобы как-то обустроиться, потом вызвал семью и молодая жена с двухлетней Мартой пустилась в месячный путь из Москвы в Магадан. В Нексикане они жили в бараке для семей вольнонаёмных сотрудников «Дальстроя», удобства во дворе и это при морозах минус тридцать-сорок градусов во время длинной заполярной зимы. Отец Марты умер от уремии в 1950 году и Евдокия Фёдоровна (ЕФ) с Мартой вернулись в Москву, всё в тот же подвал на улице Семашко. ЕФ устроилась на работу кассиром в продуктовый магазин, где через пару лет познакомилась с Михаилом Васильевичем (МВ) Волковым, вернувшимся с Камчатки незадолго до их встречи. МВ закочил Бауманское училище, работал инженером в литейном цеху завода «Динамо», пока не начались аресты на заводе в 1938 году. Начальник цеха, хорошо относившийся к МВ, посоветовал ему добровольно откликнуться на призыв партии и поехать ловить рыбу на Камчатку. Что МВ и сделал. И ловил там рыбу в течении 15 лет. Он уже не вернулся к своей инженерной профессии, а стал работать зав рыбным отделом в продмаге, где они и встретились с ЕФ. Жена МВ к этому времени умерла, мама отца Марты, бабушка Катя, и сестра отца, Вера, получили квартиру, так что в подвальной комнатке остались только Марта с мамой и МВ переехал к ним в подвал, став третьим обитателем этого девятиметрового жилья, пока я не увеличил число подвальников до четверых.

Тёща по натуре была властным, но не злым человеком. Однако, десятилетняя жизнь в магаданском многосемейном бараке научила её агрессивности и она переходила в наступление при малейшем намёке на ущемление своих прав. Несмотря на тяжёлую жизнь, ЕФ осталась красивой женщиной: точёный носик, живые карие глаза, чётко очерченные в меру полные губы, к сожалению, редко улыбавшиеся, всё это легко объясняло почему МВ увлёкся тёщей. МВ был старше тёщи лет на десять, находился целиком у неё в подчинении, что его никак не угнетало, любил вкусно поесть и выпить, а выпивши рассказывал истории из своей камчатской жизни.

Наша комната находилась в подвале трёхэтажного, до революции, доходного дома, где жильцы располагались на первом-третьем этажах, а в подвале хранилась всякая хозяйственная необходимость. При проклятом царизме никому не пришло в голову поселить в подвале людей, так как подвал находился ниже уровня канализационного стока. Вода у нас в подвале была, но под раковиной стояло большое ведро, куда вода и стекала и по мере наполнения ведра его нужно было выносить во дворовый туалет и там опорожнять. Соответственно, и удобств в подвале никаких не было и по всем надобностям мы отправлялись во двор. Стены подвала имели метровую толщину, в этих чудовищных стенах были прорублены окна, находившиеся на 90 процентов ниже уровня поверхности, по которой ходили люди, так что людей мы видели от колен и ниже. В нашем отсеке подвала проживали три семьи. Потолок был сводчатый и перегородки между комнатами из тонкой фанеры неплотно прилегали к потолку, позволяя без напряжения слышать происходившее у соседей. Наша соседка, Галя Бельмесова, очаровательная, стройная брюнетка лет 35-ти, была то что называется «легка на передок». Муж её, Паша, работал водителем автобуса и уходил из дома в половине пятого утра. И вот, вскоре после ухода Паши, через окно их комнаты проникал к Гале очередной ухажёр и начинались бурные любовные игры, хорошо слышимые в нашей комнате. Через час ухажёр вылезал из окна во двор, Галя что-то радостно напевая прибиралась в комнате и когда тёща ей выговаривала, что она не даёт нам спать, Галя удивлённо всплёскивала руками, округляла свои прекрасные чёрные глаза и восклицала: — Ой, Дуся, неужто было слышно? Извини, Дуся, — и обнимала тёщу. Сердиться на неё было невозможно. Ну, это бы полбеды. Беда наступала, когда Паша устраивал проверки. Время от времени, Паша как бы уйдя на работу, возвращался через 15-20 минут и заставал Галю в супружеской постели с очередным ухажёром. Пришельцев он не трогал, а Галю выволакивал за волосы в коридор и начинал избивать. Полуголая Галя голосила, клялась что больше не будет, мы оттаскивали Пашу, боясь, что он её изувечит, вскоре всё успокаивалось, Галя с Пашей возвращались в комнату, откуда слышался ласковый шёпот Гали, Паша уходил на работу, а Галя напевала, приводя себя в порядок. Через некоторое время всё повторялось, но Паша Галю не бросал, думаю он её действительно любил. Ещё одна семья жила в нашем отсеке, Ерёмкины, мать, отец и два взрослых сына. На всех четверых лежала печать вырождения: неопрятные, уродливые лица, невнятная речь, постоянное пьянство, сыновей таскали в милицию за хулиганство. Спасало, что они побаивались тёщи, встречавшей и не таких орлов во время магаданской жизни.

После счастливой месячной жизни в отдельной благоустроенной комнате мы поселились в подвале. На ночь мы с Мартой укладывались спать на полу. В комнате стоял круглый стол на трёх ножках. Вот под этим столом мы и располагались на ночь. Тесть и тёща работали через день, уходя в день работы рано утром и возвращаясь поздним вечером, так что, по крайней мере, в их рабочие дни комната была в нашем распоряжении. Наш дом выходил на улицу Семашко, но был ещё один дом, выходивший на проспект Калинина. Эти два дома создавали пространство нашего двора, находящегося в центре столицы нашей родины. Рядом находился Военторг. Чуть дальше — библиотека имени Ленина, затем надо было пересечь Моховую и перед вами — Александровский сад у стен Кремля, слева Манеж и здания Московского университета. Всё это перед вами открывалось, если выйдя на проспект Калинина вы шли налево. А пойдя направо вы оказывались на Арбате с рестораном Прагой, далее зоомагазин, театр имени Вахтангова и так гуляя вы вскоре оказывались на Смоленской площади. Ну чем не рай? Мы были молоды, нам было хорошо и выйдя из подвала, мы о нём тут же забывали. Во дворе жило много айсоров. Я о них уже рассказывал в связи со Славой Слувуварда. Слава был здесь, мы радостно встретились, выпили, Слава перешёл на работу в голландскую авиакомпанию, носил красивую форму и был по прежнему обаятелен и холост. Айсорское население высыпало по вечерам во двор, громко и экспрессивно обсуждая семейные, местные и мировые новости. Во время юбилеев или свадьб айсоры устраивали пиршество для всех. Сколачивались столы и скамейки, приглашались все жители двора, столы ломились от разнообразной еды и вина, ели, пили, пели восточные песни на ассирийском, даже те, кто не знал своего языка. Вот такие были у нас восточные гуляния в центре Москвы. Мне очень нравились эти люди, их открытость, доброта и щедрость.

Приближался июнь 1960 года: государственные экзамены и распределение. Экзамены мы благополучно сдали, получили дипломы провизоров, Марту направили на работу в аптеку 33 на Арбате, наискосок от театра имени Вахтангова, а меня — в аптеку на Малой Бронной. Мы должны были приступить к работе 1 августа, а на июль уехали в Киев. Завод, где работал отец, имел дачный посёлок недалеко от Киева, на берегу Днепра. Отец арендовал для нас домик и Марта, Инна и я провели три счастливых недели в этом посёлке, купались, загорали, читали, строили планы на будущее. Марта с Инной подружились, шептались о чём то своём, девически-женском, и мне было радостно смотреть на любимых, прелестных существ. Один смешной эпизод запомнился. Обычно я рано утром уходил купаться, а девочки ещё спали или возились на кухне. Однажды перед домиком появилась женщина с большой корзиной, заполненной небольшими грушами, дичками. Несмотря на невзрачный вид, дички были сочные и сладкие. Я купил у неё сто груш, выложил их на кухонный стол и пошёл купаться. Вернулся я часа через полтора-два, с удовольствием предвкушая поедание груш. Кручу головой в поисках груш, — нету. — Девочки, — спрашиваю, — груши то где? Ой, — отвечают, — а мы их съели. — Как съели, вам же плохо будет, там сто штук было! Но обошлось, в молодости всё идёт на пользу.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Оскар Рохлин: После Киева. Продолжение

  1. Любопытно читать воспоминания ровесника, от которого во время событий я жил на расстоянии в несколько сот метров на той же 4-ой Парковой улице. Если случается быть в Москве, посещаю район и прохожу мимо своих бывших окон на 4-м этаже… И одного из своих родителей — отца — я потерял в тот же год…

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.