А в 305-м ОБМП спустя двое суток из шестисот бойцов и командиров в строю останется сорок восемь израненных и насмерть усталых людей. 19 сентября их отведут, рассортируют и снова бросят в бой.

Струна натянута была…

Петр Межирицкий

Окончание. Начало

Капитан первого ранга Xолостяков со сборным отрядом уматывает с позиций. На душе прескверно. Позади немцы. Остаться — пропадешь ни за грош. Впереди похуже немцев — заградотряды СМЕРШ. Уходит Xолостяков и от немцев, и от своих, лишь бы не коснуться. В этой задаче нет места аксиоме о кратчайшем расстоянии между точками. Кратчайшее то, при котором выживешь. И поэтому пробирается Xолостяков со своим маленьким отрядом по сложной траектории к 9-му километру Суxумского шоссе. Там штаб военно-морской базы, быть командиром которой имеет честь кап-один Xолостяков.

Ретираде предшествовали следующие обстоятельства.

С утра шум боя стал доноситься так ясно, что у штабных повытягивались лица. Шоссе опустело. Ни туда, ни оттуда. Связь с начальником гарнизона прервана. Xолостяков хмуро глядел на умолкшие телефоны. Кипучей натуре его противопоказано бездействие.

Вдруг зуммер. Начштаба сорвал трубку и Xолостякову:

— Командующий армией!

— Слушаю, товарищ командующий!

— Не могу связаться с вашим начальством, вынужден приказать через его голову. Противник рвется на Суxумское шоссе. Возьмите людей и заткните дыру в районе вокзала.

А по шуму боя ясно: вокзал для немцев — пройденный этап…

Xолостяков ответил: сил и у него никаких, только штаб.

— Берите штаб и идите, — рявкнул командующий. СМЕРШ маячил и перед ним.

Но и Xолостяков пуганый. Это теперь он кап-один, а раньше был комбриг, из перспективных. Уж ему-то СМЕРШ!..

— А-а, пропадай моя телега! — кричит он. — Разбирай автоматы! Штабисты, писаря, повара, телефонисты — по коням!

На «эмке» и полуторке добрались до зоны боя и попали в кашу, в слоеный пирог. Неуправляемые советские слои перемежались организованными немецкими. Несколько стычек — и от штаба остались ошметки. Зато прибились под команду остатки других подразделений, и с этим отрядом пробирался недавно бравый, а теперь контуженный и порядком растерянный кап-один.

Он так и не понял, что контузия не была случайной. За ним в его командирской форме охотились прицельно.

Темнеет. Закат обещает пасмурную ночь, выгодную немцам, но не обороняющимся.

Xолостяков соображает, где бы поставить в оборону сборный взвод, оставшийся на руках. Привести в тыл — это немедленный расстрел. Да и есть за что: линии обороны не существует.

Пробираясь в сумерках низами и лощинами хорошо, в общем, знакомой местности, бравый кап-один xмуро думает о том, что, потеряв сознание после контузии, он отстал от своих и на полчаса оказался вне поля зрения подчиненных. СМЕРШ на такие вещи смотрит как? Остался без надзора — мог вступить в сговор с врагом. Чушь, конечно, но виноватых искать станут непременно. Шутка ли, такой город — порт, база флота, стратегическое направление… Поди, докажи потом, что не верблюд. Автоматный диск разворочен, китель пробит? Да этих ублюдков хватит на то, чтобы сделать еще насколько дырок в кителе с ним вместе, а уж потом сравнивать отверстия и говорить: «Да, похоже, то немецкие пули были. Надо было его из кителя-то вынуть…»

Огибая Адамовичеву Балку, Xолостяков думает: здесь самое узкое место между горами и морем. Южнее постреливают, а здесь тихо. Конечно, толку от этой кучки мало, но… Поставить ее на фланге тех, кто держит оборону у моря — и баста. Сколько поставил? Сколько было. Где сам-то был, когда пропал? На этот случай что-нибудь героическое он соврет. Тут помогут и значительные черты лица, и умение сыграть, если надо. Да и настоящие же все же пробоины на кителе и в автоматном диске.

Сумерки сгущаются. Xолостяков останавливает отряд и велит рассыпаться вдоль склона балки. На фланге, где балка смыкается, ставит усиленный дозор. Прикидывает плотность. Получается что-то вроде одного человека на каждые пятьдесят метров.

— Стоять здесь! — велит он сержанту. — Подкрепление придет.

— Есть, товарищ капитан первого ранга!

С тяжелым сердцем покидает он рубеж. Не придет подкрепление. Силы он знает наперечет. Последняя боеспособная часть отрезана на Тамани — 305-й Отдельный батальон.

Что станет с этими ребятами через несколько часов?

А самому как отвечать за то, что живым вернулся?

«Сколько оставил? — Сколько было!»

Томительный звук возникает в темноте. Xолостяков думает о ночных бомбардировщиках, но спутники идут молча, и он относит звук за счет недосыпания, контузии, усталости. Словно лопнула где-то в черном беззвездном небе звучащая струна.

♦ ♦ ♦

Бальтцер лежит в карьере на обширной территории завода «Пролетарий» и вполне представляет расстояние, отделяющее его от русских. Вся надежда на то, что и русские не ищут контактов.

Карьер овальный, ступенчатый. Бальтцер лежит на верхнем ярусе, у края. Над этим щербатым краем шумит ветерок. Бальтцер обоняет запах усохших травинок, их в темноте с тихим скрежетом колышет ветер где-то на уровне его глаз. Карьер позади Бальтцера раскрыт, западной стены нет. Там видна часть города: тусклые зарева, багровые хвосты дыма и полыхание в жутко светящихся каркасах домов.

А здесь тихо. И Шумана уже нет рядом…

…У створного знака они оставались долго. Одиночные русские отступали почти бегом, связываться с ними в задачу не входило. Ветерок с моря после заката стал свежим. Бальтцер продрог. Некоторое время лежали неподвижно, потом Бальтцер придвинулся поближе к Шуману: запасливый святоша был в шинели.

— Когда мы завоюем эту жуткую страну, Шуман, я буду хлопотать о выделении тебе персонального прихода, там ты станешь замаливать грехи нашего воинства. Но чтобы я, твой земной заступник, не испустил к тому времени дух, пусти меня под свою шинель. Не держи зла, не по-христиански это.

Шуман, не вставая, выпростал руки из рукавов шинели. Вдвоем они накрылись ею, прижались спинами. Бальтцер согрелся. Неприязнь к Шуману сменилась подобием симпатии. От святоши не воняло. То ли он ухитрялся мыться, то ли и впрямь срабатывала святость.

— Шуман, ты кто по профессии, парфюмер?

— Печатник, — буркнул Шуман.

— Соци? Все печатники соци.

— Господу одинаково неугодны все партии.

— Болтаешь, сынок… Смотри, доболтаешься.

— Все там будем, — ответил Шуман, и Бальтцер загрустил.

Из состояния грусти его вывели муравьи.

— Шуман, ты и впрямь святой! Лежишь на муравейнике — и хоть бы что! Вставай, пора двигаться.

Он вылез из-под шинели, и Шуман молча натянул ее на себя.

Пошли на северо-восток. Подъем был крут, и Шуман, обремененный шинелью, да и годами не юноша, стал пыхтеть.

— Потише! — шепнул Бальтцер. — Оставь манерку, брякает.

Чувства его словно ощетинился щупальцами, каждое осязало, прислушивалось, принюхивалось.

Он улавливал:

— запахи: пыль и сернистая вонь — воронка, пряный аромат танина — дубовый лист, роща;

— звуки: свист ветра в ушных раковинах, шорох ветра в кустарниковой листве, стук соударяемыx ветром сухих стеблей — и ничего иного вблизи, кроме ветра;

— предметы (xоть ему самому это казалось неправдоподобно): яма впереди, выступ скалы, горная сосна…

… и — стоп! — запах железа и засохшей крови. Силуэт. Сгущенная тьма.

Стрелять — выдать себя. Не стрелять? быть убитым? Миг решает! Боже, спаси! Шуман, дерьмо кошачье, куда прется?! Ужас…

Он вздернул голову и уставился в небо, в мрак. Стиснутое запястье Шумана покорно замерло в его руке.

Ну, убьют. Убьют! И что? Мир не рухнет. Эльба все так же станет впадать в море.

Обкладывал себя последними словами, заставлял успокоиться. И — успокоился.

Бесшумный шаг вперед… Тьфу! Изуродованная пушка.

Двинулись, прошли еще немного, и Бальтцер с изумлением отметил, что продолжает все так же считать шаги.

Теперь они шли почти на восток. Ветер задул в спину, и это Бальтцера тревожило: желательно самому обонять противника, а не рассылать запахи по ветру. Возросшее умение русских — это и умение принюхиваться.

— Отдыхай, — шепнул он Шуману. Тот сел на землю. — Вершина горы черт-помнит-ее-название, пятьсот метров над уровнем моря. Отсюда потопаем вниз так тихо, как топал ты разве что в животике у мамочки. Если станешь шуметь, я сам прихлопну тебя, и ты при этом издашь не больше звуков, чем клоп, которого ты давишь ночью на перине. Понял?

Шуман отдыхал, а он нетерпеливо стоял над ним. В 22:00 он тронул Шумана носком сапога и сказал:

— Вставайте, архиепископ, дела.

Теперь спускались к балке, той самой, с варварским названием. Сам бог велел русским занять там позицию. А при таких тревожных обстоятельствах оборона всю себя покажет огнем, даже если стрельнет один. Неприятная перспектива, но война вся малоприятна…

Шуману он велел отсчитать двадцать шагов в сторону и двигаться параллельно. Чтобы не сбился, идти прямо на большой пожар в восточной части города. Каждые пятьдесят шагов остановка. Приседать и находить силуэт другого. Ритм движения — раз, два, три… Сигнал тревоги — крик совы. Львиный рев, конечно, громче, но это насторожит русских: до сих пор львов здесь не водилось, мы первые.

Он так и не узнал, улыбнулся ли Шуман в этом месте его наставления.

Некоторое время колебался: самому ли идти по краю балки или пустить Шумана? Пошел сам: надежнее.

Год назад таких предосторожностей русские не стоили. Да, вымотались мы, подумал он и сморщился: кой черт — вымотались… Они нас вымотали!

Двигались тихо, Бальтцер едва слышал собственные шаги. Слева ощущал уплотнение тьмы — бесшумно идущего Шумана. Когда в очередной раз Бальтцер присел, то подумал, что розоватое зарево вдоль бухты может проявить их силуэты. Не велеть ли Шуману идти согнувшись? Не помешает, решил он, и стал сближаться с напарником. И только сделал шаг, как впереди раздался не очень умелый крик совы и почти сразу резкий окрик по-русски: «Стой! Кто идет?»

Он присел. Прогремел оглушительный выстрел, и вспышка ослепила его до боли в глазаx. Он упал, тут же грянул второй выстрел, и Бальтцер с раздражением подумал, что осел Шуман откроет сейчас по этим вспышкам автоматный огонь. Однако прошла секунда, вторая, Шуман, слава богу, не стрелял, зато Бальтцер стал опасаться, не убит ли Шуман наповал одним из этих выстрелов, хотя в темноте это было так же вероятно, как взрыв мочи в ночном горшке.

И вдруг там, неожиданно близко, ночь разверзлась плотной красноватой вспышкой, и она обрисовала силуэт Шумана, стоящего на коленях и опрокидываемого взрывом.

Бальтцер еще не успел сообразить, а уже рванулся к Шуману. Тот лежал на спине, подвернув под себя ногу, и что-то лопотал одними губами, почти без дыхания. Бальтцер, как за ручку снарядного ящика, схватил его за ворот и потащил обратно к вершине. Спустя минуту раздался еще выстрел, но пуля пропела выше и левее. Наверно, русские обнаружили кровь.

Бальтцер перестал волочить Шумана и склонился над ним.

— Шуман, — шепнул он у самого уха.

Шуман не прекращал лопотания. Бальтцера охватил страх. Он стал ощупывать шинель Шумана. На плечевом шве кровь вытекала тонкой пульсирующей струйкой.

Вот тебе и вероятность попадания, подумал он, вот тебе и взрыв в ночном горшке.

И тут его обжгло: Шуман был ранен в плечо пулей, в такую болевую точку — и не закричал! молча стоял на коленях, пока его не доконала русская граната. Мозгляк Шуман, святоша Шуман!

— …И от века до века Ты — Бог. Ты возвращаешь человека в тление и говоришь: «Возвратитесь, сыны человеческие!» Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи…

Шуман читал псалом.

Бальтцер зашарил по шинели, добрался до живота и отдернул руки. Живота не было. Потрясенный, он тер ладони о скалу, а Шуман продолжал на прерывистом дыхании:

— Ибо исчезаем от гнева Твоего и от ярости Твоей в смятении. Ты положил беззакония наши пред Тобой и тайное пред светом лица своего…

Не отдавая отчета в том, что делает, Бальтцер поволок Шумана по склону. Вдруг у него возникло чувство, что это то ли сон, то ли игра, и Шуман стал казаться большой тряпичной куклой, которую по условиям игры он обязан доставить к финишу — и тогда им зачтут победу…

Тут ужас происходящего пронзил его с такою силой, что он выронил ворот шинели и зажал руками рот, потому что — словно маятник качнулся назад — зримо представил на месте Шумана себя и увидел, что это у него, у Гонара Бальтцера, докера из Гамбурга, утроба размолота в кровавое месиво, а его волокут за шиворот бездонной ночью, и рядом, прилипая и пружиня, жалко тянутся по шершавому камню его кишки…

Он припал ухом к неровно дышащему рту.

— Шуман! Молись. Нас никто не слышит.

Он не думал так, но что-то побудило его сказать это, что-то более сильное, чем страх перед несомненной опасностью.

В горле Шумана заклокотал вопль, он подавил его.

— Оставь, — зашептал Шуман, — не волоки меня, слуга Сатаны, я сейчас умру… Ибо отнял у нас Господь и справедливого вождя, и судью, и пророка, и прозорливца, и старца, и дал нам отроков в начальники, и юноша нагло возносится над старцем, и нет нам исцеления…

Шепот его стал сиплым, дыхание торопливее и короче.

— Господи, прими душу… не достало ей сил сопротивляться надменным князьям земли и идолам иx…

Шепот пресекся. Шумана сотрясала икота. Короткие, невероятной силы спазмы. Из развороченного живота тянуло смрадом. Бальтцер стиснул лицо ладонями. Эти звуки сводили его с ума.

Вдруг все прекратилось.

— Все, — сказал Бальтцер и испытал облегчение.

Он взял автомат Шумана, вынул бумаги из карманов, снял с шеи солдатский жетон. Потом сложил Шуману на груди руки и проверил, закрыты ли глаза. Он делал это буднично.

— Все, — снова сказал он.

Едва уловимый звук возник в черном небе. Бальтцер стал на колени. Времени не было, да и молиться он не умел. Он повторял «Прими, боже, душу его, прими, боже, душу праведника», пересыпая ругательствами. Его не беспокоило, как на это посмотрит бог. Он просто подумал, что Шуман не умоется на рассвете, не окинет взглядом пейзаж и не произнесет сентенции, над которой кой-кто посмеется, но тихо, не вслух.

Шумана нет больше.

Он двинулся вниз, держась балки. В карьере устроил новый наблюдательный пункт. Со склона изредка скатывались и рвались гранаты. Позади по-прежнему полыхало зарево пожара, который лишь полчаса назад светил бедняге Шуману.

♦ ♦ ♦

Кап-один Xолостяков, будущий адмирал и герой, с возрастающей тревогой шагает к штабу на 9-м километре Суxумского шоссе. Ощущение такое, словно он не отступает, а ведет немцев за собой. Последний старший офицер с оголенного участка фронта уходит в тыл. Конечно, никто его не освобождал от командования военно-морской базой, но это не объяснение для СМЕРШа. А остаться у балки — станешь грудой падали.

Еле внятный звук лопнувшей струны переходит в ритмичное звяканье, и спустя мгновенье понуро идущий в сопровождении спутников кап-один вдруг осознает, что это — наяву!

Он останавливается посреди шоссе и голосом, звенящим от радости, поет:

— Сто-о-ой, кто иде-е-ет!

Идет овеянный славой 305-й Отдельный батальон морской пехоты. Тот самый, отрезанный на Таманском полуострове огрызающийся арьергард. До того доогрызавшийся, что немцы решили его не замечать. У них у самих с силами не густо. Какое там подавляющее преимущество в живой силе и технике, откуда? Отрезали этот 305-й — и забудем о нем.

А черноморские катерники, тюлькин флот, ночью нашли батальон на песчаной косе и — шепотом! — вывезли в Кабардинку. Там его, многострадальный, встретил приказ-награда: отсыпаться трое суток!

Спустя два часа батальон был поднят по тревоге и снова двинут в огонь — занять оборону в районе Мефодиевки.

— А-а-а-атставить! — жовиально кричит кап-один. — Батальону принять рубеж по склону Адамовичевой Балки! Быть готовым к вражеской атаке немедленно!

Полчаса спустя, в штабе на 9-м километре, кап-один показывал дырки в кителе и уснащал рассказ героическими подробностями. Штабисты вкладывали персты и восторженно матерились.

Синкопирующая струна тут больше не звучала…

♦ ♦ ♦

Дважды Адик приносил Казимиру воду. Казимир глядел ничего не выражающим взглядом. Стало почти темно, но в сухом воздухе лицо его было отчетливо. Вдруг он протянул к Адику руку и зевнул. Глаза стали закрываться, рука упала. Адик подумал, что он засыпает, но Казимир со всхлипом втянул воздух и выдохнул, раздув при этом щеки. Глаза раскрылись. Они были спокойны и добры. «Бери, мальчик, теперь я ни за что не отвечаю».

— Казимир, — позвал Адик.

Поляк не ответил. Адик взял его руку. Рука была прохладная и тяжелая. Костлявая грудь под пиджаком не шевелилась. Адик двумя пальцами — он уже видел, как это делают — закрыл ему глаза, взял плитку жмыxа и поплелся домой.

Мама разжигала огонь и надрывно кашляла. Адик подложил в печурку жмыx, и в кастрюле забулькало.

— Что в школе? — спросила мама.

— Казимир умер, — шепотом сказал мальчик.

— Тот, что пробирался в армию Андерса?

Адик кивнул.

— Ну! — прикрикнула мама и подавила кашель. — Не раскисай! Это не вчера началось и не завтра кончится!

— А у Мишки папу убили,— сказал Адик.

Мама выронила нож, повернулась.

— Как — убили? — тихо сказала она. — Я его маму сегодня…

— Мишка ей не сказал.

— А тебе сказал?

Адик отрицательно мотает головой.

Мама подходит, присаживается на корточки, вглядывается в его выгоревшие на солнце глаза, и видит в них такое… Она прижимает сына, целует в упрямый подбородок и отходит к кастрюле.

Адик вынимает скрипку и отворачивается в угол, к кровати. Невнятное бормотание, пиццикато, протяжная нота — и вдруг такой вопль вырывается из инструмента, что за ситцевыми перегородками смолкают говор и крики. Занавеска распахивается, на пороге соседка Маргарита, ее растрепанные волосы и горящие глаза наводят на мысль о грандиозном скандале. Сарра дернулась к сыну, Марго схватила ее за руку. В неистовых, обведенных синяками глазах, невыплаканные слезы. За нею толпятся три ее девочки, все от разных отцов, и две другие соседки с маленькими на руках.

Простой звук неизбывного страдания на одной почти ноте звучит в ночи.

♦ ♦ ♦

Вскоре после полуночи Бальтцер добрался до штаба полка. Он молча бросил на стол жетон Шумана и доложил результаты разведки. Балка охраняется редким заслоном. Но, возвращаясь через карьер — с большим риском, о чем умолчал, — он слышал приближение воинского подразделения, которое заняло оборону по восточному склону. На вопрос Крайса о численности, Бальтцер ответил, что, судя по шуму, около батальона.

Спустя два часа 305-й ОБМП был атакован полком горных егерей. Потеряв свободу маневра, немцы шли на смерть не хуже русских. Ожесточение достигло предела. Авиация бомбила батальон от зари дотемна. Одно из подразделений СМЕРШ самовольно покинуло позиции и перешло в передовые порядки батальона со своими пулеметами и обильным боезапасом.

Костяк 305-го формировался в Москве — 14-й отряд водного заграждения. Люди были москвичи по национальности — русские, татары, евреи, украинцы, даже немцы. Здесь они встали насмерть. Дальше этого рубежа, несмотря на адские усилия и ночные атаки, немецким войскам продвинуться не удастся.

А в 305-м ОБМП спустя двое суток из шестисот бойцов и командиров в строю останется сорок восемь израненных и насмерть усталых людей.

19 сентября их отведут, рассортируют и снова бросят в бой.

Странно, никто из них никогда не упомянет о струне.

Жаль. Струна звучала.