Самуил Ортенберг: Ткань жизни (воспоминания российского еврея). Перевод с идиш. Продолжение

Loading

Я познакомился с Давидом Гофштейном в далёкие двадцатые годы, много раз встречался и беседовал с ним… Его сердечность, чуткость и отзывчивость не имели границ, нежное отношение к людям вызывало удивление, и после каждой встречи с ним ты уходил просветленный высоким человеческим духом…

Ткань жизни

(воспоминания российского еврея)

Самуил Ортенберг
Перевод с идиш Бориса Гершмана и Фреда Ортенберга
Подготовка текста Фреда Ортенберга

Продолжение. Начало

Киев

В 12 часов ночи, после более чем двадцатичасового путешествия (вместо пятичасового по расписанию) мы прибыли в стольный город Киев. Переночевав у знакомого студента, пошли осматривать город. Описать впечатление, которое произвёл на нас шумный, красивый, просторный город, невозможно. С первого дня он пленил нас «мощными клещами».

Правда, поступить на рабфак не удалось. Декан провёл со мной продолжительную беседу и заявил, что меня не могут зачислить на факультет по следующим причинам. Во-первых, уровень моих знаний, по его мнению, значительно превышает требования к поступающим. На факультете проходят элементарные курсы, предназначенные для слабо подготовленных слушателей, в которых я уже не нуждаюсь. А во-вторых… Что именно, во-вторых, он напрямую не высказал, но это было само собой разумеющимся: рабфак предназначен для подготовки рабочих к поступлению в Высшие Учебные Заведения (ВУЗ). Я же — не рабочий, а служащий.

Ну ладно, сейчас поступить не удалось. Но Киев и сам по себе являлся неплохим «факультетом», так что можно подождать до осеннего приёма. А пока что надо обустраиваться. Втроём — я и ещё двое студентов — поселяемся на Мариинской улице в маленькой комнате у хозяйки. Там стояли три железные кровати, стол посредине и этажерка около стены. И какие ещё удобства необходимы — мы просто не представляли. Со средствами на жизнь было немного похуже, но тоже как-то выкручивались.

Мне удалось получить временную работу в Киевском «Евобщесткоме». Я должен был обходить и контролировать детские дома и другие учреждения, которые субсидировались комитетом. Определённое материальное вознаграждение я получал непосредственно в инспектируемых мною заведениях. Немного погодя, нашлись частные уроки — я обучал двух молодых еврейских девушек из зажиточных семей идишу и ивриту. В одной из этих семей я читал для всех «Тевье-молочник» с таким успехом, что они были готовы приглашать меня к обеду и ужину каждый день, но у меня для этого не хватало времени.

В Киеве была большая публичная библиотека. Такое собрание книг по всем отраслям знаний я увидел первый раз в жизни. И неудивительно, что я стал постоянным посетителем большого библиотечного зала и нередко засиживался там до последнего звонка. Я открыл здесь много нового. Вспоминается, с каким особенным трепетом я впервые взял в руки сочинения гениального еврейского мыслителя Баруха Спинозы. Я познакомился с основными событиями его необычной жизни, основательно изучил его философское наследие и навсегда сохранил глубокое уважение к его духу.

В Киевском университете я прослушал цикл лекций для вольнослушателей. Читал их седовласый профессор философии Алексей Никитич Гиляров, автор недавно вышедшего и знакомого мне двухтомника «Философия, её пути, сущность, значение и история». Я стал постоянным слушателем лекций Гилярова. Профессор был далёк от материализма и марксизма, но в лекциях он высказывал потрясающе интересные, глубокие и остроумные мысли. Однажды, будучи в восторге от его очередной лекции «О бессмертии», я не выдержал и разродился подробной хвалебной рецензией. Я отнёс её в редакцию газеты «Коммунистическое знамя», а редактор (слушайте и удивляйтесь!) — сразу отдал её в печать. Можно себе представить мою радость, когда я впервые — это было в начале 1923 года — прочитал отпечатанные типографским способом сто пятьдесят сочиненных мною строк (я их подсчитал). Под статьёй стояла моя фамилия!

Ректор второго Киевского ВУЗ’а — Канторович, профессор-марксист, профессор-большевик — тоже читал курс лекций, но уже по вопросам исторического материализма. Тогда подобные циклы были ещё большой редкостью, и я не пропустил ни одной лекции, так как их содержание было необычно и ново. Со временем я даже осмелился сам написать несколько статей на научные темы и опубликовать их в «Коммунистическом знамени». Конечно, это была только популяризация основных научных знаний, но для меня сама работа имела значительную ценность. Ну, и немного денег, между нами говоря, тоже не помешали.

Но самый заметный след в моей памяти оставил покойный Генрих Казакевич. Это был необыкновенно образованный еврейский журналист и деятель культуры. В дореволюционные годы он работал учителем. Воспитанный в известном еврейском семинаре учителей в Гродно, он был большим знатоком еврейской культуры и литературы. В Киеве Казакевич с энтузиазмом включился в работу по выпуску еврейской газеты «Коммунистическое знамя», стараясь привлечь к сотрудничеству широкий круг людей. Вот и меня, ещё совсем молодого, он приблизил к себе. Он внимательно прочитывал всё, что я ему приносил, беседовал, вносил коррективы и вообще относился ко мне с отеческой теплотой. Такое отношение у него было не только ко мне, но и к другим начинающим журналистам.

Генриху Казакевичу было лет сорок. Это был весьма импозантный человек, высокий и крупный. На его голове сохранились тёмные кудрявые волосы, на висках уже посеребрённые. На полноватом морщинистом лице под большими очками с толстыми стёклами были видны чёрные проницательные глаза. У него был громкий, немного хрипловатый голос. Говорил он с красивым литовским акцентом.

Вспоминаю, как я впервые принёс к нему статью под названием «Сущность жизни». Плод моей «творческой» деятельности был полностью основан на публичных научно-философских лекциях, прослушанных ранее в Киевском университете Статья, естественно, была слишком растянута для масштабов газеты. Казакевич вежливо меня принял, и я протянул ему рукопись. К моему удивлению, он сразу приступил к чтению. Иногда качая головой, он напряжённо вглядывался в страницы и время от времени слышался его чуть заметный, неопределённый звук «гм, гм». Кончив читать, он снова просмотрел отдельные страницы. По правде говоря, ожидая разноса, я уже жалел, что принёс ему статью. Действительно, чего это вдруг, прочитав несколько книжек и прослушав несколько лекций, я решил, что стал «писателем»? Может быть, мне извиниться и — «поминай, как звали»?

Но Казакевич перебивает мои грустные мысли. Окончив чтение, он поднимает глаза, прищуриваясь, смотрит на меня и говорит немного задорно:

-Да, да, ваша статья мне как раз нравится. Вы знаете, о чём пишете. Но вы ещё молоды, дорогой мой, и хотите сообщить миру всё сразу. Так не годится, мой друг. Вот посмотрите, — он показывает мне на одну из страниц, — этот вопрос не имеет к вашей теме никакого отношения. Для чего же вы пишите об этом? Здесь,— отмечает он,— повторяются ранее приведенные аргументы, а тут…

Одним словом, беседа наша затянулась. Меня удивило не то, что он так хорошо знаком с проблемой,— это было само собой разумеющимся, — а то, как он успел за столь короткое время так досконально и точно разобраться в моей писанине. И ещё я удивлялся тому, что такой серьёзный и занятой человек не жалеет своего времени для подробных замечаний начинающему и неизвестному юноше. Наконец, он поднимается со стула и говорит громко и выразительно:

— Запомните, дорогой мой. Искусство популяризации состоит не в длине, — при этом он разводит руки в стороны, — а в глубине, — и он показывает руками вниз.

Я, конечно, поблагодарил его и откорректировал материал в соответствии с его замечаниями. С помощью Казакевича правка статьи была доведена до стадии, когда её можно было уже публиковать. И через несколько дней она появилась на двух колонках третьей страницы с подзаголовком «На научные темы». После её выхода я понял, сколько терпения и сердечности должно быть у наставника, чтобы суметь направить в нужное русло начинающих литераторов, стремящихся побыстрее «осчастливить» мир зачастую в тех областях знаний, в которых они сами ещё не очень сведущи.

Генриха Казакевича я после этого много раз встречал, слушал и видел на публичных выступлениях, собраниях и всегда относился к нему с уважением. Это был человек с ясным умом, большим опытом и обширными познаниями, человек, который всегда готов помочь нуждающимся. Он был предан делу, много лет редактировал известную еврейскую газету «Коммунистическое знамя» и был в те времена неутомимым создателем новой социалистической еврейской культуры. Многие годы спустя, когда необходимо было развернуть культурную работу в Биробиджане, он одним из первых переселился туда. И затем активно и энергично работал в еврейской прессе до конца своей жизни. Я его и сегодня вспоминаю с глубочайшим уважением. Ведь от него я впервые услышал ценную лекцию о журналистике, которая мне очень пригодилась в моей будущей деятельности.

Культурная жизнь в городе была разнообразна и интересна. Яркое впечатление оставило посещение Киевского оперного театра. И сам театр, и балет я видел впервые. Давали «Лебединое озеро», и меня околдовали прекрасная музыка Чайковского, замечательные декорации, световое оформление представления, ослепляющие колдовские танцы. Параллельно с оперными постановками я начал систематически посещать спектакли знаменитого тогда художественно-драматического еврейского театра с участием таких видных и талантливых актёров, как Калманович и Заславский.

Однако вопрос поступления в ВУЗ оставался открытым. Притягивала к себе созданная в Киеве первая еврейская педагогическая высшая школа, которая называлась — Высшие Еврейские Трёхлетние Педагогические Курсы. Но очередные приёмы и зачисления на курсы осуществлялись осенью, и приходилось ждать. Хорошо, что время летело быстро. Вот уже и лето пришло, и я решил провести его в Виннице.

Путешествие по Подолью

Летние месяцы я провёл, как мне казалось, с пользой, так как предпринял длительное путешествие по разным местечкам Подолья, а увиденное помогло мне познакомиться с жизнью еврейского населения в многочисленных деревушках. Собственно, это была рабочая поездка. Еврейское бюро отдела Народного Образования (Наробраз) командировало меня в селения Подольской губернии и уполномочило проинспектировать государственные детские дома и школы. Вот лежат передо мной сохранившиеся с той поры пожелтевшие от времени командировочные удостоверения от июля 1923 года, в которых, в принятой тогда форме, было сказано, что я «командируюсь» Подольским Наробразом в местечки Жабокрич, Верховка, Тростянец, Ободовка, Шпиков Тульчинского уезда для ознакомления с работой еврейских детских учреждений. Далее предписывалось государственным учреждениям оказывать мне «содействие» при выполнении работы.

Я посещал одни и те же местечки по несколько раз и использовал эти возможности не только для ознакомления с работой детских учреждений, но и для изучения жизни населения. После страшных пережитых погромов Подолье начало понемногу возрождаться. Правда, часть населения — более зажиточные люди и интеллигенция — выехала в крупные города, но основная масса жителей осталась и начала приспосабливаться к новой жизни. Ремесленники снова взялись за работу, возродились артели и общества, объединяющие производителей и потребителей. Функции посредников между сельским крестьянством и городскими жителями стали постепенно переходить в руки государственных и кооперативных торговых и снабженческих организаций. Много евреев, бывших посредников, устроилась туда на работу служащими, некоторая же часть торговцев и купцов деклассировалась. Эти люди искали выход из сложившегося положения, но ясных перспектив перед собой не видели.

Для меня большой радостью явилось возрождение и восстановление новой культурной жизни в местечках. Кроме школ и детских домов, открылись клубы, избы-читальни, культурные секции, драматические кружки и др. Клерикализм почти потерял свою почву и власть в местечках. Элементы нового быта начали постепенно вытеснять старые отжившие формы. Еврейское население активно участвовало в политической и общественной жизни. Появились местечковые еврейские советские органы, общественные организации.

Приятное впечатление оставили еврейские детские дома, в которых воспитывались сироты, чьи родители погибли во время погромов. Дети выглядели бодрыми и весёлыми, постепенно у них исчезали состояния страха и тревоги, возникшие во время пережитых ими кошмаров. В школах, в большинстве случаев, работали молодые педагоги, имеющие мало знаний и опыта, поэтому я старался помогать педагогическим коллективам, с которыми встречался. Учителя были полны энтузиазма и преданности делу, которому служили, но на их пути было немало трудностей, которые предстояло преодолеть.

Во время поездки в местечко Ободовка, сильно пострадавшее от погромов, я сумел договориться с комиссаром кавалерийской воинской части, чтобы она взяла шефство над еврейским детским домом. Оформлено это было весьма торжественно. Летним днём в парк, который находился около бывшего помещичьего дома, прибыл батальон красных кавалеристов. Сюда же на встречу из детдома пришли и празднично одетые еврейские дети, в основном девочки. В торжественной обстановке рослые кавалеристы, облачённые в парадную форму, обнажили сабли и обязались шефствовать над еврейскими детьми. На митинге выступил комиссар Щукин. Он говорил об освободительной роли Красной Армии, о важности её миссии по защите слабых и угнетённых. Мне также предоставили слово, и я выразил благодарность в адрес Красной Армии, взявшей шефство над пострадавшими детьми. После митинга дети выступали с песнями и декламациями, звучали красивые стихи Давида Гофштейна и Переца Маркиша о революции. Было трогательно смотреть, как еврейские девочки, у которых ещё недавно был ужас в глазах, прижимались к высоким кавалеристам, а те с отеческой теплотой поглаживали головки детей. Эту сцену сфотографировали, и я долгие годы хранил редкий снимок, отражавший удивительное единение русских кавалеристов и еврейских детей из местечка Ободовка на Подолье.

Моя поездка закончилась. Впечатления от путешествия я ежедневно записывал к себе в тетрадь. Подробный отчёт о проделанной работе в детских учреждениях я представил в Наробраз и начал быстро собираться в дорогу. Уже август, открылся приём в высшую школу — надо спешить в Киев.

Студенческие годы

И вот опять я в красивом и цветущем Киеве. Кажется, что я отсюда и не уезжал, кругом всё такое близкое и знакомое. Мой старший брат уже стал стопроцентным киевлянином, и жилищный вопрос для меня временно решён.

Я готовился поступать на Высшие еврейские педагогические курсы. Они находились на ул. Левашовской, д.10. Правда, надо подниматься высоко в гору, но это не страшно: молодые ноги несут сами. Я был там несколько раз в мой предыдущий приезд. Оказалось, что до последнего времени набор слушателей был небольшим из-за нехватки учебных помещений. В новом учебном году курсы расширились, и был объявлен дополнительный приём на все три курса. Желающих собралось немало. Из городов и местечек приехали еврейские юноши и девушки, жаждущие знаний.

Отборочный коллоквиум проходил следующим образом. Нас разделили на группы, рассадили за столами в большом зале и предложили каждому написать свою подробную биографию. Среди ста абитуриентов были люди с разной подготовкой. Некоторые с помощью самообразования приобрели значительные знания, и даже работали педагогами в открывшихся после революции еврейских школах, но были и слабо подготовленные претенденты. Одним словом, был конгломерат абитуриентов, и письменная работа должна была выявить их образовательный уровень, определить, на каком курсе каждый из принятых способен учиться.

Коллоквиумом руководил поэт Липа Резник. Немного боязно было попасть со своим «сочинением» в его руки. Я старался, чтобы биография была написана интересно, образно, пытался писать в литературном стиле, сопровождая факты моей жизни описаниями природы, размышлениями. Потратил немало сил, но закончить не успел, так как время, отведённое на экзамен, быстро истекло.

На следующий день я пришёл к секретарю, и он показал мне работу, на первой странице которой в углу стояла резолюция: «на третий курс, если ещё не выше. Липа Резник» Эта надпись определённо была «поэтической вольностью» поэта-романтика, потому что моя работа не заслуживала такой высокой оценки, но на фоне других работ она действительно выглядела лучше. Во всяком случае, я был зачислен студентом последнего курса высшей школы.

На этот курс поступило двадцать студентов. Это была в то время первая, и пока единственная, еврейская педагогическая высшая школа в стране. Руководил ею уже известный тогда педагог, а позже видный учёный — Яша Резник. Это был человек выдающихся способностей, огромного трудолюбия, широких знаний, человек, обладающий исключительным педагогическим чутьём и талантом. Он родился в городе Чернобыле в еврейской семье, кажется в 1884 г. Его дед был известный знаток Талмуда, и их общение в детстве, безусловно, повлияло на формирование Яши. Он рано стал самостоятельным и, благодаря неутомимой работе, приобрёл разнообразные знания. В юности он изучал философию Ницше, астрономию Клейна, математику и естествознание, историю и педагогику. К тому времени, когда я начал учёбу, он уже был всесторонне образованным человеком, особенно в области математики и педагогики. Зарождающаяся послереволюционная система просвещения ещё стояла, как говорят, у «Вердена», была «на путях к новой школе» (некоторые педагогические журналы того времени так и назывались «На путях»). И Яша Резник был среди тех, кто понимал, какой дорогой должна идти школа в нашей стране. В этом смысле у него было много общего с известным русским педагогом А.С.Макаренко. Как и Макаренко, Яша Резник чувствовал пульс новой жизни, новой эпохи, новой системы воспитания. В начале двадцатых годов он организовал в Киеве, на Подоле, еврейский детдом, который одновременно был и школой, проводил там образцовые эксперименты в области воспитания и образования. Об экспериментах Яши Резника были опубликованы положительные отзывы в педагогической прессе нашей страны и даже за рубежом.

Новизна его педагогических экспериментов состояла, в основном, в максимальном развитии самостоятельности ученика, в его тесном единении с окружающей действительностью. Вспоминается, что в то время вышел в свет новый учебник Яши Резника под символичным названием «Математика жизни». Широко сведущий в мировой педагогике, Резник опирался на лучшие образцы педагогической мысли не только России, но и других передовых стран. Не собираясь оценивать здесь его педагогическое наследие, я хочу только отметить, что я многое почерпал из его полноводного источника педагогических знаний. Его рефераты пробудили у меня интерес к теории рефлексов великого русского физиолога Павлова, психоаналитической системе Зигмунда Фрейда, работам известного философа и педагога Цви. Резник всегда стремился заинтересовать нас окружающей жизнью, интереснейшими событиями, происходящими в мире. Например, однажды он упрекнул меня, что я слишком много занят книгами и поэтому игнорирую жизнь.

— Помни же, мой друг, что действительность — лучшая книга познания, — сказал он.

Некоторые его рискованные эксперименты и взгляды он позже сам ревизовал, но, несомненно, он был человеком широчайшей эрудиции в вопросах образования и обучения. Позже, в тридцатых годах, он работал преподавателем в Киевском университете, опубликовал большое число научных работ в области педагогики. В сороковых годах он стал доктором педагогических наук — тогда, кажется, единственным на Украине.

Последние годы его жизни были омрачены трагическими обстоятельствами. В 1948 — 1952 г.г. — в тёмный период произвола и репрессий Сталина-Берии — этого талантливого учёного, буквально, затоптали ногами. Безвинно была осуждена его дочь, его самого унизили и оскорбили. Одна из клеветнических статей против него был напечатана в газете «Правда Украины» за 27 марта 1949 г. под кричащим заголовком: «Наглый пропагандист космополитизма» (автор А.Окороков). Пасквиль был полон подлых инсинуаций в адрес пожилого учёного. С работы в Киеве его сняли, отправили в провинцию, в Учительский Институт в Старобельске. Эти годы были для него невыносимо тяжелы. Позже, когда положение изменилось, и преследования прекратились, началась оттепель, дочь была реабилитирована и Я. Резника оставили в покое. Но его физические и моральные силы были уже подорваны, и во время одной из лекций прямо на кафедре он скончался.

Из других лекторов Высших педагогических курсов хочется вспомнить Гюхинсона. Это тоже был человек с обширными познаниями и острым умом, но менее целеустремлённый. В то время он написал и почти одновременно издал книги «Общая история культуры» и «Менделе-Хрестоматию» на еврейском языке, опубликовал статьи по вопросам мировой географии и педагогики. Он был отличным лектором, читал тихим, спокойным голосом, но живо, с юмором и глубоким знанием дела. На нашем курсе он успешно вёл семинар по истории педагогики.

Сёма Жуковский — совсем молодой лектор, философ, очень начитанный и эрудированный человек. В первые годы революции он блуждал в различных «социалистах», но к тому времени вступил в ряды коммунистической партии. С ним я дружил, нас сближали духовные и научные интересы. На курсе он вёл семинар марксистской философии. На семинаре я однажды выступил с докладом о философии Людвига Фейербаха. Мой доклад понравился и руководителю, и аудитории. С Сёмой Жуковским я встречался ещё несколько раз. Он стал еврейским литературным критиком и был полон оптимизма. Последняя наша встреча произошла в 1930 году. Сёма Жуковский приехал тогда к нам в Винницу читать лекции о советской еврейской литературе. В свободное время мы гуляли за городом, среди скал, и Сёма рассказывал о своих творческих планах. Он с вдохновением говорил о росте новой литературы и её перспективах, развивал очень интересные мысли о специфике искусства и о задачах художника нашей эпохи. В 1931 году он вдруг, в расцвете сил заболел и преждевременно ушёл из жизни.

Время от времени у нас появлялся Липа Резник, «бархатный поэт», как мы его любовно называли за книжечку стихов «Бархат» и за его бархатный сюртук, который он постоянно носил. Высокий, начинающий седеть, очень вежливый, культурный, с изящными манерами, добродушной улыбкой и сердечной приветливостью. Резник был высокообразованным человеком, с ним было приятно и поучительно беседовать. Систематический курс литературы он у нас не читал, но время от времени выступал на отдельных вечерах со своими импровизированными литературно-художественными эссе или читал своих любимых еврейских поэтов — Шварцмана и других. Собственные стихи он читать не любил, и приходилось долго просить, пока он соглашался прочитать некоторые из них. Когда Резника укоряли за то, что его стихи написаны настолько символично, что непонятны массовому читателю, поэт, грассируя своим выразительным острым «р», шутливо парировал:

— Я, друзья мои, пишу в двух экземплярах: один — для себя, а другой — для жены.

Хотя все знали, что он тогда ещё не был женат. Со мной — а, может быть, и не только со мной — он часто беседовал, очень интересовался, что я читаю, над чем работаю. Как я сейчас понимаю, он незаметно пробовал меня «прощупать» — понял ли я правильно то, что читал? Человек глубоких знаний, он дружил со студентами, всегда стремился расширить духовные горизонты слушателей и собеседников. С ним можно было делиться своими сокровенными переживаниями и чувствами, беспокоящими юное сердце и молодой пытливый дух.

Специальный курс русского языка преподавал молодой скромный и спокойный человек в пенсне — Валентин Фердинандович Асмус — впоследствии всемирно известный профессор логики и философии. Он любил внимательно выслушать, что говорили студенты на его семинарах, и только к концу, он начинал деликатно и тактично очищать высказывания студентов от ошибочных суждений. На его семинарах было очень интересно. На одном из них я выступил с докладом о творчестве А.С.Пушкина. Развернулась дискуссия по поводу значения его поэзии для нашего времени. Тогда были распространены фальшивые вульгарно-социологические оценки творчества дореволюционных писателей. Возражая подобным критикам, прекрасный лектор Асмус многим из нас помог понять вечную красоту гениальных творений Пушкина.

Но главный тон во всей работе учебного заведения задавал Яков Резник. Кроме его семинаров по общей и современной педагогике, которые он систематически вёл, он отвечал и за учебный процесс, и за условия жизни студентов. Жить мы продолжали в общежитии на Левашовской улице, 10. К Крещатику мы часто спускались по Лютеранской улице, которая «объевреилась», благодаря нашим постоянным горячим спорам и громким голосам. Внизу, на перекрестке Лютеранской улицы и Крещатика, находился еврейский клуб «Коммунистическое знамя», где мы были завсегдатаями. В студенческом общежитии мы жили почти без удобств, ели из одного котла, три раза в день. Блюда были самые простые, так как готовили сами. Самообслуживание, регулярные работы на кухне, ночные дежурства по общежитию, напряжённая учёба — таков был наш спартанский образ жизни, но никто трудностей не замечал и никогда не жаловался. Подобный порядок установил Яков Резник. Он хотел, чтобы и учителя, и учащиеся получили соответствующие навыки и опыт жизни в коллективе, стали людьми организованными, инициативными, энергичными, физически закалёнными.

Как только закончился приём студентов, нас разбили на группы и послали на сельскохозяйственную ферму, которая находилась на краю города, в Сырце, недалеко от Бабьего Яра — места, ставшего позже трагически известным. На ферме я проработал месяц, потом заступила следующая группа, и так мы сменяли друг друга до тех пор, пока была необходимость. После возвращения с сельскохозяйственных работ началась учёба — лекции, семинары, рефераты, доклады шли непрерывной чередой. Активизировалась общественная жизнь в студенческой среде и вне ВУЗ’а. Мне поручили руководить студенческим кружком, в котором изучали международные отношения. К занятиям приходилось серьёзно готовиться, потому что кружок посещали очень развитые слушатели. Спустя некоторое время я получил ещё одно задание: организовать в Киевском Городском Доме Учителя вечер, посвящённый Шолом-Алейхему. Доклад о жизни и творчестве великого писателя сделал Липа Резник, с коротким словом выступил Ноях Лурье. Гвоздём программы было выступление еврейского деятеля науки и культуры Шимена Добина — пожилого и седовласого человека. Он очень живо рассказал о своих встречах с Шолом-Алейхемом в Киеве, Одессе и за границей в разные годы.

Вслед за этим я получил новое задание: привести в порядок архив, находившийся в клубе «Коммунистическое знамя». За годы революции были собраны разнообразные материалы еврейских политических и культурных организаций Украины. Всё это было в беспорядке уложено в бумажных мешках в здании клуба. Там находились протоколы конференций, собраний еврейских партий, рукописи, служебная документация учреждений культуры, существовавших в Киеве в революционные годы.

Меня, в частности, заинтересовали материалы еврейских журналов первых лет революции, сборники, отдельные издания («Рассвет», «Достояние») и многое другое. С уважением, буквально с трепетом я брал в руки и рассматривал рукописи и манускрипты видных еврейских поэтов и прозаиков — Давида Бергельсона, Нистера, Давида Гофштейна, Переца Маркиша, Льва Квитко. Я заботливо привёл материалы в определённый порядок, сложил, сделал соответствующие надписи, но куда потом делся этот ценный архив, мне неведомо.

Ноях Лурье вёл у нас семинар внешкольной работы. Высокий, красивый, всегда чисто и по-европейски одетый, он говорил на литовском идиш — изящном и напевном . Время от времени он публиковал новеллы и рассказы. Лурье интересовался формами культурно-образовательной работы среди еврейского населения. В частности, он предложил нам провести публичное обсуждение романа Виктора Гюго «93-й год». Там есть поучительный и увлекательный эпизод, произошедший во время французской революции. Аристократ маркиз де Лантенак пытается подавить революцию, ему противостоят беззаветно преданные революционеры Говен и Симурден, возглавляющие республиканцев. Между ними идёт напряжённая и жестокая борьба.

Случилось так, что маркиз де Лантенак, сознательно рискуя собственной жизнью, бросается спасать детей из горящего дома и попадает из-за этого в руки республиканцев. Говен восхищён героизмом Лантенака и освобождает его. Симурден за это наказывает Говена по всей строгости революционного закона и республиканского кодекса и приговаривает его к смертной казни. Острый конфликт между общечеловеческой справедливостью и твёрдым революционным законом французский писатель изобразил с большим пафосом и романтической силой. Пусть широкая публика скажет, кто прав: Говен с его гуманизмом или Симурден с его революционной суровостью?

Ноях Лурье пригласил к нам на диспут Эзро Фининберга — обаятельного, стеснительного, молчаливого еврейского поэта, который перевёл на идиш и недавно издал роман Гюго «93-й год». Организационные формы диспута были разработаны заранее. Я взял на себя роль адвоката Говена и старался доказать, что Лантенак, совершив человеческий подвиг, потерял в глазах республиканца Говена своё вражеское лицо, потому что революция в конечном счёте ведёт к гуманистическим идеалам и высокой морали, и поэтому Лантенак достоин освобождения. Согласно задуманному сценарию, в суде над Лантенаком участвовали и грозный прокурор, и свидетели, и «революционный трибунал».

В день диспута в клубе «Коммунистическое знамя» собралась большая аудитория, заранее приглашенная на заседание «революционного трибунала». Свою задачу я выполнил добросовестно. Я защищал Говена с энтузиазмом, приводил всевозможные аргументы в оправдание благородного республиканца. Высказывания остальных членов суда и реакция зрительного зала показали, что большая часть участников была на стороне строгого и грозного Симурдена с его революционным приговором. Вечер прошёл с успехом и был даже повторен в других клубах города. Блестящая идея Нояха Лурье оказалась плодотворной.

Заметную роль в культурной жизни играл художественно-драматический коллектив, который приносил много радости и юмора. Коллектив разросся и из его рядов вышли видные люди: Гутянский, ставший впоследствии детским писателем; автор известной пьесы «Гершеле Острополер» Гершензон, который геройски погиб молодым на Великой Отечественной войне. Музыкальную культуру студентам прививали занятия в хоре. Хоровым коллективом руководил Шейнис — интеллигентный, музыкально образованный, серьёзный человек, влюбленный в еврейскую народную песню. В дальнейшем он основал известный еврейский вокальный ансамбль «Евоканс», художественным руководителем которого он оставался до самого конца.

В то время я присутствовал на многих литературных вечерах и встречах. Особенно мне запомнилась дискуссия в клубе «Коммунистическое знамя» на тему «Кризис культуры в мире». С докладом на эту тему выступил всё тот же Ноях Лурье. К нам доходили из Западной Европы предостережения интеллигенции, предвещавшие закат цивилизации. Известная книга Освальда Шпенглера «Закат Европы» и другие произведения на эту же тему были пронизаны пессимистическими настроениями. Ноях Лурье тоже, видимо, находился, хотя и в меньшей мере, под влиянием этих настроений. Он нарисовал в своём докладе довольно мрачную картину состояния мировой культуры и цивилизации. При этом, как помнится, в большинстве случаев опирался на художественные произведения немецкого писателя Рихарда Дюамеля. Среди оппонентов особенно выделялся Генрих Казакевич, категорически возражавший против главных положений докладчика. Он старался объяснить подобные настроения в Европе социально-политическими причинами. Г.Казакевич опирался на веские аргументы, цитируя Плеханова, Ленина и других видных марксистов. Ноях Лурье, напротив, оперировал остроумными, колкими тирадами героев Рихарда Дюамеля. Собравшаяся публика, конечно, не могла прийти к согласию, но сам обмен мнениями был для меня, как, наверное, и для многих других, очень поучителен.

В Киеве я встречался с видными еврейскими писателями и поэтами, поскольку этот город был одним из центров новой социалистической еврейской культуры. Среди деятелей культуры, с которыми мне посчастливилось познакомиться, был и Давид Гофштейн, о котором расскажу отдельно, потому что он оставил незабываемый след не только в моей памяти, но и в моём сердце.

Давид Гофштейн

Давид Гофштейн был ярчайшим поэтом нашего поколения. Вместе с ним мы стояли «у дорог»* нашей бурной революционной эпохи. Он бросил клич:

Шагнуть новым, широким, собственным,
Ещё не хоженным шагом,
Кто сказал: ещё рано,
Я ещё не готов? **

Вместе с ним мы прошли эти грозные годы в водовороте событий нашего столетия. Начиная с первого стихотворения «В зимние вечера на русских полях…», до последних стихотворений послевоенного периода, во всём своём творчестве он выражал и воплощал настроения и переживания, пафос и грусть, энтузиазм и скепсис еврейской интеллигенции нашей эпохи бури и натиска. Виртуозно владея правилами стихосложения, Гофштейн обогатил еврейскую поэзию новыми энергичными современными ритмами. Наше поколение формировалось под сильным влиянием шлифованных строф его гражданской лирики. Исключительно велико, колоссально литературное наследие поэта, но я хочу вспомнить Давида Гофштейна — человека светлого и чистого.

Я познакомился с Давидом Гофштейном в далёкие двадцатые годы, много раз встречался и беседовал с ним. Время от времени я с ним виделся и позже и убедился, что его личность была наделена какими-то притягательными свойствами. Своей милой улыбкой, кротостью и гуманизмом, своей философской рассудительностью и простотой он мне напоминал воспетого им самим «шлифовщика стёкол ясных» — Баруха Спинозу. Что-то от философа-мудреца Баруха из Амстердама было заложено в этом скромном поэте из Киева. Возможно, в его внешнем облике — глазах, обычной, но опрятной одежде, в его тёплых отношениях с людьми, тихих откровенных разговорах, в его честности и правдивости.

Его сердечность, чуткость и отзывчивость не имели границ, нежное отношение к людям вызывало удивление, и после каждой встречи с ним ты уходил просветленный высоким человеческим духом и про себя повторял: «Ессе Ноmо!» — вот это человек!

Я вспоминаю некоторые маленькие, характерные детали моих встреч с великим поэтом и человеком в более поздние времена. Осенью 1931 года он прибыл в Винницу на несколько дней по нашему приглашению. Мне поручили сопровождать поэта и заботиться о его жизненных потребностях в течение его пребывания у нас. Перед его выступлениями я в меру своих возможностей старался образно рассказать о его творчестве. Обычно моё вступительное слово ему нравилось, и он представлял меня публике как своего друга. Вообще он всегда был склонен говорить добрые слова о знакомых ему людях, восхищаться их достоинствами.

Однажды перед одним из выступлений я привёл его в ресторан пообедать. Мы сели за стол и заказали всё необходимое. Я обратил внимание, что за соседним столиком сидит незнакомая нам женщина, плохо одетая, явно бедствующая. Когда нас начали обслуживать, я отлучился в администрацию, чтобы договориться об оплате. Вернувшись, я не застал Гофштейна за столиком. Оглядевшись, я увидел, что он очень «занят» переноской заказанной еды на столик нашей соседки. Оказывается, он уже успел с ней познакомиться, узнал, в каком тяжелом положении она находится, и решил угостить её обедом. Я попытался остановить его и начал возмущаться:

— Как же так! Что вы делаете? Вы же должны сейчас выступать и обязаны что-нибудь поесть!

На что он совершенно серьёзно, со своей обычной улыбкой возразил:

— Вы понимаете, у неё очень тяжёлая работа, она только что пришла с ночной смены, а я… Я как-нибудь обойдусь, я же не выполняю физическую работу…

И его кроткие глаза излучали радость.

В последний день его пребывания в Виннице я пришёл в гостиницу попрощаться. В номере Гофштейна я застал начинающего писателя из Киева Натана Забару, который приехал вместе с ним. Я протянул Гофштейну конверт с гонораром, который был ему выделен для этой поездки. Он, в замешательстве и стесняясь, открыл конверт и, немного подумав, разделил стопку ассигнаций на две части и одну из них протянул Забаре:

— Ну, это для вас, да, да!

Молодой писатель отказался:

— Что вы, товарищ Гофштейн, делаете со мной «уравниловку»? Я же далеко не ровня вам…

Гофштейн попытался его уговорить:

— Вы понимаете, мы же едем вместе, значит всё пополам — таков древний закон…

К чести Забары, ссылку на «древний» закон он не признал и на «уравниловку» не согласился.

Человек больших знаний и широкой эрудиции в различных областях философии, науки, искусства, прекрасный знаток истории еврейского народа и его тысячелетней культуры, Давид был очень скромен и не выставлял свои знания напоказ. Напротив, он всегда с уважением относился к чужому мнению, старался подчеркнуть значимость высказываний собеседника, невзирая на то, как эти суждения выглядели на фоне высокой образованности и мудрости самого поэта.

Сидел я как-то летним вечером 1937 года в его квартире на Пушкинской улице, куда меня постоянно тянуло, когда я бывал в Киеве. Гофштейн рассказывал, что он работает над темами якутского фольклора, который он к тому времени основательно изучил. В частности, его очень заинтересовала идея, как зловредные люди превращали кровь в золото. В связи с этим я вспомнил историю двух братьев в рассказе Переца «У чужого свадебного балдахина», где описывался идентичный мотив «крови и золота». Этот рассказ печатался в различных хрестоматиях и был очень распространён. Выслушав меня, Гофштейн достаёт нужный том сочинений Переца из своей богатой библиотеки, быстро просматривает фрагмент о двух братьях и начинает меня неумеренно хвалить, пожимать мне руку, как большому знатоку еврейской литературы, хотя, разумеется, моё замечание никак не заслуживает такой восторженной оценки. Потом он сам стал рассказывать легенды о золоте и крови, которые он почерпнул из самых разнообразных источников мирового фольклора, и каждую историю он сопровождает острыми и глубокими объяснениями. Я был поражен его универсализмом и неисчерпаемыми знаниями.

Гофштейн готов был оказать помощь любому, всегда интересовался, в чём его собеседник нуждается и чем он может ему помочь. Выручить человека из беды, сделать одолжение, оказать услугу — не было декларацией, а было его естественным стремлением:

…Я не протяну мою руку разочарованному,
Я дам её, мою руку, обездоленному… **

Настоящий гуманист, полный милосердия, сочувствия и любви к людям, он всегда стремился быть, как Нехаменка из Збаража в рассказе Переца «У изголовья умирающего», с «несчастными, голодными, жаждущими», с угнетёнными и обиженными, и он «никогда не забывал утешить», помочь им словом или делом.

Как было сказано, мы многому научились у великого поэта. На его философском мировоззрении, на его революционном пафосе и оптимизме, на его поэтическом, красивом и чистом видении мира мы воспитывались. В сердце каждого из нас навсегда укоренился светлый образ и нежная душа Давида Гофштейна — человека и друга.

В годы безобразного, позорного сталинского культа личности великий поэт стал жертвой клеветы, произвола и жестокости. В августе 1952 года ушёл в небытие его благородный дух, остановилось его нежное сердце… Но палачи не в силах уничтожить поэтическое наследие тонкого лирика, не могут они вычеркнуть из сознания светлую личность Давида Гофштейна:

О, жизнь моя,
Кратчайший миг не канет в бездну,
И умерев, я не исчезну,
Поскольку нет небытия.
Навеки воткан в круговерть
Земных надежд, любви и боли,
Причастный той творящей воле,
Что воскрешает через смерть. ***

Великий поэт с его постоянной самоотдачей действительно навсегда «воткан» в созидающие силы. Его поэтические произведения живы поныне и будут востребованы последующими поколениями, потому что свою замечательную жизнь и творчество поэт посвятил прекрасному будущему человечества:

И сквозь дым даль становится яснее,
Он придёт этот день, он придёт.
Я чувствую его сквозь ужас и содрогание,
И сквозь тернии я вижу цветы. **

Вместе с ним мы пережили радость крутого подъёма и жуткой беды, с ним вместе мы соткали наши светлые мечты. И сейчас, на старости лет, я повторяю себе, как и в ранней юности, незабываемые красивые строфы этого нежного поэта:

Как с первым предчувствием
Свободных весенних радостей,
Как с первой судорогой
Гордости и горячих страданий,
С тобой в тяжёлой борьбе юное сердце
Уже никогда не расстанется… **

Почтим его светлую память строкой из Талмуда:

חבל, חבל, על דאבדין ולא משתכחין
Жаль, жаль потерянных, таких больше не найти…

___
* — «У дорог» — название первой книги стихов Д.Гофштейна.
** — Подстрочный перевод.
*** — Перевод Валерия Слуцкого.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Самуил Ортенберг: Ткань жизни (воспоминания российского еврея). Перевод с идиш. Продолжение

  1. Уникальный документ. Свидетельства участника событий. Своеобразная энциклопедия еврейской истории, охватывающая интересный, насыщенный событиями период. Естественно, что читателю следует учитывать тот момент, что воспоминания написаны в период «расцвета» советской власти и окончены в начале шестидесятых годов прошлого века, что вносит в повествование характерные обороты и образы. Разумеется, автор в известной степени включал самоцензуру, даже если и не рассчитывал на публикацию материала в СССР.
    Заслуживает издания отдельной книгой.
    Спасибо.
    М.Ф.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.