Григорий Быстрицкий: Путь в Галилею. Продолжение

Loading

Настойчивое ухаживание продолжалось месяца три, и единственным результатом была готовность Саши помочь авиатору развернуть самолет. Он забирался на сидение, расправлял шарф и громко кричал: «Шурочка, пожелайте мне счастливого полета».

Путь в Галилею

(повесть)

Григорий Быстрицкий

Продолжение. Начало

Посвящается Деборе Затуловской

ЯСНАЯ ПОЛЯНА, 1910

После некоторых сцен с родителями, где Саша проявила спокойный, твердый дар убеждения, она получила согласие самостоятельно путешествовать. Родители уговорили себя, что лучше уж литературные пристрастия, чем непонятный революционный зуд. Но они настояли, чтобы Александра поехала сначала в Мценск, побыла у родственников, а уж затем добиралась до Астапово. Когда Саша уже уехала из дома, начали поступать совсем тревожные вести о беспорядках. Газеты нагнетали обстановку, говорили, что около дома начальника станции, где лежал больной, собираются толпы, а студентам вообще там показываться запрещено. Получилось, что и через почитание великого писателя дочь опять-таки попадает под влияние смутных идей.

Саша приехала в Мценск в начале ноября и уже на второй день узнала о смерти писателя. Она была раздавлена. Смерть естественна, но применительно к своему кумиру принять ее оказалось непостижимым. Трудно было перенести горе в одиночестве. Газеты писали, что Толстого похоронят в Ясной Поляне, и Саша непременно решила направиться прямо туда.

На железной дороге все поезда, идущие в северном направлении, были забиты, билеты не продавались. Только к концу следующего дня она попала на станцию Козлова Засека, которую Толстые между собой именовали Козловкой. Идти в Ясную Поляну на ночь глядя было страшно, кроме того, назавтра ожидалось прибытие траурного поезда.

На станции Саша впервые за все путешествие по-настоящему растерялась. Наступила ночь, было холодно. Двухэтажное, деревянное вокзальное здание с навесом в виде балкона над входом оцеплено полицией, непонятно, где можно было приютиться и дождаться утра. Сразу за станцией и справа от нее начинался лес, подходивший прямо к рельсам. Слева между железной дорогой и лесом были просторные поляны с редкими и большими березами. На полянах, а также в низине за перелеском толпы людей бродили вокруг в надежде куда-нибудь приткнуться. Повсюду горели костры, у которых теснились студенты, крестьяне, солидные городские в бобровых шапках, служащие в легких шинелях, — все они составляли непривычно разношерстное, но единое и очень тихое, скорбное общество. Хорошо, мценский дядя заставил тепло одеться и приладил на спину котомочку с разной снедью и небольшим пледом. Саша упрямилась было, но теперь поняла, как все это было кстати. Она медленно проходила между кострищами, пока кто-то не окликнул:

— Барышня, пожалуйте к нам. Не будете же вы всю ночь на ногах проводить?

Ей протянули руку, ладонь в свете костра почудилась огромной, а сам ее хозяин оказался здоровым и высоким. Саша замешкалась.

— Не бойтесь. Вы, наверное, курсистка? А мы студенты из московского университета. Проходите, мы Вам место освободим. Позвольте представиться: Александр Исаев, четвертый курс. С остальными сейчас познакомлю.

— Ничего я не боюсь, — сердито ответила Саша, — я тоже Александра и никакая не курсистка, а студентка из Киева.

Ребята сдвинулись на толстом, длинном бревне и тезки втиснулись между ними.

Саша сама не поняла, отчего вдруг рассердилась. Она, скорее, смутилась и попыталась это так неловко замаскировать. Первый раз к ней обращался взрослый парень, который имел все основания считать себя неотразимым, но при этом был дружелюбным и простым в общении. А рассердилась она на себя, поскольку причина, по которой очутилась на станции, отнюдь не способствовала подобным открытиям.

Она стащила свою котомочку и предложила студентам домашние запасы.

— Вообще-то, я действительно учусь на женских курсах при педагогическом институте, — объяснила она, — но стандартная программа позволяет нам называться студентами.

— Не важно, мы все студенты — отвечали ей москвичи, быстро разделываясь с содержимым котомочки.

— Господа! Имейте совесть, — спохватился Александр. Он осторожно вынул из Сашиных рук котомочку, подобрал упавший плед, аккуратно сложил обратно остатки провианта, завязал, потом помог Саше одеть котомочку за спину — «так Вам теплее будет». Все это произвел, казалось, медленными основательными движениями, но получилось так быстро, что Саша даже не успела возмутиться от такого вмешательства в ее личную жизнь.

Они сидели у костра, тихо переговаривались. Подошедший пожилой крестьянин постоял около них, потом ушел в темноту и вернулся с большим поленом, которое осторожно поместил на крупные, красные угли. Саша незаметно заснула. Во сне ей казалось, что она прижата к большой и теплой печи.

***

С утра народу прибавилось. Бесконечной вереницей подходили крестьянские подводы, подъезжали брички и тарантасы помещиков, из городов прибывали немногочисленные авто. Были модно одетые, красивые мужчины и женщины, по виду похожие на артистов. На подводах и бричках было много детей. Везде сновали жандармы в форме и шпики в штатском. Удивительно, но в таких огромных толпах людей совершенно разных сословий, массы студентов не было беспорядка. Было очень тихо.

Вдруг по толпе прошел ропот: прибывал траурный поезд. Давка не началась, просто люди стеснились плотно, справа по ходу поезда вдоль рельсов, со стороны вокзального здания. Все молчали. Александр снял студенческую фуражку, смахнул назад пшеничные пряди и прошептал на ухо: «Александра, можно я Вас возьму за руку? Иначе мы потеряемся». Саша молча вложила свою ладошку в его огромную лапу, и так они стояли, вытягивая шеи в направлении поезда, медленно подходящего с юга.

Поезд остановился, тяжелая дверь вагона с надписью «БАГАЖЪ» отъехала в сторону. Через широкий проем вынесли многочисленные венки, потом большой, темный, инкрустированный деревянный гроб, люди вполголоса запели «Вечная память». Развернули широкий транспарант, на белой материи было написано:

«ЛЕВЪ НИКОЛАЕВИЧЪ! ПАМЯТЬ О ТВОЕМЪ ДОБРѢ НЕ УМРЕТЪ среди насъ осиротѣвшихъ крестьянъ Ясн.Пол.»

— Слушай, Саша, — Александр непроизвольно перешел на «ты», а она даже не заметила, — это волнующее песнопение нескольких тысяч человек — какой великий момент. Люди могли бы петь гораздо громче, но в этой почтительной сдержанности таится такая сила! И так все величественно. Никто не рыдает истерично, речи не говорят, просто из души льется эта традиционная заупокойная. И не могут сдержать слез.

Саша сама уже тихо плакала. Она взглянула на своего спутника, увидела слезы и в его глазах и поразилась несоответствию этой большой и мощной фигуры таким тонким чувствам и тем, как он просто и искренне их выражает. Он не пытался скрыть слезы, был далек от позирования, и Саше показалось, что они знакомы уже много лет.

Процессия тронулась. Сначала прошли небольшой лес, потом спустились на открытое место, а затем уже выбрались на неширокую, метров пяти просеку в густом лесу. Они шли в полуверсте от гроба, никто не толкался, не норовил пролезть вперед. Непрерывно повторялась «Вечная память». Несколько человек забрались на деревья, чтобы лучше видеть. В лесу таились полицейские. Было пасмурно, на земле лежал снег. «Говорят, в Астапово, когда выносили, было солнце» — тихо сказал Александр.

Дальше они почти не разговаривали, к дому, где проходило последнее прощание, и близко к могиле добраться не смогли. Когда писателя похоронили, а все происходящее в центре передавали шепотом, медленно стали возвращаться на станцию. По дороге один из студентов задумчиво произнес:

— Я подумал, как безобразно и суетливо я живу. Начну теперь все сначала.

— Саша, — он снова перешел на «вы», — запомните цифры 06:05.

— Что это значит?

— Утром седьмого, в это время замерло сердце лучшего человека России. В Астапово есть большие уличные часы, их остановили в этот момент.

Навстречу им попадались автомобили опоздавших. На станции Александр ушел от своей группы, вместе с Сашей они стали ждать поезд на юг.

— Смотрите, они едут и едут. Уже знают, что похороны закончились, но все равно спешат в Ясную поляну. — он поправил ей котомочку с пледом, остатки снеди уже были давно съедены. — Я даже не предлагаю Вам задержаться еще на денек, сходить на могилу. Условий здесь конечно никаких нет.

— Дело не в условиях, — она чувствовала себя виноватой, — хотя, признаться, более всего я не готова к отсутствию горячей воды. Боюсь, родители дома совсем извелись. Представляю, что там газеты уже написали. А на месте, здесь мы ничего такого опасного не увидели. Плохих людей тут нет.

Прибыл поезд. Он посадил Александру в вагон второго класса. Она уехала в Мценск.

***

«Я уехала из Ясной Поляны другим человеком. Переживания родителей, а особенно мамы, конечно большая плата, но эта поездка изменила меня. Пусть моя фамилия Шафер, пусть мама — Левинзон, но я часть своей великой страны! Сколько настоящих, честных, бескорыстных людей я повстречала! Они пришли к СВОЕМУ писателю — величественному гиганту, тонкому знатоку жизни и помыслов дворян, помещиков, офицеров, солдат и темного народа — миллионов мужиков и баб из разных уголков Империи. Очень простому человеку, в котором крестьяне увидели своего защитника, без которого они осиротели — как славно это было написано! Все эти люди воспитаны Толстым и не могут быть мелкими, лживыми, суетливыми. Это и есть великий русский народ, и я к нему принадлежу. А Исаев — лучший представитель этого народа, умный и глубоко порядочный богатырь. В нем все: и сила, и рассудительность, и тонкость, и постоянная готовность помочь и защитить»

Об этом думала Саша под стук колес. Неоспоримо было одно: за эту неделю она повзрослела. Во время путешествия, потом за два дня в родных местах писателя она увидела и поняла столько, сколько не получила за 20 лет своей жизни. Родители, сестра, семья Бебы — это были совсем близкие, из ее личной жизни. Как любимые книги или куклы в детстве — что-то из ее маленького, собственного мирка. Но вокруг и всегда чувствовалось мощное дыхание великой страны. И сейчас, во время поездки, казалось, она поняла ее суть.

Напротив сидел приятный интеллигент с книгой.

— Из Ясной Поляны едете? — спросил он, глядя поверх очков.

— Да, похоронили Льва Николаевича.

— Народу много было?

— Очень много, и сегодня еще подъезжали. Но беспорядка не было, все вели себя очень достойно.

— Что же удивительного? Толстой для нас как отец. Вот царь бы таким был, — сказал он, оглядываясь, хотя ругать царя было обычным делом, и никто, особенно в провинции за этим строго не следил.

Саша не поддержала эту тему. Мужчина понимающе посмотрел на нее: молода больно царя не уважать. С чуть заметным разочарованием он продолжил:

— Досадно только, что Лев Николаевич при всем своем уме и кругозоре не обращал внимания на пагубное влияние жидов на Россию. Сколько от них бед!

Саше приходилось раньше слышать слово «жиды», но всегда оно было обиходным и никакого смысла за этим не было. Слова «пагубное влияние» даже сначала и не осознала. Она опять промолчала. Мужчина помедлил, беседа явно не клеилась. Потеряв интерес к собеседнице, он снова углубился в чтение. Потом снова мельком взглянул на нее, но ничего не сказав, вернулся к книге.

Вскоре подъехали к Мценску, Саша распрощалась и вышла.

ОДЕССА, 1913

В июне в Комитете состоялся разговор.

— Я вижу, вы настроены серьезно, ничто вас не смутило, и вы не отступитесь. Вообще-то, в Дганию надо ехать осенью, но я вам даю рекомендацию. Одесса не самый безопасный город, лишние приключения вам ни к чему. Через неделю в Хайфу отправляется пароход. Я думаю, вы готовы и вам пора брать билеты. На всякий случай даю еще адрес в Иерусалиме, куда я приеду в конце лета.

Неделя пролетела в сборах, прощаниях и обычной в таких случаях суете. Элик пригласил их на прощальный обед. Когда они днем подъехали на авто к открытой веранде ресторана на набережной, встречать их выскочил какой-то лоснящийся тип, провел в отдельный зал, где было уже все накрыто и наготове выстроились с полдюжины официантов. У входа стоял высоченный парень с глубоким шрамом на лице. Когда проходили в зал, Элик спросил у него:

— Ну шо, Сеня?

— Все спокойно, Элик. Тихо, как в склепе королевы Англии.

— Какой именно? — язвительно спросил Элик.

— Та Елизаветы ж!

— Сеня, кончай свистеть, откуда тебе про Елизавету знать?

— Тю, Элик! Та я ж эту королеву знаю, как свои пять пальцев. Елизавета-девственница, — Сеня победно посмотрел на девушек, — мне Борис Маркович рассказывал.

— Ты не расслабляйся тут! Борис Маркович… Елизавета… Умные все, прямо как в сенате.

— Отдыхайте красиво, Элик. Будь спок, все будет в ажуре.

— Кто это? — удивилась Саша уже в зале.

— Та Сенька, «полтора еврея», — небрежно бросил Мотя.

— Это у них начальник охраны, — восторженно прошептала Беба.

В последний день Саша отбила телеграмму родителям. Вечером Беба в их комнаты не вернулась. Саша легла спать, проснулась среди ночи, заглянула в соседнюю комнату — кровать была пуста. Утром подъехал извозчик, соседи помогли погрузить багаж, и Саша отправилась в порт. За полчаса до отплытия появилась заплаканная Беба. Мотя в белом костюме, надвинув шляпу на глаза, остался поодаль.

— Алекс, Шурочка моя любимая, прости! Я знаю, что законченная негодяйка, что подвожу тебя, но я не могу. Я так его люблю, он предложил мне руку. Я тебя очень люблю, но без него мне не жить!

— Да успокойся ты, давно все шло к этому. Думаешь, я ничего не видела? С самого начала ты на Мотю смотрела как полоумная. Не терзайся, Беба. Раз так получилось, значит так надо. Что я, против твоей воли буду тащить тебя в неизвестную жизнь? Желаю тебе счастья, хотя, честно сказать, не очень тебя представляю в таком окружении. Но ты сама выбрала, я тебе не судья. Будь здорова, дорогая, и спасибо тебе за все! Иди, моя родная рыжая Дульсинея, к своему красавцу.

Саша поднялась на палубу первого класса, и вскоре очертания этого прекрасного и суматошного города скрылись.

Разложила в огромной каюте необходимые вещи, вышла к перилам, посмотрела на бескрайнее море и теперь только поняла: она совсем одна. Как это получается? Ведь она же общительная, не замкнутая и вечно на всех надутая особа, а открытая и доброжелательная. Люди к ней тянутся, она же видит, что с ней хотят общаться. С детства бабушка, родители, старшая сестра. Сблизилась с отцом, особенно в последнее время. С Бебой сколько лет делились самым заветным. Исаев, которого знала всего один день, но запомнила навсегда. Да вот и Элик, хотя и сильно специфичного образа жизни молодой человек, но к ней со всей душой. И все-таки одна. И не они уходят или отталкивают ее. Она сама всех близких покидает. Что же это за судьба такая?

КИЕВ, 1911

В Киеве все пошло по-старому. Она много занималась, институтская подруга-революционерка об организации не заговаривала. Беба, прибежавшая в день приезда и прослушавшая раз пять рассказы о Ясной Поляне, пропала по своим делам. Особенно ее интересовал Исаев, она допытывалась, не влюбилась ли подруга. Саша возмущенно отвергала эти предположения, считала их неуместными в обстановке настоящего горя.

Её не оставляли слова о «пагубном влиянии евреев», наконец, она обратилась к отцу.

— Шурочка, вы с сестрой жили в стерильной атмосфере. В нашем маленьком городке вас окружали хорошие люди, — Иосиф явно ожидал этого разговора, — и вы никогда с этим не сталкивались. Ты, добрая душа, даже не подозреваешь, как в России некоторые не любят евреев.

— Как, папа? Мне 20 лет и ни разу я не встречала плохого отношения из-за моей национальности. Как могут представители нашего великого русского народа ненавидеть иноверцев? В России много евреев, татар, да мало ли кого еще, и что, их не любят? За что? Ты не представляешь, какие замечательные люди собрались в Ясной Поляне. Среди них даже речи не может быть о том, чтобы кого-то не любить из-за того, что он не христианин. — Тут она вспомнила снова Исаева.

— Ты часто ходишь, дорогая, мимо памятника Богдану Хмельницкому. Много читаешь, но не знаешь, что этот деятель целенаправленно уничтожал евреев.

— За что???

— Ну, Хмельницкий — это история. Почитай, если хочешь. Увидишь эти зверства, но вряд ли поймешь за что. Я тебе говорю о нашем времени. Для переезда в Киев мне понадобилось получить специальное разрешение, в Петербург на постоянное жительство нам попасть уже гораздо сложнее.

— А в Москву? — покраснев, спросила Шуша.

— А что в Москве? Почему ты спрашиваешь? — Иосиф внимательно посмотрел на дочь, потом на жену.

— Я же рассказывала, на похоронах было много московских студентов — вот уж кто точно лишен диких предрассудков! — реакция родителей совсем смутила ее.

— Алекс, — вступила мама, — ты разве не знаешь, что существует черта оседлости, за которую еврейским семьям чрезвычайно трудно переселиться? Наша семья не показатель, поскольку папа — уважаемый в обществе человек, более 10 лет он является купцом первой гильдии, и мы достаточно свободно переехали в Киев. А семья сапожника из еврейского местечка столкнется с огромными трудностями. Разве что в каком-нибудь городе возникнет острая нехватка сапожников, тогда ему может повезти.

— После убийства твоими любимыми народовольцами Александра второго кто-то очень умный решил привязать к злодеянию евреев. — Продолжал папа. — Состряпали документы, которые доказывали, что за покушением стоит некий всемирный конгресс евреев. Так удобнее всем. Ради такого удобства правителей 4-5 миллионов российских евреев не в счет. Кроме того, это отвечает истовым желаниям антисемитов. В 1903 в Кишиневе они устроили страшный погром, убили десятки евреев, искалечили сотни взрослых, стариков и детей. Представляешь, детей не пожалели! А уж магазины, лавки — здесь они тащили все подряд. Сожгли много зданий, синагог, надругались над священными свитками Торы. Погромов и до этого было немало, но в Бессарабии было что-то ужасное. А войска, полиция их не останавливали.

— Так что, народовольцы во всем виноваты?

— Да нет, не будь их, нашлись бы другие поводы.

— Я отказываюсь в это поверить. Русский народ добрый и благородный. А антисемиты появляются от всеобщей неграмотности, темноты и бедности. А мы как раз и пытаемся нести знания в народные массы.

— Хорошо, Шурочка. Для первого раза тебе достаточно нашего объяснения, хотя, чувствую, мы тебя не убедили. Ты многое должна понять сама. Только прошу, будь осторожна! Одно дело убеждать и просвещать народ, другое — организовывать и участвовать в терактах. Но сыскная полиция может и не разбираться и не разделять вашу «Народную волю» по направлениям. Все это очень опасно, но запрещать тебе, к сожалению, уже поздно, — печально закончил отец.

— Иосиф, я думаю, может тебе стоит более глубоко объяснить ей историю нашего народа, его положение, обычаи? — заговорила Зельда Давидовна, когда Саша вышла. — Сам читаешь постоянно, много чего знаешь, ты вполне в курсе «еврейского вопроса»

— Понимаешь, мы не делали этого в детстве дочерей, не прививали им самые необходимые еврейские знания. Помнишь, мы считали такое воспитание признаком местечковости? Противопоставили изучению языка Торы светское образование? Не уверен, что мы вели себя правильно, сейчас поздно рассуждать. Речь не об этом. Она увлечена русской литературой, я считаю это замечательным. Её герои — Наташа Ростова, Платон Каратаев, князь Андрей, Савельич, Гринев и даже страшный, лихой, но с честью и своеобразным благородством Пугачев. У нее хороший, классический, литературный русский язык, и в этом наша с тобой заслуга. Нет ничего для нашей дочери хуже нудных наставлений или принуждений.

— Да, я заметила это стремление раствориться в русской культуре. Это нормально. Помнишь, Наташа, имея отличное литературное образование, органично вписывалась в народную среду? И была там своей. Но, дорогой, представь разочарование, если эта среда её не примет. Каким ударом это будет для девочки? — мама была серьезно обеспокоена.

— Зельда, милая моя встревоженная любящая мать моих девочек! Раз уж так получилось, придется нам ждать естественного решения. Мне кажется, именно Алекс сама еще придет и к еврейским традициям, и к пониманию истории. Не следует торопить ее. Ты же не будешь, как большинство киевских, да и вообще малороссийских еврейских матерей с темпераментом и боевитостью защищать своего ребеночка, отстаивать свою правду? Сейчас Алекс не примет такой поворот. Пусть сама выберет. А если не придет к своим истокам — значит так ей прописано.

***

Позже восстановилась связь с молодежной секцией. Саша опять стала ходить с лекциями в рабочие районы, терпеливо объяснять положение в стране неграмотных и обездоленных, убеждать, что рабочие должны бороться за свои права. Иногда ее слушали, задавали вопросы, отвечать на которые она чаще затруднялась.

— Ваши дети должны учиться, нельзя оставаться неграмотными, иначе так будет продолжаться всегда.

— Как же им учиться, милая, если в школу не в чем идти? Ты вот, смотри, как одета. А у нас на троих одна обувка. Босиком-то поди в школу не набегаешься. Чо толку-то с этой учебы, если все равно на завод итти. Кушать-то надо. Где же я их всех прокормлю? Хозяин один горбится, смотреть на него больно. От того и пьет, что свету никакого не видно. А не дай господь, покалечат на этом проклятом заводе? Помирать тогда? А ты говоришь учиться! Нет уж, у нас с вами дороги разные. Ты иди, милая, от греха подальше. Мой Петро уже спрашивал, чо-то лекторша давно не приходила. Положит на тебя глаз, сама не спасешься и нас всех подведешь.

Даже упорная Саша начала приходить в отчаяние. Все старания пропадали даром. Хорошо еще, обычно встречали не враждебно. Но были и другие разговоры.

Одна тетка как-то заорала на всю улицу:

— Чо вы все тут ходите? Народ баламутите. Сами потом в свои лавки попрячетесь, а мы здесь останемся!

— Какие лавки? Нет у меня лавки, я не торгую. Я студентка, скоро учителем стану, детей ваших учить буду.

— Знаю вас, жидов. Нет у нее лавки… А кто народ грабит? Последнее высасывает? Учительница… Иди вон своих жиденков учи, а к нам не лезь. Собьют народ, потом в кусты, — женщина так яростно наступала, на этой грязной, вонючей, кривой улочке. Среди скособоченных домиков ее гневный, неистовый, растрепанный вид был устрашающим.

— Ладно тебе, Марья. Девчонка-то причем? Она же, как лучше хочет, — заступилась соседка.

— Для своих она лучше хочет. Все им мало, все им что-то еще подавай, явреям этим. Все чужими руками норовят. Мало вас били, все лезете и лезете в душу. — Лицо у тетки побагровело от натужного крика, одной ногой она попала в лужу, не замечая этого, одежда сбилась, казалось, она вот-вот упадет замертво.

— Иди, родная, иди, — соседка легко подталкивала Сашу, когда отошли, прошептала: — Мужика у нее вчера арестовали. Сидели в кабаке, тут один из ваших стал на стачку какую-то подбивать. Наши-то дураки уши развесили, пьяные. Ну, их всех, пять человек утром и загребли. Вот она и убивается.

Вскоре Сашу предупредили, что с ней хочет встретиться один из лидеров киевского отделения РСДРП. Встречу назначили в кондитерской рядом с оперным театром. Она сидела за столиком, когда подошел мужчина лет сорока в дорогом сюртуке со шнурком пенсне, подвязанным к петличке и свисающим из нагрудного карманчика.

— Вы Шафер из Педагогического?

— Да, Александра Шафер, — несколько помедлив, спокойно ответила девушка

— Разрешите? — он указал на второй стул.

— Да, пожалуйста. Мне сказали, что подойдет молодой человек…

— А я разве старый? — спросил он с улыбкой, снял шляпу, сел за столик и оглянулся в поисках официанта. Под шляпой оказалась короткая, аккуратная, курчавая седина.

— Хотя конечно, совсем уже седой… Представляться не буду, для Вас же лучше. А вот Вам, Александра Иосифовна, надо партийный псевдоним придумать.

Сашу это сообщение насторожило:

— Зачем мне партийная кличка? Я ведь еще не член партии, просто посильно помогаю ее молодежной секции. И с единственной целью, — она сделала легкий нажим, — с единственной целью, повторяю, проводить просветительскую деятельность. Я сразу предупреждала, что ни в каких заговорах участвовать не собираюсь. Так что кличка мне не требуется.

Всю эту тираду Саша выдала спокойным, твердым тоном и, как ей показалось, весьма убедительно. Мужчина, изучавший карту десертов, медленно снял пенсне, отказал изящной ладонью подошедшему официанту, потом ненадолго задумался. За соседним столиком сидела няня с двумя близнецами, мальчиком и девочкой, они постоянно смеялись и что-то требовали. В маленьком зале было довольно шумно.

— Для своих лет Вы достаточно рассудительны и тверды. — Видимо, ее речь ему тоже показалась убедительной. — Нам как раз такие и нужны. Молодежь наша, да и старики многие, нетерпеливы. Им подавай решительные действия и прямо сейчас. Это, конечно, неплохо. Но боюсь, что такой скороспелый энтузиазм быстро улетучится после первой же неудачи. У Вас на Вашем поприще тоже, слышал, не все благополучно. Оно и понятно: с темным народом необходимо огромное терпение, плоды своих усилий можно увидеть только через несколько лет.

Они помолчали. Саша допила свой кофе, собеседник еще ничего так и не заказал.

— Поэтому мы решили предложить Вам более живой и благодарный участок работы. Может, Вы согласитесь в составе небольшой группы поехать на Кавказ? Для Вас только просветительская работа, никаких активных действий, но публика там более подготовленная. Нам кажется, там Вы принесете больше пользы. Вы хорошо говорите, Вас будут слушать.

Саша молчала.

— Это ненадолго, месяца два-три, потом вернетесь в Киев. А потом, может, сами попроситесь на боевые участки, — он многозначительно взглянул ей в глаза.

Она выдержала взгляд, затем перевела глаза на свою чашку, медленно повернула ее, разглядывая кофейный осадок. Потом снова посмотрела на него и тихо, но без тени сомнений, твердо ответила:

— Боюсь Вас разочаровать, но я еще не готова бороться с самодержавием. Я вообще против любых форм насильственной деятельности. И родители меня не поймут.

— Знаю Вашего отца и о матушке слышал, — сказал он, — очень уважаемые люди. Я могу найти способ объяснить господину Шаферу, что никакой опасности в этой поездке нет.

— Пожалуйста, не надо ничего объяснять. Я сама в состоянии принимать решения.

— Что же, Вы не с нами?

— Пока дело не зашло далеко и ничего о Вашей деятельности я не знаю — могу только догадываться, как и все остальные — думаю, что Вам лучше на меня не рассчитывать.

— Поразительно! В таком юном возрасте и такая твердость. Если б были Вы менее решительны, я попытался бы Вас переубедить. Даже, возможно, намекнуть на последствия. А так, остается только надеяться, что со временем Вы к нам вернетесь. Вы поймете, что каждый образованный и умный человек, да еще и с Вашим рассудительным, твердым и спокойным характером другого пути избрать не сможет.

— Быть может, и вернусь. Время покажет. А последствия…, какие могут быть последствия, если я вообще ничего не знаю и мне абсолютно нечего рассказать в охранной полиции? Можете не волноваться!

— Помилуйте, я ни секунды и не сомневаюсь в Вашей порядочности.

На том они и расстались.

БОЛГАРИЯ, 1911

К концу года среди молодежи стала очень популярной тема поддержки славян на Балканах. За рождественским столом 1911 тетка со стороны мамы, Анна Левинзон, по мужу — Костина, женщина очень деловая и решительная, рассказывала о формировании русского отряда пилотов-добровольцев. Анна вместе с мужем-авиатором собиралась в Софию, где должна была под руководством практикующего хирурга организовать медицинскую службу при русском отряде. Россия согласилась продать Болгарии 14 аэропланов. Поскольку в болгарской армии не было подготовленного состава авиаторов, туда должны были отправиться и русские специалисты.

Саша слушала свою обожаемую тетушку, затаив дыхание. Потом она потихоньку вызвала Анну в другую комнату и прошептала, что больше всего на свете ей бы хотелось поехать на Балканы в качестве сестры милосердия в полевой госпиталь. Тетка уже знала о революционной энергии племянницы, решила, что даже в случае военных действий работа в госпитале все равно менее опасна, чем связь с террористами. Поэтому они довольно быстро убедили родителей отпустить дочь. Тем более, русский отряд отправлялся не воевать, а только обучать болгарских авиаторов.

Александра ехала в Софию довольная и окрыленная: она должна защищать славян от турецкого ига, представлять могучую русскую державу, показать всему миру отзывчивость и великодушие народа, помогать и спасать раненых — и все это в открытой борьбе, а не в тайных заговорах народовольцев. О лучшей доле она и мечтать не могла.

***

Летный отряд был расположен южнее города Перник, неподалеку от реки Струма. Там на ровном поле был разбит лагерь, рядами стояли небольшие жилые палатки, одну из которых выделили для женского персонала, в больших палатках расположились командные и штабные службы, в самой большой — лазарет с огромным белым крестом на крыше. Рядом стояли самолеты. С утра на поле жизнь кипела, аэропланы взлетали и садились, вокруг суетились механики, болгарские летчики в перерывах крутились около лазарета. Для медицинской бригады работы не было. Иногда какой-нибудь механик прибегал с пустяковой царапиной, редко появлялись жители из соседней деревушки.

Саша на третий день облачилась в мужские военные шаровары, надела форменную рубашку, широкополую шляпу и стала просто восхитительной, веселой девицей, внимание к которой было приковано постоянно. Муж Анны, капитан Костин в первый же день особо представил ей своего близкого друга штабс-капитана Игоря Лемешева. Тот был потомственным дворянином, наследником имений, человеком обеспеченным, но не желавшим пользоваться своим привилегированным положением для праздной жизни, а наоборот — стремился испытать максимум приключений. Здоровый авантюризм направил его в авиацию, он стал одним из первых русских летчиков. В России девицы были от него без ума, его летные кожаные бриджи, куртка, обязательно тончайшего шелка сорочка с шейным платком, летные очки — все это создавало устойчивый образ дамского любимца. Саше он сразу не понравился: во-первых, у него был слишком фасонистый вид, он еще имел привычку повязывать длинный белый шарф, развевающийся в полете; во-вторых, он был на полголовы ниже девушки, хотя фигуру имел изящную и ловкую. И, наконец, ей особенно неприятным показался длинный ноготь на правом мизинце. Она почему-то уверилась, что украдкой он обязательно должен ковырять этим мизинцем в носу, что вызывало некоторую брезгливость.

Штабс-капитан мгновенно уловил, что произвел на единственную свободную красавицу в отряде не самое благоприятное впечатление. Это многократно усилило его желание во что бы то ни стало понравиться строптивой девице, амбиции его были сильно задеты. Он был на 10 лет старше и считал себя многоопытным ловеласом. Саша ночевала в палатке одна, Анна жила с мужем в соседней. Пилот Лемешев под разными предлогами старался проникнуть к ней хотя бы в дневное время, но шансов, похоже, не имел. Настойчивое ухаживание продолжалось месяца три, и единственным результатом была готовность Саши помочь авиатору развернуть самолет. Он забирался на сидение, расправлял шарф и громко кричал: «Шурочка, пожелайте мне счастливого полета». Она подходила, механики понимающе отступали, мотор набирал обороты, девушка всем телом наваливалась на крыло, и самолет волшебным образом разворачивался почти на месте. Потом аэроплан Блерио XI поднимался в воздух, обдавая Сашу горячими, бензиновыми струями, и уходил в сторону гор. Саша смотрела ему вслед, смотрела на высохшее поле, где когда-то сняли урожай, видела одинокую, чудом сохранившуюся на этом бескрайнем поле высокую соломину пшеницы — наглядный пример истинного упорства.

Когда Лемешев пролетал низко над палатками, залихватски покачивая крыльями, и белый шарф надувался ветром, потом делал круг и сажал самолет, — он неизменно кричал:

-Шурочка, все равно Вы будете моей женой!

Однажды она ответила:

— Господин штабс-капитан, Вы уже давно выкинули белый флаг! Сколько можно?

Русские и болгарские пилоты, все механики и даже доктор разом отвернулись по своим делам, делая вид, что ничего не слышали.

Наконец, в лазарете появилась работа. К осени Игорь Лемешев неожиданно заболел ангиной. Да так серьезно, что началось осложнение с высокой температурой. Доктор не отходил несколько суток, спал рядом, наконец, кризис миновал. Больному по-прежнему требовался уход, но уже в обычном, посменном режиме.

Из 20 мест пустого лазарета после кризиса его переместили туда, где в крыше палатки открывался специальный клапан для света и свежего воздуха.

Саша сидела на соседней койке и читала больному книги. Она старалась придать живость и выражение тексту, сама увлекалась и проигрывала все роли героев. Он как-то спросил:

— Вы любите литературу? Вижу, любите, — сам же и ответил, — понимаете, переживаете, вживаетесь в каждого героя, ставите себя на его место. Вы прекрасно читаете. Мне Вас слушать гораздо интереснее, чем читать самому.

— Да, я с детства воспитана на русской прозе, меньше на стихах, родная литература помогает мне во всем. Я чувствую, что понимаю почти всех героев, могу объяснить их поступки, спорю с ними, часто не соглашаюсь…

Она невидяще смотрела в глубину палатки и не сразу поняла смысл сказанного капитаном:

— Простите, я задумалась. Повторите, пожалуйста…

Что-то новое появилось в выражении его лица, он холодно и слегка раздраженно повторил:

— Я спросил, разве русская литература может быть Вашей родной? Для меня — да. Я русский, все мои предки были русскими, мой род очень древний и известный. А Вы же иудейка, как это литература может быть Вашей родной?

— Разве это важно, что я еврейка? Кто может мне или человеку другого вероисповедования запретить любить русскую литературу?

— Любить — пожалуйста, но считать ее своей родной Вы вряд ли вправе. Вы девушка способная, можете точно также любить французскую или английскую литературу. Но Вы не можете считать их родными. Ваши предки тысячелетиями кочуют по всей земле. У вас нет своего места на земном шаре, вы везде приспосабливаетесь, присваиваете многое в чужих странах, но исконное — веру и литературу вы присвоить не можете.

— Что это мы присваиваем? Вы так говорите, словно хотите упрекнуть в моем лице весь народ. Мы ничего не присваиваем, никого не обираем, мы живем в своей стране.

— Да, но вы же не ассимилируетесь, не растворяетесь в массе народа, среди которого живете.

— Что же в этом предосудительного?

— Вы упорно сохраняете свою религию, свои обычаи и ничего предосудительного тут нет. Но вы сами себя ограждаете от остальных, становитесь по своей воле отделенными, обособленными. Вы считаете родиной Россию, а сами создаете внутри России свою маленькую родину. При этом вы еще хотите в этой своей маленькой, нерусской родине считать русскую литературу своей родной.

— А вы разве не создаете внутри России свою маленькую родину в виде семьи, своего дома, сада?

— Да, но мы не закрываем семьи от смешанных браков. Вот Вы, например, Вы же не выйдете замуж за нееврея?

— Ах, вот оно что! Вы, очевидно, решили, что я не отвечаю на Ваши ухаживания по религиозным соображениям? И из-за этого такой поток благоглупостей? Спешу огорчить Вас: будь Вы четырежды евреем, я ни за что не ответила бы Вам. Не из-за того, что Вы очень русский. Вы просто мне не нравитесь. Простите.

— С чего это Вы взяли, что я готов жениться на Вас? Из-за моих шуток? — Лемешев потерял все силы на этот разговор, и последняя фраза получилась очень вялой и неубедительной. В таком виде она вообще была лишней.

Они оба поняли это. Она вытерла пот с его лба, поправила постель и добавила примирительно:

— Кстати, далеко за примером, который Вас легко опровергает, ходить не надо. Моя тетка Анна Левинзон уже много лет живет в замужестве с капитаном Костиным. По-моему, они счастливы.

«Когда подобные вещи заявляют случайные, малограмотные люди это одно дело. А Лемешев — культурный, образованный человек, отважный, известный, один из первых российских летчиков, мой хороший знакомый, друг Костина. Я с Лемешевым много общалась, мы делились впечатлениями, во многом наши мнения совпадали, — и когда такой человек неожиданно делает подобные открытия и глубокие выводы, это уже похоже на систему взглядов. А может он прав?…

Предположим, что прав. Что же получается? Мы, евреи, рассыпаны по всему свету, живем в разных государствах. Поэтому мы либо ассимилируемся и становимся полноправными членами общества, в котором живем, либо обязаны искать свой угол. Но ведь такой страны нет. И что же теперь? Это ерунда какая-то. Потом в России кроме нас существуют еще другие национальности, многие гордятся тем, что Россия, находясь на стыке между Востоком и Западом, совмещает разные религии и в этом ее сила. У нас проживают миллионы мусульман, например, и они тоже должны потерять свою веру? Нет, Лемешев не смеет быть правым!

А может, подобные Лемешеву приходят к таким выводам только в случае трудностей, неудач? Может в критических случаях это такое удобное объяснение? Ему обидно, наверное, что он не произвел на меня впечатления. Хотя глупо, конечно, переводить отношения между взрослым мужчиной и строптивой девицей на такие глобальные проблемы. Запуталась я совсем… Надо все хорошо обдумать».

Так Лемешев, сам того не сознавая, поставил Сашу перед серьезными проблемами. В 21 год у девушек обычно другие интересы, но она на свою беду отличалась от сверстниц. Правда, совсем некстати, пришла мысль о какой-то, пока необъяснимой способности влиять на мужчин.

Осенью пошли затяжные дожди, заняться в авиаотряде Саше было нечем, мама постоянно беспокоилась, регулярно звала домой. Саша посоветовалась с Анной и решила вернуться в Киев. Надо было заканчивать институт.

Продолжение

Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Григорий Быстрицкий: Путь в Галилею. Продолжение

  1. Григорий Быстрицкий (22 Май 2015 at 17:33)
    За девушку скажете уже?
    ===================================
    Давно было сказано:
    «…Все мы дуры, пока молоды…»

    (http://mopassan.krossw.ru/html_mp/mopassan-slr10_vportu-ls_2.html
    «Новелла эта пользовалась особенной любовью Льва Толстого, публиковавшего ее в дешевых изданиях «Посредника» под заглавием «Франсуаза»;
    перевод новеллы был подвергнут Толстым небольшим изменениям и сокращениям». )

  2. По поводу того, кем или чем могла бы стать Дора Затуловская: в принципе, путь ее мог бы лечь и иначе, и на этот счет можно даже и пример привести. Анжелика Балабанова, конечно, была постарше нашей Доры, но в интенсивности характера, наверное, могла бы с ней и поспорить. Она получила докторат в Брюсселе, вернулась в Россию, знавала и Ленина, и Троцкого, но потом разочаровалась в направлении, в котором пошла российская революция, успела уехать, и жизнь провела в Европе. Выдающийся левый политический деятель и в Италии, и во Франции, была близка с Муссолини, хотя всякую с ним романтическую связь отрицала с несколько излишней страстностью — и прожила аж до 1965. Была, кстати, знакома с Бен-Гурионом …

  3. Мой владивостокский друг-приятель, замечательный художник, говорил, что работать он может только в России, а вот отдыхать — это где угодно. По его утверждению, сытость — враг художника. Тут интересно явление для статистически достоверной группы. Недавно, по-моему Евгений Беркович, публиковал, что «гении рождаются пачками», пакетно, так сказать. Но заказ на гением дает время, а бывает время, заказывающее только юристов. Было время, когда выпускники твоего института рвались, или, как минимум, нормальным считали работу «в поле». Появлялись открытия, как функция от этих ребят. А сейчас?
    А насчет — сядем за стол, это хорошая идея.

  4. «… Сегодняшняя Дора, скорее всего, пошла бы на дискотеку….»

    Думаю, что нет. Скорее всего, она рванула бы в эмиграцию, и выбрала бы Израиль, а не Америку. В России ее времени еврею «… прислониться к государству …» было мудрено — оно его изо всех сил отталкивало прочь. И активному молодому человеку оставалось идти либо в революцию, либо в эмиграцию. Примерно пара процентов этой молодежи совместила и то, и другое и стала сионистами. Дора Затуловская тому пример, но удивительно в ней то, что она обогнала свое время и в культурном отношении была уже не традиционная еврейская девушка, а скорее как мы, с родным русским языком и еще парочкой иностранных.
    В.Жаботинский — при всей несравнимости достижений девушки из Дгании и отца политического движения в Эрец Израэль — был вроде нее.

  5. Григорий,
    оно понятно, Лев Толстой и все прочие властители дум… Кто-то бьет в колокол, остальные слушают, реагируют. Позже слушают «Голос Америки», несмотря на все глушилки. А потом вдруг все вместе взятые колокола и властители дум становятся неинтересны. Наступает другое время, колокола становятся пластилиновыми, их звон не слышен. Что было такого в то время, когда Лев Толстой (а я не горячий его поклонник, например — «Воскресенье», роман — святочное нравоучение) был тем гигантом, каким описан у тебя в повести? А потом меняется время, писатели могут драть горло, как петухи в деревне, только это мало кого волнует.
    Вероятно, страна на переломе истории, совсем не то, что страна в спокойный и сытый период.
    Сегодня самый читабельный — женский любовный роман, самая читающая публика — дамы с неустроенной женской судьбой. Это — не мои домыслы, это слова издателей. Сегодняшняя Дора, скорее всего, пошла бы на дискотеку.
    Или это просто брюзжание уже немолодого человека?

    1. Интересное наблюдение уже далеко «немолодого человека» (хотя ты и младше меня)… Толстой, Пушкин — не буду перечислять, не зависят от переломов или спокойствия истории. Они есть и всегда будут. Страна тут не причем, важно, что в душе. А что там покинутые дамы читают, еще посмотреть надо. Уверен, не только любовные женские романы. Дебора сегодня на дискач может и сходила бы из интереса, но точно завсегдатаем не стала бы. А бойцы ИГИЛ вообще туда не пойдут, что не мешает им разрушать памятники. Вот приеду к тебе, сядем за стол. И почитаем вместе «Анну Каренину» с удовольствием, несмотря на то, что сегодня ее «ужасно безнравственные» поступки можно и не заметить.

  6. Интересно и исторически правдоподобно показано как молодя еврейская девушка меняет своё мировозрение.
    Мне очень понравилось, жду продолжения.

  7. Та я ж эту королеву знаю, как свои пять пальцев. Елизавета-девственница, — Сеня победно посмотрел на девушек, — мне Борис Маркович рассказывал.

    Отметил «… Бориса Марковича с его рассказами о королеве-девственнице …» и оценил как дружескую шпильку 🙂

    1. Любя, Борис Маркович, искренне любя… А шо по делу? За девушку скажете уже?

      1. А что скажешь?
        Она родила Моше Даяна. В нем гены ее, не отцовские.

Добавить комментарий для Григорий Быстрицкий Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.