Самуил Ортенберг: Ткань жизни (воспоминания российского еврея). Перевод с идиш. Продолжение

Loading

Сидя у окна скорого поезда, следующего из Одессы в Винницу, я долго не мог прийти в себя, находясь под впечатлением от эмоционального расставания с благородным человеком и большим поэтом Морисом Винчевским.

Ткань жизни

(воспоминания российского еврея)

Самуил Ортенберг
Перевод с идиш Бориса Гершмана и Фреда Ортенберга
Подготовка текста Фреда Ортенберга

Продолжение. Начало

Неделя с Морисом Винчевским

Незабываемый след в моей памяти оставило знакомство с еврейским революционером и поэтом Морисом Винчевским (Бенционом Новаковичем). В 1925 г. ветеран еврейского социалистического движения приехал в гости в Советский Союз из Соединённых Штатов Америки. По приезде в страну он поселился в Москве, в доме для заслуженных революционеров и бывших политкаторжан. Там, как он мне потом рассказывал, его иногда брал с собой на прогулку его сосед высокий, подтянутый, крепко сложённый 84-летний «народоволец» Михаил Юльевич Ашенбренер — бывший русский дворянин, который, уже будучи полковником, был осуждён за свою революционную деятельность и отсидел двадцать лет в мрачно знаменитой Шлиссельбургской крепости. Прогуливаясь, они вспоминали минувшие дни, свои революционные подвиги, совершенные ещё в конце прошлого столетия. Однажды на сетования Винчевского о безвозвратно ушедших годах его попутчик по прогулке добродушно утешил его:

-Не тужите, геноссе Винчевский, вы же ещё совсем молодой человек.

Ашенбренер мог позволить себе подобную шутку, потому что Морису Винчевскому действительно было всего лишь неполных 70 лет. Однако годы, проведённые в напряженной борьбе с самодержавием, заметно состарили его. Благородное лицо его было покрыто сетью глубоких морщин, движения были осторожные и сдержанные. Он был не по возрасту слаб телом, но духом оставался молодым и жизнеспособным, активным и деятельным. Его взгляды и суждения были ясными и острыми. Он был одним из первых социалистических деятелей старой формации, которые вступили в ряды недавно созданной в Соединённых Штатах компартии. Теперь же он, несмотря на слабое здоровье, решился на длительное путешествие по городам и местечкам бывшей черты оседлости, чтобы своими глазами увидеть, какие изменения произошли после революции в жизни еврейских масс России.

Для меня, и вообще для всех нас, он был живым воплощением истории еврейского социалистического движения. Ещё в конце семидесятых годов прошлого столетия, под влиянием радикал-демократической русской публицистики он включился в общественную борьбу. В журнале «Эмес» он (вместе с другим пионером — Ароном Либерманом) посеял первые зёрна социалистической мысли на древнееврейском языке. Затем для регулярной пропаганды социалистических идей он основал ежемесячный журнал «Собрание мудрецов», журналы на идиш «Польский еврей» и «Друг рабочих». Десятки лет его последующей общественной деятельности среди еврейских трудящихся проходили в Лондоне, а позже в Нью-Йорке. Все эти годы он пишет стихи, развивается его талант поэта, он создаёт стихи, которые превращаются в народные песни, зовущие к борьбе. «На улицы, к массам зовёт свободы дух» — эта песня была известна в народе, как еврейская «Марсельеза». Многие его стихотворения обрели музыкальную жизнь, превратились в песни о природе, в лирические песни, песни о трудной бедняцкой доле. К описываемому моменту многогранна была палитра творчества поэта, богатым было его поэтическое наследие.

В соответствии с программой визита на Украину Винчевский проследовал из Бердичева в Винницу, после Винницы он должен был посетить Одессу. Мне выпала огромная честь быть рядом с ним во время его пребывания в Виннице, так как на меня была возложена обязанность сопровождать его на встречи и выступления, заботиться о его быте. Более того, я должен был «отвезти» его в Одессу и «передать» одесским коллегам. Я, естественно, был рад такому поручению и старался выполнить его как можно лучше. За то, что я не оставлял его ни на минуту, Винчевский дал мне шутливое прозвище «мой телохранитель».

Во время его недельного пребывания в Виннице я присутствовал на всех его встречах. Он рассказывал о своём революционном прошлом, о поэтическом творчестве, говорил, в зависимости от аудитории, на русском или еврейском языках. Выступая на рабочих собраниях, он делился своими впечатлениями о Советском Союзе, рассказывал о положении и борьбе рабочего класса в Америке, информировал о жизни и культуре еврейских рабочих. Его встречи с жителями Винницы часто сопровождались выступлениями артистов и школьников, которые читали произведения Винчевского. Подобные творческие встречи с поэтом пользовались неизменным успехом у всех слушателей — от мала до велика. Трогательной была встреча Винчевского с учащимися еврейских школ. Директор пятой еврейской школы А.С.Хитерман — человек с хорошим художественным вкусом — подготовил к этой встрече специальную программу. От имени школьников Винчевского сердечно приветствовал один из старшеклассников. Это был мой младший четырнадцатилетний брат Давид. Пусть здесь будет упомянуто его имя, потому что шестнадцать лет спустя он погиб в первых боях против фашистского врага.

Потом дети надели поэту пионерский галстук и вместе с ним пели его песни. За этим последовала инсценировка романтической поэмы Мориса Винчевского «Лампочки». На сцене зажигались лампочки и высвечивали городские картины и эпизоды человеческих страданий, одиночества, нужды, голода и мучений, а за сценой стоял школьник и звучным голосом каждый раз спрашивал в унисон поэту:

О, что рассказываете вы. Лампочки,
Вы рассказываете историйки,
Много сказочек…

Представление закончилось. Старый поэт сидел, опустив голову, тронутый тем, что он увидел.

— Пригласите, пожалуйста, артиста, который играл за сценой поэта — говорит он мне грустным голосом.

Я выполняю его желание и привожу мальчика. Поэт сажает его на колени, целует, гладит его по голове и долго не отпускает.

Во время другой встречи молодая певица исполнила известную песню Винчевского «Три сестры»:

В Англии есть город Лестер,
В Лондоне есть такой сквер,
Туда ежедневно приходят три сестры,
Три сестры — кто не знает их, кто?

Пока певица пела, поэт сидел, погружённый в свои мысли, затем он встал и начал вспоминать те далёкие годы, 30 лет назад, когда он жил в Лондонском Вайчепеле среди еврейской бедноты и сочинил эту печальную песню. Он был взволнован тем, что до сих пор её продолжают петь. Он благодарил людей за то, что они не забыли его старые поэтические видения.

Особенно привлекали те моменты нашего общения, когда мы оставались наедине, и старый поэт предавался воспоминаниям, не будучи ограниченным рамками и протоколом публичной встречи. Он рассказывал спокойно и душевно о своих странствиях по многим странам, делился своими личными переживаниями, описывал встречи с замечательными личностями — с Фридрихом Энгельсом и Полем Лафаргом, с Яковом Гординым и Ароном Либерманом.

Когда визит в Винницу закончился, мы с ним поездом выехали в Одессу. Утром на перроне одесского вокзала приезда Винчевского уже ожидали делегации разных коллективов, видные еврейские деятели, духовой оркестр. Во время встречи толпа людей на привокзальной площади приветствовала гостя, играл оркестр, и все вместе пели «Интернационал». Поселили его в Одесской гостинице «Лондон», на берегу Чёрного моря. Я выполнил свои функции и должен был вернуться обратно в Винницу.

За день до моего отъезда я пришёл в гостиницу попрощаться с поэтом. Винчевский был в номере один, сидел в мягком кресле в свободной домашней одежде. Он тепло меня встретил привычными для меня словами:

— Ну вот, пришёл мой телохранитель…

Я собирался попрощаться с ним и уйти, но он меня остановил:

— Присядьте на минуточку, немного побеседуем.

Эта «минуточка» затянулась часа на два. Я с удовольствием слушал замечательные истории из его жизни, которые он раньше не рассказывал, затем он поделился впечатлениями о поездке по стране.

— Когда я был ещё молодым, — сказал он, — я написал одну из первых песен под названием «Пусть станет светло». В ней я выразил юношескую мечту о человеческом счастье… Сейчас, в старости, после поездки по вашей стране, мне хочется написать новую песню и назвать её «Стало светло»…

Он поднялся с кресла, я, конечно, тоже встал со стула. Мы подошли к большому окну, откуда было видно, как в облачный осенний день вдали на горизонте небо и море причудливо сливаются воедино. Старый поэт несколько мгновений смотрел на впечатляющую картину, а потом сказал грустным старческим голосом:

— Вот вы молоды, вы ещё увидите много прекрасного… А я уже стар, стар и слаб…

Он снова задумался, помолчал и после короткой паузы начал читать свою известную песню «Моё единственное желание», которую он написал в Нью-Йорке, когда отмечали его 60-летний юбилей. В этой песне поэт говорит, что перед неизбежным уходом в другой мир, он ещё хочет увидеть:

Закат солнца ясный,
Богатый звёздами вечер во всей его красе,
С птичками, поющими в хоре,
Воспевающими день, который рождается,
Приветствуя человечество, которое его ждёт,
И тогда, мой любимый, сладкий мир,
доброй ночи, доброй ночи!…

Седовласый поэт окончил читать стихотворение, на его глазах — слёзы. Прощание со мной почему-то вселило в него философское настроение.

— Великий английский поэт Шелли, — вспомнил он, — сказал о своём умершем друге и коллеге поэте Джоне Китсе удивительно точно: «He is made one with Nature”. На нашем еврейском языке это приблизительно означает: он стал похож на природу, он сросся с природой, стал частичкой универсума, вселенной. Очень мудрые слова…

Сидя у окна скорого поезда, следующего из Одессы в Винницу, я долго не мог прийти в себя, находясь под впечатлением от эмоционального расставания с благородным человеком и большим поэтом Морисом Винчевским. В марте 1932 года многотысячная толпа в гигантском и шумном Нью-Йорке проводила его в последний путь. Когда к нам пришло известие о его смерти, я с душевной болью представил себе сцену нашего расставания, снова увидел перед глазами седовласого человека, глядящего в черноморскую даль и прощающегося с жизнью: «И тогда, мой любимый, сладкий мир, доброй ночи, доброй ночи!»

Я вспомнил процитированные им в конце нашей последней встречи слова Шелли: “He is made one with Nature” и подумал, что теперь сам Морис Винчевский стал частичкой вечной вселенной… Одновременно моё сердце наполнилось чувством благодарности судьбе за то, что она предоставила мне возможность прикоснуться на короткое время к жизненному пути великого поэта и борца, который до конца своих дней служил мечте о светлом мире для человечества.

В Красной Армии

В конце 1926 года мне неожиданно пришлось прервать работу в Виннице, расстаться с привычной средой и на десять месяцев пойти служить в Красную Армию. Случилось это так. Когда я учился в Киеве и пришёл мой год призыва — у меня была отсрочка. Получая её, я поинтересовался, сколько она продлится, и комиссар ответил:

— Ещё год-два, потом мы вас переведём в запас, для службы обычным рядовым в случае войны.

Я стоял в нерешительности, и комиссар сделал мне следующее предложение:

— Если хотите — можете отказаться от отсрочки, и тогда мы вас пошлём в один из ближайших призывов учиться определённой воинской профессии всего на один год, после чего вы перейдёте в резерв, но уже в командирский состав армии.

Я согласился, и поэтому осенью 1926 года я был призван в Киев для зачисления на одногодичную воинскую службу. По правде говоря, я был немного расстроен тем, что приходилось бросать студентов, техникум, работу, устоявшийся быт. Я подумал даже, что поспешил и принял неправильное решение, отказавшись от отсрочки, но было уже поздно.

Студенты техникума устроили мне по собственной инициативе прощальный вечер, произносили хорошие тёплые слова в мой адрес. Запомнилось выступление одного из студентов, который подсчитал, что я провёл в техникуме вместе с ними тысячу дней, и это были отличные денёчки. Его статистика была не совсем точной — немного не хватало до целой тысячи, но эта мысль понравилась студентам, и они с радостью её приняли и обыгрывали шутливыми замечаниями. Мне даже преподнесли красочный альбом, полный прозаических и поэтических, чрезмерно преувеличенных, хвалебных высказываний обо мне и о моей скромной работе. В преддверии разлуки с домом, родными, техникумом, студентами моя тоска еще больше усилилась.

Жизнь приносит нам не только удовольствия, но и огорчения. И вот осенним вечером я уже шагал по киевским улицам к вокзалу в колонне юношей-призывников, едущих в Одессу служить в Красной Армии. Я шел в хвосте колонны одним из последних и выглядел в гражданской одежде довольно странно, с галстуком и в шляпе, немного старше всех остальных. Мой киевский старший брат, который меня провожал, шёл рядом, в ногу со мной и подбадривал:

— Эх, браток, в 23 года это тоже хорошо…

Я шел молча, сосредоточившись на своих невесёлых мыслях.

После суток езды мы рано утром прибыли в Одессу. На вокзале нас встретил духовой оркестр и командование полка. Звучала маршевая музыка, ораторы сменяли друг друга, выступая с речами. Один из новобранцев — подвижный, юркий комсомолец со звучным голосом — приветствовал встречавших от имени нашего призыва и закончил свою речь весьма решительно:

— Пусть капиталистический мир трепещет от величия нашей страны и могущества Красной Армии…

Все дружно зааплодировали, хотя мне было совершенно непонятно, почему мир должен трепетать…

Нас отвезли в армейскую часть, которая входила в состав 151-го полка 51-ой Перекопской дивизии. Эта была дивизия, прославленная за бои под Перекопом против Врангелевской армии. В полку было даже несколько живых свидетелей того крымского сражения.

Бравого солдата из меня, к сожалению, не получилось: вскоре из двадцати близоруких «очкариков» или просто не очень здоровых ребят сформировали отдельный взвод нестроевой службы. Нам выделили отдельное жильё и начали готовить для работы в будущих штабах и в тылу.

Прежде всего, мы прошли краткий курс военных знаний, несколько раз выезжали в поле и учились стрелять. Разумеется, особого удовольствия наша стрельба командиру не доставила. Однажды была объявлена учебная тревога для всего полка. Мы быстро встали, оделись и через две-три минуты были готовы к маршу. Комиссар полка Билик — опытный военный, участник гражданской войны — осмотрел построенные ряды и случайно натолкнулся на меня (он уже запомнил меня на предыдущих беседах). Комиссар улыбнулся, бросил взгляд на мои плохо подвязанные обмотки на ногах, кивнул головой и пошёл дальше. Весь день и всю ночь почти до утра мы были на марше, но на следующий день наша «слабосильная» команда спала без просыпа.

Кроткий кашевар полка Епташ часто советовался со мной по поводу своих деревенских дел и относился ко мне с симпатией. Я написал для него несколько деловых писем, которые помогли его родственникам. Когда я после возвращения с марша показался с моим котелком на кухне, кашевар, как нельзя более, кстати, подмигнул своему помощнику:

— А ну-ка положи этому очкастому адвокату, как следует, с добавкой…

Но, в общем, нельзя было назвать нашу службу тяжёлой. Чаще всего мы сидели в казарме и изучали основы тактики и армейского администрирования, снабженческую систему, делопроизводство и т.п. Эти науки не вызывали у нас особого интереса, но учили нас добросовестно, по уставу. В свободное время, — а его у нас было достаточно — каждый занимался личными делами. «Щёголи» и «денди», вычистив до идеального блеска хромовые сапоги, отправлялись в город на приятные рандеву или на танцы. «Игроки» всей душой отдавались шахматам или картам, подыскивая себе подходящих партнёров.

У меня и моих ближайших друзей Клитеника и Печковского были свои интересы. Клитеник — убежавший из Польши еврей-комсомолец, очень честный парень — собирался в будущем учиться в еврейской высшей школе. Он приносил из библиотеки произведения Менделе Мойхер-Сфорима, Переца, Шолом-Алейхема и читал без передышки. Впоследствии он действительно закончил еврейское отделение при Московском университете и был в 30-х годах активен в еврейской литературной критике. Однако после 1937 года я о нём ничего не слышал.

Другой мой приятель Андрей Печковский — русский, родом из Киева, из семьи железнодорожников. Сам он тоже уже успел поработать техником на железной дороге. Человек он был способный, образованный и серьёзный, даже здесь в казарме занимался математическими расчётами и исследованиями. Меня он почему-то называл «рабби» и однажды попробовал доказать мне, что интегральное и дифференциальное исчисления позволяют предсказать, когда придёт счастье на землю и когда мир вообще исчезнет. Я попытался возразить, но Андрей схватил лист белой бумаги, мгновенно заполнил его математическими знаками и формулами и победно протянул листок с радостной улыбкой:

— Вот, гляньте, рабби!…

Я, как небольшой знаток математики, ничего не понял, вынужден был промолчать и согласиться с его фантастическими расчётами.

В шкафчике стояли мои любимые книги для учёбы. Я тоже не терял времени зря и при любой возможности занимался самообразованием. Часто к нам заходил и подолгу беседовал комиссар Билик. Несмотря на своё боевое прошлое и командную должность, он остался мягким и душевным человеком. Присмотревшись ко мне, он поручил мне развернуть в полку работу МОПРа (Международная Организация Помощи Революционерам). Я с энтузиазмом принялся за дело, установил связь с городским комитетом, вовлек новых членов в организацию, и тогда комиссар делегировал меня на городскую конференцию МОПРа с поручением выступить. Я громко приветствовал конференцию «от имени 151-го полка славной Краснознамённой 51-й Перекопской дивизии», а сидящие в зале делегаты ухмылялись, глядя на меня и понимая, что к героям Перекопа я не имею никакого отношения.

К лету учёба закончилась, и нас послали на практику в штаб дивизии. Штаб 51-й дивизии находился недалеко от вокзала в том же здании, где размещался штаб корпуса, в состав которого входила и наша дивизия. В штабе работал высший командный состав армии. Здесь были командиры, прошедшие гражданскую войну и ставшие видными военачальниками, были и бывшие офицеры царской армии, перешедшие на сторону новой власти. Именно к такому офицеру по фамилии Силин я и попал на штабную практику. Он был заместителем командира дивизии и главным интендантом с двумя ромбами в петлицах. Это был человек средних лет, вежливый и добрый. Относится он ко мне очень хорошо, и я с удовольствием выполнял его поручения. Я вел документацию, по его указаниям готовил письма и отвечал на запросы. Когда он ближе со мной познакомился, то начал вести со мной беседы, иногда очень откровенные:

— Вот вы, молодой лектор, пропагандируете социализм, а знаете ли вы, что капитализм пробуждает инициативу, развивает предпринимательство и может очень много сделать полезного для общества?

Я возражал, насколько хватало сил, используя весь арсенал известных мне аргументов в защиту социализма. Силин слушал меня внимательно, но изредка в его глазах проскальзывала плохо скрываемая усмешка.

В другой раз он мне сказал:

— Я помню, как в старой армии перед всем полком выходил священник и осенял войско большим крестом. Его проповедь, его благословение на победу слушали с замиранием сердца и затем неустрашимо бросались в бой… А сейчас — вы видите парадное построение, стоит на трибуне молодой человек в кепке и бурчит: «Здрасьте, товарищи!». У него нет ни вида, ни умения говорить. Нет, что-то тут не то…

Я попытался переубедить его, рассказал, что я сам почувствовал, когда Первого Мая мы, красноармейцы, проходящие службу в Одессе, подошли к центральной трибуне, на которой стояли гражданские и военные руководители, и с трибуны зазвучал патетически голос председателя Губисполкома:

— Я, сын трудового народа…

А мы все повторяли за ним слова воинской присяги. Это было довольно торжественно и величественно.

Несмотря на старомодные представления и сомнения, Силин выполнял работы тщательно и аккуратно, с чувством ответственности. Мне он никогда злого слова не сказал, а если я иногда ленился или в чём-то ошибался, он по-отечески журил меня и исправлял замеченные погрешности. Запомнился один курьёзный случай, когда я однажды по рассеянности запер его в кабинете, а ключи забрал с собой. Он больше часа сидел взаперти, но и эту мою провинность он воспринял с улыбкой:

— Ну, и наделали вы делов, «профессор»!

Я, как мог, извинялся.

Совсем неприятное происшествие произошло со мной во время ночного дежурства в штабе корпуса. Я сидел за столом, с револьвером на боку, как настоящий бравый солдат. Ночью на меня напала дремота, и я крепко заснул, что совершенно недопустимо на дежурстве. Проснулся я только утром и обнаружил, что во время крепкого сна у меня исчезла с фуражки красная звёздочка. Поиски звёздочки в дежурке ничего не дали, к этому времени уже полностью рассвело, вот-вот начнётся рабочий день, и появятся сотрудники. Я был в панике. Я был уверен, что как только покажется командир корпуса, я за такую вопиющую неопрятность получу максимальное наказание — двадцать суток гауптвахты. Но к счастью, и эта забавная история окончилась благополучно: командир корпуса прошёл быстро, мимоходом поздоровался. Я вытянулся по уставу, но он не обратил на меня никакого внимания. Тогда я, побыстрее передав дежурство, побежал доставать новую звёздочку.

Во время прохождения воинской службы я мог посещать различные культурные мероприятия. В Одессе как раз открылся Еврейский Дом Культуры, и мне посчастливилось попасть на вечер Переца Маркиша, на котором поэт с чувством и пафосом говорил о советском искусстве и читал свои замечательные стихи. Был я и на вечере, посвящённом Ошеру Шварцману, на котором с проникновенной речью выступил известный еврейский прозаик Давид Бергельсон. Я помню, что он сказал:

— Случилось как-то, что летней душной ночью я лежал в номере берлинского отеля и не мог заснуть. Окна были распахнуты настежь, но шумы городской жизни уже не были слышны. И в наступившей тишине неожиданно посреди ночи начали громко бить большие городские часы: один, два, три…И тотчас же к ним подключились многочисленные башенные часы поменьше, часы, размещенные повсюду на домах, на столах и стенах… Слышно было, как все эти часы, рассеянные по огромному городу, моментально отозвались разнообразными звуками: один, два, три…. Затем часы одновременно отзвучали, стало тихо… И вдруг, через несколько минут ожили завалявшиеся где-то испорченные часы, и их разболтанный механизм начал отстукивать собственное время: один, два, три. Есть много поэтов, похожих на неисправные часы, отбивающие время с большим опозданием, но Ошер Шварцман был сродни центральным городским часам на самой высокой башне. Он был поэтом, который первым и своевременно сообщил нам великие «слова избавления»…

В Одессе выходил двухнедельник «Еврейский рабочий». Его редактором был Бенцион Люмкис — мой сверстник и старый друг. Он привлекал меня к работе в газете, и я переводил с русского языка на идиш, готовил для печати разнообразные материалы, благо свободное время для этого у меня имелось.

Летом 1927 года на гастроли в Одессу приехал Государственный Еврейский Театр (ГОСЕТ), что принесло публике много радости. Я не пропустил ни одного спектакля и посещал театр почти каждый вечер. Столь частое появление простого солдата в театре привлекало внимание, и был некоторый риск попасть под проверку законности моей отлучки из части, но меня выручал внешний вид. Так как я служил в штабе, то моя одежда всегда оставалась чистой, я был опрятно одет и подтянут, ученый вид мне придавали большие очки на носу. Коротко подстриженная бородка, которую я отрастил, служила мне как бы постоянной «увольнительной запиской», как шутили мои армейские друзья. Всё это создавало впечатление, что я не рядовой красноармеец, а военнослужащий командного состава. Вообще-то у меня в кармане лежала настоящая увольнительная записка, в которой было сказано, что мне разрешено входить и выходить из казармы в любое время. Бесценную бумагу мне подписал мой командир Силин, спросив в своей обычной шутливой манере:

— Ну-с, марксист, небось, тоже погулять хочется?

Я был признателен моему шефу за предоставленную свободу, но из-за боязни причинить ему неприятность решил, что воспользуюсь запиской только в случае особых обстоятельств. Чем дольше я работал с Силиным, тем больше замечательных качеств я у него обнаруживал. Встретив его однажды на спектакле «Десятая заповедь» и выслушав его восторженный отзыв об игре актёров, я был чрезвычайно удивлён, а, разговорившись с ним, я понял, что мой начальник — меломан и человек с тонким художественным вкусом.

Подводя итог моей службе в Красной Армии, я мог сказать, что служба оказалась не очень обременительной, предоставляла достаточно возможностей для повышения образовательного уровня и культурного развития. Оставалось даже время для личной жизни. Во время службы в Одессе я познакомился и подружился с молодой женщиной невиданной красоты и редкостной души. Моё сердце ещё долго-долго хранило образ моей подруги и воспоминания о наших встречах.

Служба в рядах армии подошла к концу. Осенью мы, двадцать «одногодичных» штабистов, сдали в Одесском военном училище экзамены на присвоение звания штабного работника и демобилизовались.

Возвращение

Служба в армии завершилась естественно, без осложнений. Я просто снял с себя военную форму и вернулся к обычной педагогической работе в Винницком педтехникуме. И студенты, и преподаватели встретили меня очень тепло. Местное управление культуры понемногу снова втянуло меня в общественную работу.

В конце 1927 года готовились отметить десятилетний юбилей Менделе Мойхер-Сфорима. По всей стране должны были пройти представительные торжества. В Москве был образован юбилейный комитет в составе видных общественных деятелей, русских и еврейских писателей. На Украине — в Харькове — Всеукраинский комитет с таким же составом. В Одессе открылся музей Менделе Мойхер-Сфорима, в еврейских журналах появились публикации известных учёных, посвященные анализу творчества писателя, в центральной еврейской газете «Дер Эмес» для пропагандистов и лекторов были напечатаны материалы о жизненном пути Менделе. Одним словом, готовилось мероприятие значительного масштаба.

В городском театре Винницы состоялся торжественный вечер, на котором я выступил с докладом о жизни и творчестве «дедушки» еврейской литературы. К юбилейным торжествам вышла четырёхполосная газета, полностью заполненная материалами исключительно местных авторов. В её издании я активно участвовал и как один из авторов, и как редактор, и как корректор. В газете были опубликованы «Воспоминания» Б.Я.Когана об Одессе того периода, прекрасный очерк А.С.Хитермана о приключениях героев Менделе, которые, покинув книжные страницы, пошли гулять по свету. Издание имело успех у жителей города и разошлось далеко за пределы Винницы. В прессе появились благожелательные отзывы, и я был приятно удивлён, когда через некоторое время в одной солидной иностранной библиографии Менделе Мойхер-Сфорима увидел упоминание о нашей винницкой газете с подробной аннотацией на все опубликованные в ней материалы.

Позже я участвовал и во многих других культурных мероприятиях. Запомнился посвящённый 100-летию со дня рождения Н.Г.Чернышевского вечер, на котором я выступил с докладом о жизни и творчестве великого русского революционного мыслителя, Интересно прошёл вечер в городской библиотеке, посвящённый Бовшоверу, на котором я привлёк внимание еврейских читателей к творчеству талантливого, духовно богатого и трагически погибшего революционного поэта.

Стоит вспомнить, что в двадцатые годы еврейские студенты из специальных училищ тоже проявляли большой интерес к еврейской культуре. В Винницком фармацевтическом техникуме — весьма солидном учебном заведении — обучалось много евреев. Я там руководил еврейским литературным кружком, и ребята, готовившиеся стать фармацевтами, серьёзно и с большим интересом изучали творчество еврейских писателей.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Самуил Ортенберг: Ткань жизни (воспоминания российского еврея). Перевод с идиш. Продолжение

  1. Читаю и удивляюсь! Многие факты и имена мне известны, но по источникам постсоветской поры. То ли автор вел всю жизнь дневниковые записи, то ли обладал уникальной памятью? Спасибо переводчикам воспоминаний.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.