Марк Шехтман: Отпуск в Армении

Loading

Альберт снова наполнил стаканы уже из новой бутылки. Он бегло говорит по-французски, которому научился в Норильске(!), а сейчас практикуется с Аршаком — тот вообще полиглот: англий­ский, иврит, идиш, арабский, французский и, конечно, рус­ский — научился во время своих странствий…

Отпуск в Армении

Марк Шехтман

Настоящие заметки написаны в начале семидесятых годов прошлого века, когда казалось, что «союз нерушимый» действительно нерушим и вечен…

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

В истории древней Армении много общего с историей другой древней страны — Израиля, куда в конце 60-х мы решили уехать.

Армянский народ, как и еврейский, пережил геноцид, и в обоих случаях цивилизованный мир не попытался остановить убийц.

Армянский народ, как и еврейский, рассеян по всему миру, но стремится сохранить себя как единую нацию.

Обе страны настолько малы, что их названия не умещаются на карте.

Мы надеялись, что более близкое знакомство с Арменией поможет нам найти себя в новой жизни.

«И в радости душа поет!
Вы — мне родня, глаза-маслины, слезы боли,
Вы — муки прошлые, шатры неволи,
Вы — льды вершин и гор надменных взлет…»
Давид Гофштейн, «В Армении»

«…Услышу рев реактивного самолета, прогревание мотора, даже цоканье копыт по мостовой, и сразу извечная дрожь во всем теле, сухость во рту, блуждающий взор, жар в ладонях и желудок подкатывает куда-то под самые ребра».
Джон Стейнбек, «Путешествие с Чарли в поисках Америки»

Выехали относительно легко. Остались позади сума­тоха сборов, ночное бдение над картой, покупки, бесконеч­ное нервное напряжение. Смутное беспокойство внушала лишь ожидаемая ереванская жара, хотя мы и устали от хо­лодных дождей и сменившей их липкой, влажной духоты. И вот теперь вместо теплого моря, вместо прохладных север­ных лесов мы выбрали один из самых диких способов отды­ха в стране, где без машины никто и шагу не сделает. Прав­да, знакомство с азиатской сухой жарой тоже входило в про­грамму.

Нас считали идиотами даже те, кто лицемерно зави­довал. Говорили и такое: «Вы, что, с ума сошли? Неужели больше некуда ехать? Сплошное ворье — обжулят, обсчита­ют, обворуют. По-русски не говорят. Женщина одна не мо­жет из дома выйти!» Подобное мы слышали уже не раз, ку­да бы ни собирались — находилось достаточно советчиков-«доброхотов». Но мрачные пророчества ни разу не сбылись.

Несколько дней подряд я безуспешно пытался купить билеты на самолет и, хотя приходил к кассам аэрофлота за­долго до открытия, каждый раз натыкался на объявление: «На рейс Киев — Ереван билеты проданы до …июля». На другое утро — такое же объявление, но уже с новой датой. В конце концов проблему разрешили несколько лишних руб­лей кассирше. Самое интересное, что в самолете оказались свободные места.

Среди пассажиров преобладали армяне. Кроме сдан­ных в багаж чемоданов, у них множество сумок, пакетов и набитые покупками большие корзины из-под реализован­ных фруктов.

Летим над облаками. Начало смеркаться. В правый иллюминатор уставилась неправдоподобно яркая Венера. Южнее — величественный черный гриб, словно ядерный взрыв, поднялся над сплошной облачностью. В его основа­нии беснуется гроза, ежесекундно сверкая множеством мол­ний. Гриб настолько грандиозен, что остается в иллюмина­торе все время, пока самолет, склоняясь на юго-восток, не меняет курс. Правое крыло, заслонив небо, поднимается, и гриб остается где-то позади. Очень быстро темнеет. Под на­ми море, снежные вершины Кавказа, но не видим ни того, ни другого. Казалось, летим над пустыней. Иногда мелькнет глубоко внизу цепочка одиноких тусклых огоньков и снова сплошной первозданный мрак. Усталость берет свое и пос­тепенно начинает одолевать сон. Проснешься на несколько секунд, глянешь в темный иллюминатор — и опять провали­ваешься в небытие.

…Самолет вдруг затрясло, заскрежетали посадочные щитки, что-то вздрогнуло под брюхом. Разноцветные огни понеслись навстречу. Вот они уже совсем близко. Толчок — и самолет покатился по бетону. Ереван!

На трапе нас подхватил прохладный порывистый ве­тер и бросил в объятия Тиграна. Рядом с посадочной поло­сой машина скорой помощи.

— Смотрите, какое такси для вас приготовил, — за­смеялся Тигран. Шофер улыбнулся, включил двигатель и, повернувшись к нам, добавил: — Чтоб на таком такси вы ез­дили только в гости.

А дома уже накрыт с армянской щедростью стол, за которым гостей встречают Нельсон, Ричард, Арутюн (армя­не любят и нередко дают детям звучные имена, такие, как Франклин, Гамлет, Марат и даже Шекспир). Гости, сменяя друг друга, входят, знакомятся и, опрокинув рюмку-другую, уступают место следующим. Казалось, Тигран решил позна­комить с нами всю армянскую столицу. От этого начинает кружиться голова, но стараемся держаться достойно и не показывать усталость.

В какой-то момент один из гостей по имени Грант предложил, обращаясь к застолью:

— Хотите, я спою вам песню? — И, не дожидаясь отве­та, запел. Песня не походила на привычные нам советские: куплет — припев. Печальная мелодия, плавно развиваясь, заполнила комнату. Ни одна музыкальная фраза не повто­рялась. Никогда раньше я не слышал армянской музыки и сейчас, внимательно вслушиваясь, подумал: смог ли создать такую песню кто-нибудь другой, кроме армянина. Грант пел во весь голос, закинув назад голову, слегка модулируя и чуть-чуть с хрипотцой. Все притихли. Он кончил петь, но еще некоторое время царило молчание.

— О чем песня? — спросил я у соседа.

— О любви к покинутой родной земле. Герой клянет­ся не забывать ее и надеется когда-нибудь вернуться.

— Кто написал?

— Эмигрант. Жил в Португалии.

— Композитор?

— Нет. Простой рабочий.

Трезвый, как стеклышко, человек в застолье, ничуть не стесняясь незнакомых людей, просто так взял и запел, да еще о любви к родине. Трудно представить нечто подобное у нас. Впервые я по-настоящему позавидовал. За столом за­шумели, начались тосты один красочнее другого, а песня все звучала в ушах. Было шумно и весело, хозяева успешно состязались в красноречии, а их тосты-саги хотелось запи­сывать.

БАНКЕТ

«Я низко кланяюсь армянским крестьянам, что в горной деревушке во время свадебного веселья всенародно заговорили о муках еврейского народа. До конца жизни я буду помнить речи крестьян, услышанные в сельском клубе».
Василий Гроссман, «Добро вам»

— Вечером нас приглашает отец, — сказал Тигран.

И вот мы на месте. Дом, снаружи неказистый, но до­бротно отделанный и хорошо обставленный внутри, окру­жен небольшим садом. На стене картина: речка, вдоль бере­га стройные тополя, над всем этим нависает снежнобелый Арарат. Позже картины с Араратом мы видели практически в каждом армянском доме.

Нас встречает отец — могучий патриарх, рост что-то около 1.85, держится прямо, серые глаза, тяжелый, покры­тый серебряной щетиной подбородок. Знакомимся. Уточнив нашу национальность (на Кавказе, как в дипломатическом протоколе, это обязательная деталь процедуры знакомства), он, пока собираются гости, рассказывает о своем фронтовом друге, нашем соплеменнике и земляке. Старик говорит по-русски не спеша, тщательно выбирает слова, делает длин­ные паузы, как бы обдумывая каждую фразу. Но при этом речь его предельно насыщена, фразы емкие, чеканные, на­долго западают в память. Сильный кавказский акцент не то­лько ее не портит, но придает необычайную выразитель­ность. Позже я понял, что не в языке дело — по-армянски он говорит в такой же манере.

Тем временем нарядные, приветливые женщины за­няты приготовлением овощей для шашлыка. Я рассматри­ваю женщин и заодно краем глаза слежу, как они нарезают помидоры, лук, перец, фаршируют баклажаны курдючным салом. Курдюк, килограмма на два, лежит тут же, рядом с грудой свежего красного мяса. Сыновья набивают мангал сухими яблоневыми, грушевыми и абрикосовыми сучьями — уголь плодовых деревьев придает шашлыку особый вкус и аромат. Тигран поджигает газету. Дрова моментально вспы­хивают и быстро сгорают, оставляя подернутые серебристо-голубоватым пеплом угли. И тогда на решетку мангала кла­дут шампуры с мясом и овощами. А на столе вина, коньяки, в замороженных графинах несколько сортов водки, осет­рина и прочая разнообразная снедь.

Наконец все собрались, шашлыки сняты с шампуров и водружены на стол, наполнены бокалы. Отец поднимает свой. Он рад нашему благополучному приезду, рад, что у старшего сына такие друзья. Старик говорил еще долго. На­конец выпили, сразу стало шумно и весело. Вдруг все опять затихли. Отец поднял новый бокал. Никогда не забуду его слов. «Хочу, чтобы мы подняли бокалы за умных, надежных людей, которые многому научили нас. Людей, которые ни­когда не оставят в беде. Людей, которые всегда помогут тем, кто нуждается в помощи — за ваш нац! — так сказал он. — За то, чтобы “ваш нац” добился всего, что заслуживает, всего, что желает!» Таких слов мы никогда раньше не слышали. «Этот тост мы должны выпить стоя», — закончил он.

Горячая волна поднялась во мне, я поставил свой бо­кал, обнял и поцеловал отца, прижавшись к его колючей ще­тине. «Теперь ты будешь мой старший сын, старше моего старшего. А это — твои братья!» — И он указал на пятерых моих новых братьев. Помню, как в этот момент осветились лица жены и сына, и понял, почему говорят об израильтя­нах: «Да они же совсем не похожи на евреев!» В бурно встреченном ответном тосте я пожелал, чтобы талантливый, трудолюбивый, гостеприимный армянский народ полно­стью воссоединился на полностью воссоединенной армян­ской земле, и закончил словами: «Пусть каждый из вас, как только захочет, свободно поднимется на Арарат!»

Весь вечер звучала национальная музыка. Тигран хо­тел выключить магнитофон, но я не дал. На траве большой желтоватый пес усердно расправлялся с костями. «Эй, На­сер, иди сюда!», — позвал его кто-то по-русски. «Зачем оби­жаешь собаку?», — сказал я, и все рассмеялись.

ГОРОД

Конечно, проспали, и когда вышли из дома, день уже начался. Было довольно жарко, ноги погружались в расплав­ленный асфальт, но тень в аллеях платанов спасала. Стара­ясь вбирать в себя как можно больше, мы не спеша продви­гались к центру.

Шофер остановил грузовик и несколько раз ударил стальным стержнем по металлическому кольцу. На звон на­чали выходить заспанные матроны с мусорными ведрами. У следующего дома (звон разносится далеко) уже выстроилась очередь. Еще через дом стоят только ведра, а хозяйки, ожив­ленно переговариваясь, ждут в тени. Рабочий в кузове пото­рапливает опоздавших. А по улице набирает скорость спло­шной поток автомобилей. В Армении автомобиль — мечта каждого уважающего себя мужчины. Автомобиль здесь — не просто «средство передвижения», он престиж, зеркало поло­жения в обществе. И «волга» не предел мечтаний. По Ерева­ну разъезжают роскошные, громадные, как дредноуты, «ше­вроле» и «форды» — подарки родственников из диаспоры. А те, у кого еще нет даже «волги», добродушно посмеиваясь над собой, довольствуются «москвичами» или горбатой па­родией на автомобиль — «запорожцем». На худой конец мож­но обойтись и мотоциклом. И тогда они украшают свои ма­шины эмблемами более высокого класса. На «волге» эмбле­ма «чайки», на «москвиче» — «волги», на велосипеде — мото­цикла «BMW». Даже на детских деревянных самокатах уму­дряются присобачить какую-нибудь железку, хоть номер от настоящей машины.

Архитектура Еревана довольно однообразна. И все же в целом это удивительно теплый, живой и динамичный город, построенный из вулканического туфа. Оттенки этого мягкого камня меняются от розового, до чуть сиреневого и придают всему городу неповторимый колорит. Много раз­ных по стилю памятников, бюстов, барельефов. Скульптуры в самых неожиданных местах. Стены зданий украшены че­канкой. Улицы названы именами писателей, поэтов, компо­зиторов, национальных героев. И повсюду благодатные фон­танчики с прохладной и вкусной водой. Заглядываем во дворы — жизнь протекает в основном здесь: копошатся в са­диках, жарят шашлыки, играют в нарды. Скоро осень и хо­зяйки сушат шерсть. Ее раскладывают на широких просты­нях, треплют, перебирают и зачем-то колотят палками. Шерсть рыжая, белая, коричневая. Ее спрядут и к зиме свя­жут теплые свитера и носки.

В новых кварталах дворы засажены миниатюрными виноградниками. Они принадлежат обитателям первых эта­жей и отделены друг от друга легкими проволочными сет­ками. Здесь и скамеечки, иногда крошечные беседки, а то и бассейн величиной с детскую ванночку. Но главное преиму­щество первых этажей — там почти всегда есть вода. На вер­хние этажи вода с перебоями подается только ночью. В цен­тре двора обязательно столб с множеством блоков. К нему с балконов окружающих домов, прямо над головами, протя­нуты тросы для сушки белья. Если смотреть сверху — напо­минает гигантскую паутину.

Старики в скверах перебирают четки, украшенные цветными кисточками. На Кавказе четками пользуются и мусульмане, и христиане, и даже евреи.

В городском транспорте касс-автоматов нет. Просто при выходе кладешь деньги водителю, получаешь сдачу — и все. Никаких билетов. Встречаются и кондуктора. Им пла­тят, но билетов не берут. На конечной остановке водитель, не прячась, отматывает себе на локоть несколько метров би­летной ленты, словно ковбой лассо, и, скомкав, опускает в мусорный ящик. Год назад мы наблюдали то же в Тбилиси. Так принято на Кавказе.

Неожиданно встречаем Роберта — того, что сидел с нами за столом у Тиграна. Роберт необыкновенно элегантен: выбрит, подстрижен, надушен, сверкающие ботинки, в стре­лочку брюки, безукоризненный белый пиджак. Его русская речь почти без акцента. Зашли в кафе, разговорились и ус­лышали много интересного.

— Я инженер, работаю в промышленности, но на со­ветскую зарплату существовать невозможно.

— Как же вы все-таки устраиваетесь?

— Каждый устраивается, как может, и у большинства получается. — Он улыбнулся и продолжал: — Есть много пу­тей, обо всех так сразу не расскажешь. Это поймет лишь тот, кто долго живет здесь. Кавказ — не Россия. Тут свои законы, другие отношения между людьми. «Живи и дай жить дру­гому» — принцип, на котором построена вся национальная экономика. Главное — это семья, и ради нее я готов на все. Лучше пойду воровать, но не допущу, чтобы мои дети чув­ствовали себя униженными. Детей у меня трое. Есть «вол­га», большая квартира. Дом в горах. Стадо баранов, фрукто­вый сад — конечно, весомая, но только часть моего бюджета. Жена с высшим образованием, не работает. В квартире бело­мраморный камин с коринфскими колоннами, а перед ним на полу настоящая тигровая шкура. На стенах дорогие кар­тины. Так живем.

Разговор постепенно перешел на тему геноцида ар­мян и закончился Холокостом евреев.

— Вы знаете, я все время думаю: зачем Гитлер это сделал? Ведь евреи ничего, кроме хорошего, в Германию не принесли, — наивно рассуждал Роберт.

— А может, именно поэтому? — спросил я. — Человек по своей натуре не склонен быть постоянно благодарен. Не хочу преувеличивать, но евреи всегда вносили определен­ный прогресс в страны, оказавшие им приют, а потом рас­плачивались за это на виселицах, кострах и в лучшем случае — изгнанием с предварительным грабежом всего нажитого.

Когда мы расстались, я подумал, что первый раз сво­бодно говорил о Холокосте с незнакомым человеком. Позже перестал удивляться: ни одна встреча не обходилась без об­суждения трагических событий недавнего прошлого.

…Продолжаем знакомство с городом. В центре из­возчик застыл в ожидании пассажиров. Склонив голову, он дремлет. Большой черный зонтик защищает от солнца. Све­жий лак не может скрыть возраст довольно потрепанной ко­ляски с откидным верхом и застекленным керосиновым фо­нарем. Дремлет и черная кобыла в соломенной шляпе с дыр­ками для ушей. В гриву вплетены бумажные цветы. Она не намного моложе своего хозяина. А на тротуаре одиноко при­строились монументальные весы «фербенксъ»: бросишь мо­нетку — узнаешь свой вес. Но к извозчику и весам никто не подходит.

В тот, первый день мы еще долго бродили по городу и возвратились так и не увидев Арарат, — воздух сегодня не прозрачный.

ПАМЯТНИК ЖЕРТВАМ ГЕНОЦИДА

Этот памятник принято посещать после заката, когда с гор обрушивается холодный, порывистый ветер. Он валит с ног, ломает деревья, разбивает стекла окон, грохочет, завы­вает, не дает уснуть. Вместе с прохладой ветер несет изны­вающему от зноя городу тревогу и напряженность

Нас повели к памятнику за час до полуночи. Не могу объяснить причину овладевшего нами тогда волнения. Толь­ко ли ветер вызвал его?

В лунном свете темнела огромная усеченная двенад­цатигранная базальтовая пирамида. Как нам объяснили, гра­ни ее символизируют двенадцать вилайетов (областей) ту­рецкой Армении, где в ночь на 24 апреля 1915 года началась р́езня армян. Армяне произносят это русское слово с ударе­нием на первом слоге.

По специально разработанным спискам уничтожали армянскую интеллигенцию, депутатов парламента, финан­систов, деятелей науки и культуры. Просто без списков — всех остальных. Так армянский народ узнал (в который раз!) настоящее равенство. Egalite, ты приходишь всегда одино­ким, забыв о своих братьях Liberte и Fraternite. Они доста­ются другим, если вообще существуют. Тебя, Egalite, прино­сят геноцид, эпидемии, ядерное оружие и стихийные ката­клизмы.

И стали равны нищий купцу, младенец старику и по­эт чабану. Вместе падали они под турецкими пулями, и вме­сте лежат в каменистых могилах. Вместе тонули они у бере­гов Трапезунда, и вместе бежали за океан. Потому что все они были армянами. И никто не вспомнил ни о классовой солидарности, ни об интернационализме. Никто не встал ря­дом с армянами под турецкие пули. Только лицемерный визг либеральных газет, как заупокойная месса, прозвучал в неко­торых европейских столицах.

По разным источникам тогда погибло от одного до двух миллионов армян и еще полмиллиона эмигрировали. США, Франция, Сирия, Ливан, Филиппины, Эфиопия, Из­раиль, Италия, Иран, Египет — вот их адреса. Что же касает­ся «Liberte, Egalite, Fraternite», то по иронии судьбы именно эти три слова-символа цинично использовала для своего де­виза ответственная за геноцид партия младотурок.

…Вокруг огня армянские дети из шестнадцати стран. Освещенные снизу чистые, детские лица. Глаза непо­движно смотрят в огонь. Мальчик подходит к огню и читает стихи. Он из Еревана. Его сменяют второй, третий, четвер­тый — из диаспоры. Что-то до боли знакомое в этих строках на непонятном, чужом языке, и, казалось, переводчик не ну­жен. «При реках вавилонских, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе» — звучало для нас у памятника, и разве можно было услышать другое? И тогда мы поняли ар­мян. Кому же понять, как не нам? Мы еще ждем того, что они уже получили. «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя. Прильпни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего», — звучал в нас древний псалом.

Говорят, в мире всего три нации, представители кото­рых способны с первого взгляда опознать соплеменника: ев­реи, армяне и почему-то еще ирландцы. Мы смотрели на ре­бят. Какие они разные. Вот светлолицый, сероглазый маль­чик. Франция? Если Армения призовет своих детей из рас­сеяния, этот мальчик скажет, что его родина — Франция? Вот девочка, совсем черная, мелко вьющиеся курчавые волосы, плоский нос и толстые губы. Эфиопия? Кто она — армянская эфиопка? Эфиопская армянка? Или, быть может, эфиопская гражданка армянского происхождения? Если Армения вер­нет свои захваченные турками земли, она выступит с «осуж­дением агрессора»? Интересно, узнают ли они друг друга, встретившись через несколько лет. Так думали мы, глядя на ребят. А бешеный ветер крутил пламя вечного огня, тени плясали на базальтовых плитах, и звучала скорбная музыка Комитаса. Ребята из шестнадцати стран приехали покло­ниться своим мертвым. Они знали о геноциде. Из них не вы­травили родной язык. Они запомнят этот вечер на всю жизнь. Запомним и мы.

С площадки виден весь город. Ветер доносит незна­комые слова. Темнеет пирамида, возведенная вдали от безы­мянных могил. Слезы стоят в наших глазах, и мы спускаем­ся, стараясь не глядеть друг на друга.

Вдруг впереди белое пятно. Груда сплетенных тел, смертной мукой искажены лица. Скульптор установил небо­льшой мраморный барельеф без официального разрешения городских властей. Сделал, привез и поставил. И никому не пришло в голову убрать этот скромный памятник.

Как отомстили армяне организаторам геноцида — мы узнали позже. Военный министр Талеат-бей, опасаясь воз­мездия, ушел от дел, изменил внешность, эмигрировал и жил в Берлине. Его выследил известный армянский поэт Аветик Исаакян. Исполнение приговора взял на себя сту­дент Согомон Теймирян. У него была лишь одна цель в жиз­ни — отомстить. Чтобы удостовериться в личности Талеата, он долго жил в гостинице напротив дома убийцы. И однаж­ды окликнул его настоящим именем. Шедший с женой Та­леат вздрогнул и на мгновение остановился. Этого было до­статочно. «Повернись ко мне лицом, Талеат! Я узнал тебя! Мы не стреляем в спину, как вы!» По другой версии (на мой взгляд, более реальной), пуля вошла в затылок Талеата, вы­шла через правый глаз и, отскочив рикошетом от стены, уда­рила в левый. Теймирян отомстил, и хотя на судебном про­цессе германский прокурор требовал для убийцы смертной казни, присяжные единогласно оправдали его. Годом раньше Теймирян ликвидировал предателя-армянина, составившего список 600 представителей армянской интеллигенции Стам­була. Почти всех их впоследствии убили турки.

Министр внутренних дел Энвер-паша был смелее. Он возглавил турецкую делегацию на переговорах с пред­ставителями советской России в Тбилиси. Армяне-пекари, среди которых были мстители, взяли на себя проведение операции, установили маршрут и время следования Энвера. Когда Энвер ехал на извозчике через площадь, они отключи­ли уличное освещение. В темноте раздалось несколько вы­стрелов, а когда фонари вспыхнули вновь, армяне только выходили из пекарни посмотреть, что случилось. Трое — Эн­вер-паша, его секретарь и телохранитель — сидели в пролет­ке мертвые. Ликвидацию выполнили члены партии «даш­накцутюн» Петрос Тер-Погосян и Степан Цахикян.

В стычке с кавалеристами Красной Армии был убит третий организатор резни — бывший командующий войс­ками Джемаль-паша. В начале 20-х годов он оказался во главе формирований басмачей Туркестана. По одной из вер­сий, ему отрубил саблей голову красный командир, армянин Акоп Мелькулов.

Кроме членов дьявольского триумвирата, армянские мстители сумели за три года уничтожить 80 главарей рангом пониже (в том числе экс-премьера Турции) и еще до трех тысяч мелкой сошки убийц. Среди них были и немногочис­ленные армяне-предатели.

Аналогичная драма разыгралась в 1926 году в Пари­же. Часовщик из Одессы Самуил Шварцбарт застрелил Си­мона Петлюру (семья Шварцбарта погибла в учиненных петлюровцами еврейских погромах). И в Париже суд при­сяжных единогласно оправдал убийцу. В те не столь уж да­лекие годы понятие «политкорректность» еще не вытеснило чувство простой человеческой справедливости.

Теперь в Армении именами Талеат, Энвер и Джемаль называют ни в чем не повинных собак.

СЕВАН

«Крепкие, загорелые отдыхающие в майках и сандалиях на босу ногу карабкаются на отвесные скалы…»
Мариэтта Шагинян, «Путешествие по Советской Армении»

«Сон в палатке удивительно здоров»
А.Пушкин, «Путешествие в Эрзерум»

Выезжаем впятером на красном «москвиче» одного из друзей Тиграна. Имя его Нельсон. Он очень красив, не­много полноват. Но похож не на английского адмирала, а скорее на римского патриция эпохи Флавиев (так, во всяком случае, я их себе представляю).

Минуем Абовян, Раздан, и через полтора часа мы на озере Севан. Искупавшись и позагорав, заглянули на турба­зу. Делать там нечего — чтобы понять это, много времени не потребовалось. «Неукомплектованные», случайные «турис­ты» с чемоданами, в купальных халатах и с глубочайшим со­знанием собственного превосходства над «чучмеками-ар­мяшками» не для нас.

Поехали в ресторан. На автостраде над озером ску­льптура: тоненькая девушка — Ахтамар держит факел, пода­вая сигнал своему возлюбленному-рыбаку на другом берегу Севана (20 км!). Согласно легенде, он приплывал к ней на лодке и однажды, во время внезапно налетевшей бури уто­нул. Армяне умеют красиво подать народную легенду, хотя эта немного и отдает «Легендой озера Иссык-Куль» из «Зо­лотого теленка».

В киоске продают дорогие сигареты «Ахтамар». Так же называются гостиница и ресторан, куда мы сейчас на­правляемся. Но нас не пускают. Солдат и несколько спор­тивных судей стоят у поворота: на старой дороге проходит всесоюзное ралли, и она закрыта для всех, кроме гонщиков. Теперь понятно в чем дело — участвующие в ралли «москви­чи» и «волги» встречались нам задолго до Севана. Грязные, рычащие, с зажженными фарами, неслись они навстречу ис­пуганно прижимающимся к обочинам автомобилям. Так, ве­роятно, выглядел бы солдат, прямо из окопа попавший на бульвар где-нибудь в Сочи или Ялте.

Делать нечего, оставляем машину внизу и идем пеш­ком. В ресторане очень мило. Наш столик у окна, из которо­го хорошо видны озеро и пролегающая вдоль берега желез­ная дорога. Трасса ралли сворачивает и переходит в доволь­но пологий подъем и крутой поворот за склон. Одна за дру­гой машины гонщиков скрываются за поворотом в пятистах метрах от нас. К повороту поднимается белая «волга» с бо­льшими синими номерами на капоте и багажнике. Через не­сколько секунд на краю обрыва группа людей смотрит вниз, где на рельсах медленно расползается облако пыли. Народ сбегается со всех сторон: «волга» упала с высоты 50-60 мет­ров, и ребята, конечно, погибли.

Пора возвращаться. У места падения останавливаем­ся: машина лежит вверх колесами, искореженная, сплющен­ная. Сильно пахнет бензином. Впереди группа солдат с авто­матами. Вместо привычных пилоток на головах зеленые «стетсоны». Один поднял красный флажок, и мы останавли­ваемся. Слева на нас глядит ручной пулемет на козьих нож­ках. «Откройте, пожалуйста, багажник», всунув голову в ма­шину и вглядевшись в лицо каждого, сказал сержант. «От­крывай сам!» — засмеялся Нельсон. Ничего, кроме запасного колеса, не обнаружив, сержант разрешает ехать, но любо­пытный Нельсон хочет знать причину проверки. Оказалось, что с какого-то прииска бежал опасный преступник, и все машины на трассе проверяют.

От жары, скорости и утомления нашего римлянина начинает клонить ко сну. Рассказываем анекдоты, поем — не помогает. Пришлось остановиться. Нельсон поспал полчаса на травке в тени машины, а мы освежились, искупавшись в канале, и без приключений вернулись в Ереван.

Приключение случилось на следующий день. Мы от­правились в город, а сын Саша вышел погулять. Вернулись вечером. Дверь открыл Тигран и сразу проводил нас в спа­льню, где Саша лежал на кровати. Правые плечо и рука его были забинтованы. А произошло вот что: возвращаясь до­мой в автобусе, Саша облокотился на дверь, та вдруг откры­лась, и он на полном ходу вывалился, ударившись плечом о столб. Ему повезло — отделался легко: разбит локоть, вывих плечевого сустава и сильное растяжение связок. Раньше, чем появилась милиция, молодой парень остановил такси, отвез Сашу в ближайшую поликлинику, где ему вправили плечо и наложили повязку. Затем незнакомец отвез Сашу до­мой, рассказал, как все произошло, и, извинившись, уехал на работу (как он сказал — на вторую смену). А имя свое не назвал и номер телефона не оставил. Вот так, спокойно и ненавязчиво, совершенно незнакомый человек пришел на помощь в чужом городе.

Происшествие задержало нас в Ереване на три дня — пришлось ждать, пока Саша сможет нести рюкзак. Но мы не пожалели об этих днях. Досадно было лишь, что доставили хлопоты нашим гостеприимным хозяевам.

Спустя почти 40 лет Саша, просматривая эти строки, вдруг признался, для чего отправился погулять в тот вечер. Ему, тогда пятнадцатилетнему, очень хотелось курить — тре­тий день, бедняга, без курева! Он купил сигареты, выкурил две подряд, а пачку с оставшимися выбросил.

Через три дня, когда рука почти пришла в норму, продолжили путешествие. Сидим в электричке, ждем отп­равления. Человек напротив читает газету «Известия». На четвертой странице заметка: «Случай на Ушбе». «Вероятно, спасли альпиниста-иностранца», — подумал я, и, когда по­просил газету, понял, что не ошибся. «Альпинист из ГДР пренебрег страховкой… На помощь ему… Он благодарен со­ветским альпинистам…» и т. д. Писать заметки в советских газетах можно спокойно поручить роботу. А не спасли бы альпиниста — и слова бы не сказали: о происходящем в СССР советская пресса сообщает только положительные но­вости. Катастрофы, стихийные бедствия, несчастные случаи происходят исключительно на загнивающем Западе.

Размышляя об этом, я не заметил, как электричка тронулась. Железнодорожное сообщение в республике не особенно популярно — поезда полупусты и движение неин­тенсивно. На трассе Ереван — Севан (60 км) всего три элек­трички в день. Зато автобусы переполнены.

Электричка медленно взбирается на Канакертское плато. Город виден то слева, то справа. Торчащий над ним черный цоколь неожиданно приближается. Его венчает одно из чудовищных творений Вучетича — шестнадцатиметровая фигура матери-Армении. С мечом в руке она вознеслась над армянской столицей. Почти такая же, но слегка облагоро­женная грузинской элегантностью, возвышается и над Тби­лиси. Несколькими годами раньше они сменили монументы Отца народов. По мне, лучше уж эти «матери».

Двери в электричке можно свободно открыть и, дер­жась за поручень, сесть на ступеньку. Мальчишки вдруг пе­решли с левой на правую сторону вагона, мы последовали их примеру и прильнули к правому окну. Въезжаем на мост, откуда открылся северный въезд в город. Здорово! Прямо под поездом, далеко внизу ползут крошечные машины, во­круг горная панорама. Свесив ноги наружу, мальчишки са­моутверждались над бездной, а я позавидовал. Напротив си­дит парень лет семнадцати. Поставив ноги на боковую ска­мейку и чуть раскачиваясь, он читает в блокноте ровные строчки стихов. Текст армянский. А под скамейкой у него целый ящик водки в бутылках с русскими этикетками. На свадьбу везет, наверное. Кто-то уснул, и ему не мешает ожи­вленный, бурлящий разговор соседей. Девушка что-то впол­голоса напевает, к ней присоединяется сидящий рядом по­жилой мужчина. Спел куплет, замолк и отвернулся, а она продолжала.

На станциях долго стоим, можно выйти попить воды из фонтанчика, купить сигареты в киоске, размяться. Как всегда в поезде, смотрим в окно, стараясь ничего не пропус­тить. На косом, обрывистом склоне маленькое кладбище. Кого-то хоронят, но народу не очень много. Зато у ворот сто­лько машин, что не протолкнуться. Даже самосвал стоит.

Остановка. Нас перегоняют в головную секцию по­езда, опустевшие вагоны вернутся в Ереван. Продолжаем те­перь уже недолгий путь к Севану. Народу прибавилось, но и сейчас вагон полупустой. Рассматриваем новых пассажиров. Среди них бородатый художник с рюкзаком, этюдником, же­ной и собакой. На минутку я пожалел, что не взял с собой этюдник. Но таскаться с ним по горам? Нет уж, хватит и блокнота.

Вот и Севан. Идем по перешейку ведущему к полу­острову, который когда-то был островом.

Полуостровом он стал благодаря мудрому проекту постройки каскада гидроэлектростанций на севанской воде. Той же водой собирались орошать ереванскую впадину. — А Севан? — Спустить Севан и точка! — решил товарищ Сталин. Хорошо, что до марта 1953-го не успели осуществить гран­диозный замысел, иначе осталась бы Армения без озера.

Сталинские планы привели писательницу мадам Ма­риэтту Шагинян в экстаз. Вот, что она пишет:

«…это значит, что глубина озера уменьшится поч­ти вдвое, расстояние вокруг озера сократится больше чем втрое, площадь воды уменьшится в шесть раз; и, наконец, объем воды станет меньше почти в двенадцать раз … Возникнет новое, более живописное, более спокой­ное синее озеро».

Трудно понять, чему она так радовалась.

Директор Севанской метеостанции разрешает поста­вить палатку на огороженной территории в ста метрах от бе­рега. С нами все очень любезны, и в первую очередь дирек­тор Альберт. Ставим палатку и идем осматривать экс-ост­ров. На гребне две древние церквушки и огороженная ре­шеткой с якорями могила капитана севанского флота. Пос­троенные из черного туфа церкви выглядят заброшенными, внутри голые стены, без фресок и украшений. Но в закоп­ченных нишах сталактиты застывшего воска сгоревших све­чей: в дни отдыха здесь множество посетителей:

Пляж южного берега хороший и неплохо оборудован. Дальше, в конце пляжа палаточный городок, но там слиш­ком грязно. В центре киоск с вывеской: «Прокат спортивно­го оборудования». В нем две раскладушки и три мангала. Все ясно, идем дальше. В доме отдыха биллиардная, танц­площадка, по вечерам кино, раз в неделю концерты и, ко­нечно, массовик-затейник.

Наш новый знакомый — Аршак. Он стар и, судя по всему, неудачник. Глаза на усталом лице бесконечно добрые. Под майкой на животе огромная шишка — пупковая грыжа. Несмотря на это убирает двор станции, таскает тяжелые ка­мни, увозит тачки с мусором. Узнав кто мы, бойко заговорил на иврите и так же легко перешел на идиш, когда призна­лись в своей необразованности. В 1915, спасаясь от турок, он бежал в Ирак, затем перебрался в Сирию, оттуда — в Ли­ван (здесь говорят Леванон). Закончил свои странствия в подмандатной Палестине. «О, сейчас там плохо — война», — говорит Аршак. Ему и там не везло. Работал на стройках, грузчиком, прокладывал дороги, подметал улицы, но каж­дый раз после окончания работ его увольняли. В середине тридцатых на несколько лет пристроился в каком-то зады­хающемся без воды кибуце, но и там не удержался. В шес­тидесятых Аршак репатриировался. «Нигде нет мне удачи, — говорит он, — ни там, ни здесь. Но в Палестине жить можно совсем неплохо, особенно если ты еврей».

НОЧНОЙ БАР

Фильм озвучен на армянском языке, причем так, что сами армяне ничего не понимают. Сидящий рядом Альберт слегка благоухает коньяком.

— Чем смотреть эту порнографию, пошли лучше по­гуляем, — предложил он. — Все нет времени познакомиться поближе. Думаю, вы обижаетесь на меня.

— А мы думали, это вы на нас обижаетесь, — возразил я.

— Тогда пошли в мой ресторан «Ишхан» (по-армянски — «форель», а также «князь»). Он над станцией электрички.

— Но ведь поздно. Там и свет уже не горит.

Альберт улыбнулся, зашел в кабинет, снял трубку и что-то продиктовал по-армянски. Захватив работника метео­станции с труднопроизносимым именем Мкртыч, он выво­лок нас на дорогу. Тут же подвернулся попутный мотоцикл с коляской. Альберт засунул нас троих в коляску, сам сел за спиной водителя, и, вцепившись друг в друга, мы в полной темноте понеслись в ресторан. Сам не понимаю, как никто не вывалился. Доехали за две минуты и с облегчением вы­лезли из коляски. Вместо ресторана Альберт открывает дверь в… билетную кассу станции. Там горит свет, стоят тумбочка, стол и раскладушка, на которой сидит все тот же Аршак. Он, оказывается, и тут работает!

— Вот наш ночной бар, — смеется Альберт. — Сади­тесь, пожалуйста.

На столе помидоры, перец, лепешки, соленый сыр и окруженная стаканчиками бутылка «Столичной». В малень­кой, наполненной табачным дымом кассе шумно, заходят ка­кие-то люди, чокаются, знакомятся, их сменяют другие.

Альберт рассказывает о себе. Учился в Тбилисском университете, сболтнул лишнее и попал в Гулаг. После ски­таний по лагерям надолго застрял в Норильске, где и провел лучшие годы своей жизни. Лучшие без кавычек.

— Именно там, — говорит он, — как это ни парадокса­льно, была настоящая эмоциональная, насыщенная жизнь, настоящие чувства, преданные на всю жизнь друзья.

Здорово! Какова же вообще наша жизнь, если луч­шие ее годы проводят в концлагере!

Из Норильска он освободился после смерти Сталина, окончил университет, защитил диссертацию, добился кое-чего в жизни. Но распалась семья. Пару раз в год ездит в Ереван повидать сына.

— А как вы живете? — спрашивает Альберт.

— В принципиальных вопросах у нас полный кон­корд, в остальном я всегда уступаю женщине.

Мой ответ произвел впечатление, и Альберт снова наполнил стаканы уже из новой бутылки. Он бегло говорит по-французски, которому научился в Норильске(!), а сейчас практикуется с Аршаком — тот вообще полиглот: англий­ский, иврит, идиш, арабский, французский и, конечно, рус­ский — научился во время своих странствий.

Незнакомый старик выпил с нами, вгляделся в лицо Мкртыча, достал из кармана и протянул ему маленькую фо­тографию в траурной рамке: — А я ведь знал твоего брата, — сказал он

Мкртыч отвернулся и, как ребенок, заплакал, не сты­дясь своих слез. Еще не прошел год, как его брат, севанский рыбак, утонул во время шторма. Немедленно решаем помя­нуть его на кладбище. Захватив новую бутылку, садимся в чью-то «волгу». Не помню уже сколько нас было, но как мы разместились в машине — еще одна загадка того незабывае­мого вечера. Тем более, что на переднем сиденье крепко спал маленький мальчик и водитель не позволил его трево­жить. Пропетляв минут десять в кромешной темноте, мы ос­тановились у кладбищенских ворот. Полная луна выглянула из облаков, и мы быстро нашли могилу. В центре крытой железной беседки — бюст на метровом постаменте, столик, стулья, цветы. Здесь же в нише стаканы. Выпиваем по глот­ку и выливаем остатки в цветы. Брата, видно, поминают час­то, но армянские цветы каким-то образом это выдерживают и не вянут. Мкртыч, опустив голову, стоит в стороне. Я по­дошел и, обняв его за плечи, отвел к машине. Пора…

У палатки долго говорили с Альбертом. Была глубо­кая ночь, когда зашла речь и об Израиле.

— Раньше я вас нэнавидэл, а теперь, после Шести­дневной войны, после всего, что вы — такая маленькая стра­на — у себя сделали — аббажаю! — кричал он в ночной тиши­не. Но вдруг лицо его стало таким серьезным, что я насторо­жился. — Извините, пожалуйста, но я хочу что-то спросить: вы член партии?

— Дорогой Альберт, если бы спросил кто-то другой, я бы обиделся. Ну, разве я похож на партийного человека?

— Ты знаешь, как только тебя (он перешел на ты) уви­дел, я тоже так подумал, но, чтобы не разочароваться, решил все-таки проверить.

И он крепко пожал мне руку. Восторги Альберта еще усилились, когда узнал, что я из семьи художника. Мы разо­шлись довольные друг другом.

Продолжение

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Марк Шехтман: Отпуск в Армении

  1. Здравствуйте, Михаил! Говорят, что все евреи родственники. возможно, так оно и есть. а чтобы уточнить, пришлите свой e-mail и сообщите свои биографические данные. Мои данные вы найдете в изданиях Берковича перед каждой публикацией. Кроме того, найдите в журнале «Заметки по еврейской истории» очерк «Мой отец». Всего лучшего. Ваш однофамилец — Марк.

  2. Спасибо за возвращение меня в молодость, когда приходилось бывать в обожаемой мною Армении. Сейчас из Латвии добираться туда к друзьям стало проблематичней — по личным причинам… Остаются воспоминания… Еще раз — спасибо! P.S.Может мы не только однофамипрльцы?

Добавить комментарий для Михаил Шехтман Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.