Это было время, когда даже на занятиях по латинскому языку профессор Лев Дмитриевич Тарасов утверждал: «Иосиф Виссарионович выражает свои мысли с присущей латинянам лаконичностью…»
Еврейский камень в Томске
Владимир Слуцкий
10 лет назад в 2004 г. в Иерусалиме вышел из печати историко-филологический роман Юрия Щеглова (Варшавер) «Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга» (Изд-во: Мосты культуры — Гешарим), — это его последнее опубликованное произведение, через два года Юрий Щеглов умер…
Объёмный (739 стр.) роман повествует о жизни и творчестве писателя, публициста, поэта Ильи Григорьевича Эренбурга на фоне сложнейшего советского ХХ века. Многочисленные короткие разделы, сложенные в мозаику разновременных событий (гражданская война в Испании, Великая Отечественная война, послевоенный период) и имен (М. Кольцов, И. Бабель, Н. Бухарин, Э. Хемингуэй, И. Сталин и много, много известных и мало известных лиц) напрягают читателя, заставляя все время держать в памяти основную нить повествования.
Детальный анализ романа, безусловно, дело профессионалов, несколько рецензий, довольно острых, уже опубликованы. Я обратил внимание на беседу Юрия Щеглова с литературным критиком Борисом Фрезинским, автор заверил, что «все написанное об Эренбурге в его «романе», включая томскую историю, — правда чистейшей воды», т.е. роман носит мемуарный оттенок.
Меня, естественно, «ностальгически» заинтересовали фрагменты «томской истории», ибо 42 года жизни (уже почти половина всей!) связана в той или иной степени с теми же объектами Томска, а, точнее, Томского университета.
Длинное и, по-моему, несколько странное название романа, нуждается в расшифровке. Первая часть — «Еврейский камень», с одной стороны, связана с еврейской традицией — на могилы возлагать не цветы, а камни. По этому поводу доктор геолого-минералогических наук и в то же время знаменитый бард (помните: «Атланты держат небо…») Александр Городницкий написал прекрасные стихи «Почему на могилы евреи приносят камни?», приведу только одно четверостишие:
Потому ли, что там, где дороги души бесконечны,
Увядают цветы, а вот камни практически вечны?
Или в том здесь причина, что люди стремятся нередко,
Снявши камень с души, передать его умершим предкам?
…
Возможно и другое объяснение, уже непосредственно связанное с Томским университетом. В аудитории минералогического музея, где проводилось семинарское занятие группы историко-филологического факультета (ИФФ), разгорелся острый конфликт — блондин в бордовой рубахе подозвал автора романа к шкафу и, указав на экспонат с надписью «Еврейский камень», почти кричал, что, мол, русских, французских, американских камней нет, а вот евреи за какие-то заслуги удостоились! Надо вспомнить, что это было время активной борьбы с «безродными космополитами» (почти всегда читай евреями) на фоне возросшего государственного антисемитизма (убит известный артист Соломон Михоэлс, расстрелян антифашистский еврейский комитет, затевалось дело «врачей-убийц»). Заметим, что в семье Юрия Варшевара было уже много репрессированных и ему нельзя было поддаваться на провокацию. Назревал скандал вплоть до драки… и только приход преподавателя погасил очаг.
***
Вставка 1. Еврейский камень в томском музее
Валентина Леонтьевна Свешникова, заведующая Минералогического музея им. И.К. Баженова, давнишняя моя соратница по общественной работе (она по профсоюзной, я по партийной), на мой запрос ответила:
«Действительно такой камень существует, он доставлен из месторождений Урала (Мурзинка) и выставлен в витрине музея. Еврейский камень (письменный гранит) — разновидность пегматита, в котором полевой шпат и кварц, прорастая один в другом, образуют структуру, напоминающую древние письмена, камень очень красивый, привлекает всеобщее внимание».
***
По своему внешнему виду и по родословной (правда, студенты на первых порах заикаются пока произнесут моё отчество — Израильевич) я потомственный еврей, но на моём, геолого-географическом, я никогда не ощущал антисемитизма, никогда. Кстати, почти 10 лет до этого работая на Сахалине, тоже. В общении с репатриантами европейской части Советского Союза в Израиле по указанной причине иногда чувствую себя «белым вороном», мало кто верит, что я искренен, увы. Но это другая тема…
А что означает вторая часть названия книги — «…или собачья жизнь Эренбурга»? За что его так? Здесь все понятно, автор просто процитировал строчку из стихотворения самого Ильи Эренбурга, которое он написал незадолго до смерти, приведу отрывок:
Пора признать — хоть вой, хоть плачь я,
Но прожил жизнь я по-собачьи,
Не то что плохо, а иначе —
Не так, как люди или куклы,
Иль Человек с заглавной буквы.
Такие исповедальные стихи мог написать только мудрый и мужественный человек.
Я с детства восхищался его статьями периода Великой Отечественной Войны. И не один я. По свидетельству Константина Симонова, в одном из партизанских отрядов в рукописном приказе существовал пункт:
«Газеты после прочтения употреблять на раскурку, за исключением статей Ильи Эренбурга».
Известно, что у Гитлера был личный список врагов рейха с прейскурантом цен за их казнь (голова Юрия Левитана диктора всесоюзного радио — 250 тысяч марок, голова Вольфа Мессинга, который предсказал гибель фюрера — 200 тысяч марок), а по поводу Ильи Эренбурга Гитлер распорядился поймать и повесить на Красной площади в Москве.
У И. Эренбурга было много почитателей и друзей, но и немало — недоброжелателей и откровенных врагов. Пусть даже с некоторым преувеличением, но все равно полностью солидарен с таким утверждением:
Не люблю в Эренбурга — камней,
хоть меня вы камнями побейте.
Он, всех маршалов наших умней,
нас привел в сорок пятом к победе.
(Евг. Евтушенко. Крещатицкий парижанин)
***
Вставка 2. И. Эренбург — томский писатель
На томском краеведческом портале «Земля томская» И.Эренбург включен в список томских писателей, основание: в 1932 г. некоторое время жил в Томске по ул. Герцена, дом № 11, его роман «День второй» рассказывает о послереволюционном Томске.
В конце статьи об Эренбурге упоминается и Ю.Щеглов:
В 2004 в Иерусалиме вышел историко-филологический роман Юрия Щеглова «Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга», главный герой которого Юра, студент Томского университета, познакомился с приехавшим в Томск писателем, стал его гидом, а потом и прототипом главного героя его романа «День второй» — Володи Сафонова.
Досадная и грубая ошибка — не Юра (он родился только в 1932 г.) познакомился с писателем. Гидом и прототипом главного героя был отец Жени Сафроновой — подруги Юры.
И еще, почему бы и Юрия Щеглова не включить в список томских писателей на том же основании.
***
Итак… в 1950-е годы жил в Томске и учился в томском университете на историко-филологическом факультете бывший киевлянин Юра Вашевер. В Томске оказался, вероятно, по приглашению профессора Константина Петровича Ярошевского (муж Люции — родной тети по матери Юрия, кстати, другая тетя Шарлотта была первой женой известного украинского драматурга А. Корнейчука).
К.П. Ярошевский и его жена, Варшавер Люция Моисеевна, отбыли более 10 лет в ГУЛАГе. Потом естественно реабилитированы, причем при жизни, а не посмертно.
Вскоре Юра уехал и в 1957 г.закончил филологический факультет Московского университета. Успешно работал в «Медицинской газете», «Литературной газете». В 1969 г. первая серьёзная публикация, да не где-нибудь, а в «Новом мире» А. Твардовского. Его произведения публиковали также в престижном издательстве «Советский писатель». В 1978 г. по рекомендации Юрия Трифонова, Фазиля Искандера и Льва Аннинского (солидные литераторы, не правда ли?) был принят (1978 г.) в Союз писателей СССР.
Публиковался под псевдонимом Юрий Щеглов.
В Томске Юрий дружил с однокурсницей Женей Сафоновой, отец которой послужил прототипом одного из главных героев (Володя Сафронов) романа Ильи Эренбурга «День второй» (1933 г.). Известно, что И. Эренбург посетил Томск, и это нашло отражение в его романе. Таким образом, «томские картинки» фигурируют и как собственные воспоминания автора (50-е годы), и как фрагменты из книги «День второй» (30-е годы).
Где же пересекаются наши воспоминания, какие ассоциации возникают?
Университетская Роща, Ю. Щеглов о ней, золотой:
«Полвека прошло, а знаменитая Университетская роща, с просвечивающим сквозь необлетевшую листву зданием, не изгладилась из памяти. Часто по ночам я слышу ее мелодичный волнообразный шум. Небо высокое, светло-синее, стволы деревьев белые, выбрасывающие вверх золотисто — зеленые неширокие языки. Роща и университет — одно целое. Погружение в рощу вызывает особые чувства, а гулкий и прохладный вестибюль (главного корпуса В.С.) переносит мгновенно в совершенно неведомую и неуловимо чем одухотворенную реальность».
Полагаю, что все выпускники, да и не только они, на всю жизнь запомнят этот прекрасный уголок Земли. Для меня университетская роща еще и учебно-производственная база, здесь размещалась первая метеорологическая площадка.
Позже её перенесли на территорию Ботанического сада. Через каждые три часа студенты производили наблюдения. Зимой последний срок приходился на темное время суток, меня всегда беспокоило, как там наблюдатели пройдут мостик Любви, хотя и дежурили парами, но, в основном, все-таки девчушки… В 1963 году здесь организовали учебную аэрологическую станцию, построили маленькую газогенераторную, некоторое время даже наблюдали за шарами-пилотами для определения ветра на высотах.
9 мая 1967 г. в Роще открыли памятник студентам и сотрудникам университета, погибшим во время Великой Отечественной войны. Мимо него по тропе из БИНа в Главный корпус (и обратно, естественно) ежедневно проходят сотни вечно торопящихся универсалов… Как тут не вспомнить слова советского писателя Анатолия. Алексина: «Люди не должны жить минувшим горем… но тех, кто спас их от горя, они обязаны помнить». Так и хочется воскликнуть: девушки, юноши, на несколько секунд замедлите свой шаг и хотя бы мысленно поклонитесь солдату…
***
Вставка 3. БИН и личности там работающие
Известно, что в 1883 г. на личные пожертвования и на сэкономленные (надо же!) от основного строительства средства, состоялась закладка первого в Томске студенческого общежития. В 20-е годы здесь разместили рабфак (подготовительные двухгодичные курсы для малограмотных детей рабочих и крестьян), а в 1935 году корпус занял биологический институт — БИН (это условное название сохранилось и до настоящего времени). После Великой Отечественной войны корпус был передан историко-филологическому факультету и официально значился, как 3-й учебный корпус ТГУ.
Вспоминаю, что в 60-е годы в БИНе располагались на первом этаже юридический факультет, на втором и третьем — ИФФ, там же отдел заочного обучения. Кроме этих подразделений по неизвестной причине в БИНе приютились кафедры географического отделения геолого-географического факультета (ГГФ), в частности, моя кафедра — метеорологии и климатологии в трех мааленьких комнатах, кафедра гидрологии суши, кафедра географии и гляциологический кабинет профессора М.В. Тронова.
БИН у Ю. Щеглова очень мрачен, сер, запущен — вызывает отрицательные эмоции, даже читать как-то неприятно:
«Историко-филологический факультет располагался рядом с рощей и главным зданием. Дверь выходит прямо на щербатый тротуар. Восхождение по стертой и узловатой лестнице, кажется, на четвертый этаж (ошибка, всего их три. В.С.) не вызывает никаких поэтических ощущений. Пахнет пылью. Сквозь давно немытые стекла все-таки пробиваются окрашенные охрой лучи. Из неширокого и коротковатого коридора дверь ведет в аудиторию, похожую, скорее, на обыкновенный класс в школе. Стены аудитории до половины покрыты масляной краской. Жирная коричневая черта делит плоскость на неравные части. Серо-желтоватой штукатурки меньше. Унылая одинокая лампочка без абажура свисает с потолка. Три закупоренных окна».
Сравните с описанием аудитории в главном корпусе:
«Одно из семинарских занятий проводили в одной из аудиторий главного корпуса на геологическом (ГГФ. В. С.) факультете. Ярко залитая оранжевым свечением комната напоминала театральную декорацию. Столы, стулья и шкафы, окрашенные в желтую краску и отполированные до блеска, сияли под падающими лучами похолодевшего светила».
Но, когда речь идет о преподавателях, краски становятся яркими, светлыми. Так получилось, что в этот период в университете работали интеллектуалы, которые приехали в Томск по разным причинам, в том числе в результате борьбы с космополитизмом (с долей цинизма, но вырвалось — «нет худа без добра»).
Автор упоминает Николая Федоровича Бабушкина, который читал курс «Введение в литературоведение» и его афоризм «Наука не знает выходных дней», Фаину Зиновьевну Канунову (в романе ошибка — Зинаида Канунникова), подчеркнув, что она будущий лауреат Государственной (получила ее в 1991 г.!) премии за исследование творчества Василия Андреевича Жуковского, еще одного лауреата Сталинской премии Израиля Менделевича Разгона (недавно в Иерусалиме я познакомился с его племянником Александром, израильским журналистом — В.С.), историка Павла Васильевича Копнина, философа и полиглота профессора К.П. Ярошевского, знатока античности из Ленинграда профессора Льва Дмитриевича Тарасова, сосланного в Томск по политическим мотивам — за отказ отречься от репрессированной дочери Регины.
В 1951 г. была опубликована работа И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», ее изучали не только филологи и не только в университете, все грамотные должны были знать или хотя бы ознакомлены с этим научным трудом, независимо от специальности. С особой симпатией и иронией Ю.Щеглов описывает семинарские занятия, которые проводил аспирант Владимир Ильич Мильков:
«Теперь каждый студиозус имеет возможность по примеру Иосифа Виссарионовича заняться теорией языкознания. Специальной подготовки, как видите, не требуется. Ум, энергия, желание — вот залог успеха. Изучайте, изучайте великий труд, близится зимняя сессия…»
Это было время, когда даже на занятиях по латинскому языку профессор Лев Дмитриевич Тарасов утверждал: «Иосиф Виссарионович выражает свои мысли с присущей латинянам лаконичностью. Великий вождь афористичен — здесь заложен секрет его доступности».
Через много лет, точнее, в 2007 году Ф.З. Канунова в беседе с известным томским журналистом Соломоном Выгоном выразила очень глубокую мысль:
«В то время на историко-филологическом факультете ТГУ были великолепные ученые: Александр Иванович Данилов, впоследствии министр просвещения; Павел Васильевич Копнин, руководивший Институтом философии РАН; Николай Федорович Бабушкин… Я вам скажу, что, хотя профессоров и докторов наук тогда было меньше, чем сейчас, но личностей было больше. Данилов понимал, что самое главное в вузе — это личность педагога. Сейчас мы много говорим о грантах, о науке, у меня тоже есть гранты, я и книжки пишу, но для меня самое главное — то чувство, с которым я вхожу в аудиторию к студентам. Самое главное — это педагогический труд».
Для метеорологов должно быть особенно памятно имя ректора Александра Ивановича Данилова. Именно он услышал мой (тогдашнего руководителя кафедры) «крик души» и, несмотря на единодушное возражение гуманитариев в условиях острого дефицита аудиторного фонда, кафедра по его приказу получила 43-ю аудиторию размером 60 кв.м.! Почти такую же площадь занимали до этого все помещения кафедры. В 43-й была организована аэрометеорологическая лаборатория, но реально в ней проводились лабораторные и практические занятия по всем специальным предметам, здесь работал метеорологический кружок, проводились собрания, “последние звонки”, встречи выпускников и т.д.
Примерно через год на каком-то совещании А.И. Данилов сказал: «Все правильно, теперь это современная университетская кафедра».
О 43-й аудитории студенты сложили трогательную песню на мотив “Последнего троллейбуса” Булата Окуджавы:
Когда мне невмочь
Пересилить беду,
Когда подступает отчаяние,
Я в БИН в 43-ю без стука вхожу,
Как будто случайно.
Родной кабинет,
Где всего три окна,
Я знаю, что в день непогожий
Ты, как спасотряд,
Для несчастных в горах
Приходишь на помощь.
Нечасто везет нам в космический век:
Нет качества в наших прогнозах,
Но здесь, в 43-ей, научат нас всех
Не хныкать при грозах.
Когда мы уедем
И дверь затворим,
На сердце вдруг станет спокойней,
Но БИН с 43-ей любимой своей,
Я знаю, мы вспомним.
Символично — мемориальная доска памяти А.И Данилова установлена на внешней стене аудитории 43 БИНа.
Кроме того, нам выделили подвальные помещения (бывшие жильцы получили квартиры). Модернизировали работу учебного бюро погоды, с помощью Новосибирского радиометцентра, организовали прием факсимильных карт по прямому телеграфному каналу из Новосибирска. До этого информация принималась по радио на слух и наносилась на карты техником. Главная техническая трудность, которая стояла на пути решения этой проблемы, — отсутствие свободного телефонного канала. И как тут не вспомнить благородный шаг проректора по заочному обучению Галины Александровны Осокиной, которая согласилась обменять одну внешнюю (городскую) телефонную линию на внутреннюю (местную)!
Учитывая, что факсимильные карты содержали вредные вещества, отдел Охраны труда и техники безопасности университета выделил кафедре молоко — по 0.5 литра на человека каждой дежурной смене. Руководство факультета тоже внимательно относилось к состоянию дел на кафедре, реальную поддержку метеорологам оказывали деканы ГГФ: А.Р. Ананьев, А.И. Родыгин и В.В. Хахлов.
Много государственных, добрых и с хорошим слухом руководителей встретил я в то время в университете.
Научная Библиотека ТГУ
Ю. Щеглов:
«Библиотечный зал, усеянный звездами настольных ламп, плавал в тишине. Он был, как Роща, в неё погружен. Он излучал тишину, как мироздание, как пространство, в котором вслушивался Володя Сафонов».
Любопытно, что текст, связанный с Научной библиотекой, переплетается чувствами самого автора с рассказом И. Эренбурга (11-я глава «Дня второго» посвящена библиотеке университета и ее ангелу-хранителю — наивной и восторженной Наталье Петровне).
Ю. Щеглов убежден (с ним можно согласиться), что директор библиотеки Вера Николаевна Наумова-Широких у И. Эренбурга — прототип Натальи Петровны Горбачевой, «библиотекарши»:
«Директор носит знаменитую в Сибири фамилию — Наумова-Широких… В Наталье Петровне я видел Наумову-Широких. Все, буквально все сходилось. И доброта, и речь, и самоотверженность, и вера, и любовь к читателю, и уважение к нему: все, мимо чего мы каждый день проходим, ничего вокруг не замечая, кроме взятых с конвейера книг».
Или:
«…Я никогда не забывал маленькую старушку с проницательным взором, за пустынным столом, в темно-золотистом углу кабинета великой библиотеки, навечно сохранив о них — о маленькой старушке и о великой библиотеке — одно из самых волнительных воспоминаний».
Мне не пришлось лично знать Веру Николаевну (она умерла в 1955 г.), но 42 года посещая научную (по-студенчески «научку») библиотеку, познакомился со многими служителями, точнее, служительницами библиотеки, которые посвятили свою жизнь Книге. Солидный профессорский зал, атмосфера которого призывала «что-нибудь выдумать», а иначе чего здесь сидеть… Скромные залы новинок, газетный зал с покатыми (почти чертежными) столами, зал периодики (чего греха таить, увлекался и свежими художественными журналами). Сотрудничал с отделом естественных наук и научно-библиографическим. Где бы я ни работал, везде встречал спокойные приветливые приятные лица, всегда готовые прийти на помощь. С глубоким уважением и нежностью вспоминаю их…
Повторю слова Юрия Щеглова: «И библиотеки навсегда стали моим родным домом. Иногда — первым».
P.S. Роман Ю. Щеглова стоит на специальной полке библиотеки Ф.З. Кануновой в хранилище Научной библиотеки НТГУ. За 5 лет (Фаина Зиновьевна умерла в 2009 г.) его прочитали… 1 человек! Отсюда грустно-печальная мысль — видимо, надо уехать далеко-далеко и надолго, чтобы по достоинству оценить жизнь в Томске и работу в Томском университете (ныне не только государственном, но и национально-исследовательским) и трепетно с учащенным сердцебиением вчитываться в строки (пусть даже немногочисленные), посвященные родному городу в современной мемуарной литературе.
