Книги и пластинки стоили относительно недорого, и даже если бы я их покупала меньше или не покупала вовсе, я бы никогда не могла собрать достаточно денег на новую одежду и обувь.

Отблески и отражения

Муся Венгер

Продолжение. Начало

О ГОРЕСТЯХ И РАДОСТЯХ ЖИЗНИ В РОССИИ

Когда я закончила школу, мне было очень грустно. Казалось, я рассталась с самой значимой частью жизни. Только через год, который оказался для меня очень тяжелым, я продолжила учиться в институте. Я жила тогда с бабушкой в той же коммунальной квартире, где мы прежде жили с Олей. Младший бабушкин сын Миша, который был ей более близок, чем старший, жил с женой и двумя маленькими дочками в большой комнате в другой коммунальной квартире. И вот его жена предложила разменять две наши комнаты в разных квартирах на одну отдельную двухкомнатную квартиру. Бабушка спросила моего согласия. Я была этому рада. В нашей квартире было не очень приятно с соседями. К тому же я любила девочек, особенно старшую, ей было лет шесть. Вскоре мы переехали в новую квартиру в центре города, недалеко от Театральной площади и от синагоги.

Я тогда не подозревала о планах Мишиной жены. Она сразу заявила, что поскольку наша с бабушкой комната несколько больше прежней, она поставит к нам шкаф и детскую кроватку. Я не возражала, что было совсем неразумно. Девочку укладывали спать рано, и мне нельзя было тогда слушать радио или приглашать друзей. Я с этим смирилась. Вскоре Мишина жена стала меня уговаривать переехать за город к маме, а маме обещала за это простить долг за дом. Когда я не согласилась, она, будучи не слишком умной, стала мне делать мелкие и не очень мелкие пакости. Она запретила девочкам со мной разговаривать. Это ей тоже не помогло. Она надеялась, что по окончании института меня не оставят работать в Ленинграде. Когда и этого не случилось, Миша разменял эту квартиру на другую для своей семьи вместе с бабушкой и маленькую комнату в другой коммунальной квартире для меня. После этого я видела бабушку только летом, когда все жили за городом, а я часто туда приезжала.

Но это в будущем. А пока я жила с бабушкой и с семьей ее сына Миши. Он был добрым человеком и неплохо ко мне относился, но не хотел ссориться с женой, а она была очень настойчивой. Я была молода, училась в институте. После лекций оставалась в институте и занималась там в читальном зале. А по вечерам часто встречалась с друзьями, иногда мы ходили на концерты классической музыки, в театры, в кино, а иногда друзья приглашали меня к себе. Билеты на представления были относительно недорогие, а мы еще покупали самые дешевые. Так что дома я бывала немного. А в каникулы и летом я работала и больше находилась у мамы за городом.

Иногда мы собирались там всей семьей. В один из таких приятных дней мы все сидели за столом. Эстер было 12 лет. Я стала ее наставлять, что надо делать, чтобы не растолстеть. Тогда мама сказала: «Не слушай ее, Эстер. Толстые тоже замуж выходят». В другой раз, когда мы также все вместе сидели за столом, Броня, которой тогда было 15 лет, попросила маму купить ей проездной билет на электричку, чтобы ездить в Ленинград и петь там в ансамбле. Из нас только она хорошо пела. Мама ей ответила: «Нечего петь, надо свою жизнь устраивать». В обоих случаях мы все рассмеялись, и мама вместе с нами.

Небольшую стипендию я почти полностью отдавала бабушке, а она мне каждый день давала 30 копеек на обед. Я вместо обеда покупала сладкий чай за две копейки. В институтской столовой всегда был черный хлеб на каждом столе бесплатно, и я с удовольствием ела этот хлеб, запивая чаем. На сэкономленные деньги я покупала книги, а немного позже также и пластинки. Бабушка однажды выиграла небольшую сумму денег и предложила мне подарок на половину этой суммы. Я выбрала проигрыватель для пластинок. Благодаря ему я могла дома слушать любимую музыку. Я особенно любила вокальную музыку: песни Шуберта и Бетховена, оперные арии, русские песни, песни на идиш и многие другие, всё это в исполнении замечательных вокалистов.

Книги также приносили много радости. Иметь свои книги совсем не то же, что брать книги в библиотеке. Я собирала книги русских поэтов и переводы поэзии с других языков. Тогда еще не было компьютеров, и вновь перечитывать любимые стихи или найти забытую строку гораздо легче, когда книги есть дома. Книги и пластинки стоили относительно недорого, и даже если бы я их покупала меньше или не покупала вовсе, я бы никогда не могла собрать достаточно денег на новую одежду и обувь. Приходилось довольствоваться единственным комплектом одежды на все случаи жизни.

В институте я познакомилась с Аллой, которая стала моей любимой подругой. У меня всегда была по крайней мере одна близкая подруга, начиная с детского сада и по сей день. Ни одна не поступила со мной недостойно. У нас было много общего в отношении к разным сторонам жизни и искусства, но бывали и различия и даже разногласия, и тогда мы спорили, всегда в уважительном тоне. Самым печальным было, когда из-за обстоятельств мы вынуждены были расстаться, как тогда казалось, навсегда. В двух случаях мои попытки возобновить отношения спустя долгое время остались без ответа. Наше общение много для нас значило. Мы часто бывали вместе, что само по себе ценно, помогали друг другу в разных обстоятельствах, делили веселье и грусть, во многом друг на друга повлияли и многому друг у друга научились.

Так сильно, как Аллу, я любила только еще одну подругу, Наташу. С ней я познакомилась в двенадцатилетнем возрасте, когда вернулась из Сибири в Ленинград. Она была веселой, заводной, увлекающейся. Вскоре она мне сказала, что она тоже еврейка, по внешности невозможно было это узнать, так что у нас нашлась еще одна точка соприкосновения. Мы жили недалеко друг от друга, вместе возвращались из школы, потом вместе делали уроки, я нередко оставалась у нее ночевать, она у меня реже, так как у меня было более тесно. И постоянно мы разговаривали о самых разных вещах. Мы не хотели расставаться даже ненадолго. Из-за ее экспансивного характера мы иногда ссорились, но это не мешало нашей взаимной привязанности. Так получилось, что через два года я вернулась в Новосибирск, мы договорились часто писать друг другу, но она мне не отвечала, и переписки не получилось. Мой брат, живший тогда в Ленинграде, написал мне, что она осталась на второй год в школе и потому мне не пишет.

Когда я через год вернулась в Ленинград и стала ходить в ту же школу, в первый учебный день я в перерыве побежала в ее класс. Она сидела на столе, окруженная одноклассницами, была в центре внимания, а меня почти не заметила. Я плохо спала первую ночь после этого, потом мне снилось, что мы снова дружим, но в конце концов я успокоилась.

У меня в моем классе была еще одна давняя подруга Вера. Мое отношение к ней не было столь же эмоционально интенсивным, но мне с ней было легко и приятно, мы никогда не ссорились. Мы вместе с ней после окончания школы поступали в институт, в который меня не приняли. Она помогала мне в самые сложные для меня моменты: приглашала к себе домой, а также на встречи со своими однокурсниками в тот год, когда я нигде не училась. Я, понятно, тоже старалась ей помочь, особенно впоследствии. Даже будучи далеко друг от друга, мы после вынужденного перерыва поддерживаем с ней контакты.

С Наташей наша дружба возобновилась уже после школы и продолжается до сих пор. Она приезжала ко мне в Израиль, и я встречалась с ней, когда приезжала в Питер. С ее мужем у меня с самого начала были хорошие отношения. Мне было интересно с ней вместе, хотя уже не было такого сильного чувства, какое отличало мое отношение к ней в детстве.

С Аллой мы были близкими подругами все институтские годы и после. Мы вместе занимались, часто долго бродили по городу. Мы с ней вместе были на практике в Москве и в Днепропетровске, а оттуда было очень близко до Крыма, и мы после практики поехали туда к морю. Я тогда впервые попала в теплые края и на море, и мне там очень понравилось.

Во время пребывания в Днепропетровске я столкнулась со странным (так мне тогда казалось) явлением. Мы там жили в рабочем общежитии и покупали продукты в ларьке неподалеку, обычно стояли в очереди. Мы разговаривали друг с другом по-русски. Подходившие к ларьку украинцы, услышав русскую речь, становились впереди нас. До того я не думала, что украинцы не очень жалуют русских. Ведь это было в 1959 году. Мы старались не разговаривать, стоя в очереди.

Там произошел с нами случай, который мог закончиться трагедией. У нашей сокурсницы Лены в Днепропетровске были близкие родственники. Они рассказали, что на Днепре есть небольшой живописный остров, и предложили ей свою лодку. В ясный летний день мы отправились на остров. Из нас троих грести и плавать умела только Алла. Когда мы поплыли в обратный путь, небо внезапно почернело и разразилась гроза. Лодка наполнялась водой, Алла гребла, мы с Леной вычерпывали воду. Страшный ветер и волны гнали нашу лодку прямо на сваи моста, и даже если бы удалось проскочить мимо свай, лодка бы вскоре затонула. Когда лодка была на расстоянии около метра от сваи, мальчишки лет пятнадцати, скрывавшиеся от грозы под мостом, бросили нам веревку и подтянули нашу лодку. Так мы переждали грозу, промокшие и замерзшие, но живые.

С Аллой мы говорили обо всем, также об антисемитизме и еврейских делах, хотя она была русская. Мы вместе были на концерте песен на идиш. Она была умна и красива, очень хорошо пела и часто пела мне чудесные песни, которые я помню до сих пор. Я ей читала стихи. Это по ее просьбе взял меня на работу ее отец.

Когда я уехала из России, общение с питерскими друзьями прервалось на 16 лет. Только когда там стали происходить серьезные перемены, я смогла туда приехать и встретить своих друзей. Я была рада всех их видеть и хоть немного могла им помочь деньгами. К сожалению, судьба Аллы сложилась неудачно. И умерла она, не дожив до 70 лет.

Я очень любила занятия в Холодильном институте, особенно теоретические дисциплины, связанные с математикой. Лекции по высшей математике читал профессор Петр Петрович Юшков, прекрасный специалист и замечательный преподаватель. Самые сложные разделы он умел объяснить не только интересно и доступно, но и с юмором. Его лекции отличались артистизмом и доставляли мне не меньше удовольствия, чем концерты. Еще одним моим любимым предметом была теоретическая механика. Как-то в курсе лекций по математике Юшков коснулся этой науки, при этом заметив: «Теоретическую механику я не только люблю, но и знаю». Этот предмет читал профессор Гольдин. Он почему-то полагал, что девушки не в состоянии понять его предмет. Когда я сдавала ему экзамен, он не скрывал удивления, что я понимаю, о чем говорю. Он задавал мне вопросы на понимание и после каждого моего ответа восклицал: «И это она понимает!» Я была единственной девушкой, которой он поставил отличную оценку. Было еще несколько предметов, которые я любила и понимала. И даже скучные предметы хороший лектор мог преподать интересно.

Не могу сказать, что в институте я не сталкивалась с проявлениями антисемитизма со стороны студентов (не преподавателей), но они были сравнительно редкими и не слишком злобными.

На нашем факультете было два отделения. Одно из них — отделение глубокого охлаждения — занималось физикой низких температур и аппаратурой для их получения. Это отделение было более интересным и престижным. Работа по этой специальности была часто связана с военными и секретными предприятиями. Поэтому в институте старались не определять туда евреев. Разделение по специальностям производили в конце первого курса. Многие студенты написали заявления с просьбой записать их на это отделение. Я поначалу не хотела писать такое заявление, считала, что это бесполезно, но подумав, что я ничего не теряю, написала, и не зря. Чтобы не было лишних эксцессов и объяснений, из восьми групп на это отделение взяли целиком две группы, в которых было меньше всего евреев, и одной из них оказалась моя группа.

В институте, кроме обычных учебных занятий, раз в неделю или в две устраивали исключительно интересные музыкальные лекции, которые проводил замечательный музыковед Энтелис. По поводу советских праздников устраивались вечера и представления, в которых не было ничего советского. Студенты нашей группы собирались вместе у кого-нибудь дома, где было достаточно места. И там тоже мы об этих праздниках не упоминали. Это были просто дружеские вечеринки с угощением, которое мы сами готовили. Мы общались друг с другом, говорили обо всем, что нас занимало, рассказывали анекдоты, пели студенческие песни.

Совершенно особой стороной советской жизни были ежегодные поездки студентов и молодых работников предприятий в колхозы и совхозы на уборку урожая. Из-за рабского положения, мизерной оплаты труда и невыносимых условий колхозники не слишком усердно работали на колхозных полях. Они пытались найти какие-то другие источники существования: собирали и продавали лесные грибы и ягоды, изготовляли вручную корзины и другие изделия, работали на своих личных участках, когда это разрешили. Большинство городских жителей были незнакомы с трудом на земле, и толку от них было немного. Тем не менее, на время пребывания в колхозе нам сохраняли стипендию или зарплату.

Мы там жили в первобытных условиях: водопровода и канализации не было, часто не было электричества, радио и газет. Обычно мы все спали в одной комнате: девушки с одной стороны, мальчики — рядом, с другой. Иногда в комнате были нары, а иногда огораживали часть пола доской. Туда насыпали солому, которую мы покрывали привезенными с собой и сшитыми вместе простынями. Мылись реже, чем раз в неделю, группами по очереди в деревенской бане, для которой мы сами добывали дрова и ее топили. Кормили нас сносно.

В одной деревушке за Ладожским озером недалеко от города Подпорожье в колхозе состояла только одна семья из шести человек. Остальные говорили: «Мы люди вольные». Они промышляли в основном рыбной ловлей. Там наших студентов посылали косить траву. Те, кто не умел, а также девушки, собирали в поле камни, грузили на прицепленную к трактору большую жестяную пластину, трактор их перевозил на другое место, и там мы их выгружали. Работа эта казалась совершенно бессмысленной. Там был с нами преподаватель с военной кафедры. Он всюду ходил с карандашом и блокнотом и постоянно записывал свои наблюдения за нами, а также наши разговоры. Некоторые высказывания он сам провоцировал. В результате по возвращении из колхоза несколько человек перевели с нашего отделения на другое, еще нескольким записали выговоры, а одного студента исключили из института, и он смог его закончить только после службы в армии. Меня тоже вызвали к секретарю факультета. Она мне сказала: «Как это вы, такая скромная девушка, попали в эту колхозную историю?» Я ей рассказала, что было в колхозе. Она, думаю, об этом знала, и для меня это никаких последствий не имело.

Но была и светлая сторона. Места были очень красивые. После работы мы собирали ягоды в лесу. Иногда вместе проводили свободное время. Помню один замечательный лунный вечер в Карелии, когда мы разместились на большом валуне, покрытом пятнами лунного света, и по очереди читали стихи. По дороге на работу и с работы, а также вечерами у костра пели студенческие и туристские песни: лирические, шуточные и сатирические, иногда с политическим подтекстом. Когда уже укладывались спать, рассказывали анекдоты. Мне хотелось послушать, но очень хотелось спать. Бывало, я засыпала и просыпалась от взрыва хохота.

Когда я жила в Ленинграде, большой радостью для меня было ходить часами по городу. Если позволяло время, мы с друзьями ходили пешком из института. Мы не уставали любоваться красотой улиц и площадей, дворцов и соборов, набережных, мостов, рек и каналов. Обилие воды повсюду придавало этой красоте особое своеобразие. Я очень любила Стрелку Васильевского острова и недалеко оттуда древние статуи египетских сфинксов у спуска к Неве на набережной против Академии художеств, и многие другие места. Когда я уезжала из России в 1971 году, мне было грустно, что всего этого я никогда больше не увижу. Но я ни разу не пожалела о своем решении и никогда не страдала от ностальгии. Наверно, в подсознании я все-таки тосковала по Ленинграду. Часто мне снилось, что я снова брожу по своим любимым местам, и во сне я испытывала радостное волнение. Проснувшись, я понимала: то, что я видела во сне, отличалось от действительности. Как-то я даже подумала во сне: «На этот раз это уже не сон, это так реально». Но все-таки это было сном. Мне перестали сниться такие сны после того, как я впервые побывала в Ленинграде через 16 лет после отъезда. Я видела около десяти красивых городов мира, но до сих пор считаю Питер самым красивым. Может быть, это эмоциональное отношение, ведь я там родилась и жила много лет.

Одной из основ советской политики в отношении собственных граждан было оградить их от каких-либо контактов с гражданами других стран. Западные радиопередачи глушились. Только с помощью особых приемников, которые трудно было достать, можно было иногда что-то услышать. Из зарубежных газет в продаже были только коммунистические. Иностранным языкам в школе обучали таким образом, чтобы ученики не могли говорить, только читать. И сами школьные учителя в большинстве говорили плохо, с акцентом. До восемнадцатилетнего возраста я ни разу не видела живого иностранца (не считая китайцев, с которыми вместе училась). И вот случилось невероятное: в Ленинград прибыли английские военные корабли, и моряки группами и поодиночке свободно ходили по улицам.

Мы с подругой Наташей пошли на них поглядеть. Я умела немного говорить по-английски, Наташа не умела почти совсем. Моряки были окружены советскими людьми, желавшими их увидеть. Почти никто не мог с ними говорить. Я же не решалась к ним обратиться. Тут к нам подошла немолодая женщина, сказала, что хочет поговорить с англичанами, но ей неудобно заговорить с ними, и попросила нас это сделать. Как раз проходили около нас два «свободных» моряка. Я подошла, извинилась и сказала, что женщина хочет с ними поговорить. Оказалось, что и она не может говорить по-английски, и мы остались вчетвером. Мы довольно долго ходили по городу, я впервые так много говорила по-английски. Наши спутники были киномеханиками. Перед тем как мы расстались, они, оглянувшись по сторонам, достали из-под полы и протянули мне журнал, который я тут же спрятала. Это был иллюстрированный еженедельник, название которого можно перевести «Любитель кино». Он содержал рассказы и сплетни об известных артистах, а также рекламу. На обложке мы впервые увидели женщин в брюках, чему немало удивились. После этого мы гуляли с Наташей еще некоторое время, и я уже не стеснялась ответить, когда кто-то из моряков что-то спрашивал, и никто не мог его понять. Один симпатичный молодой моряк меня поцеловал и дал мне свою визитную карточку, но я и не думала ему писать. Это было невозможно. Человеку, выросшему в свободном мире, трудно понять, что всё это могло быть для нас событием.

Второй раз я увидела иностранцев на американской выставке в Москве. Мы тогда окончили институт и заранее договорились с Аллой еще раз съездить на юг, а на обратном пути заехать в Москву. Алла вынуждена была уехать раньше, а я приехала в Москву с однокурсницей Ниной, случайно встреченной в Крыму. На выставку пускали только подготовленные группы рабочих с разных заводов и специально проверенных людей. Мы с моей спутницей ходили вокруг ограждения, и когда случайно оказались возле малозаметного служебного входа, увидели несколько человек. Один из них сказал охраннику: «Мы из конторы водостока», и тот по какой-то книге проверил их фамилии. Нина успела подсмотреть и запомнить две фамилии. Через некоторое время мы таким образом прошли на выставку через служебный вход и ходили туда каждый день, пока были в Москве.

Один студент, с которым мы познакомились в общежитии, тоже хотел пройти на выставку. Нина и для него нашла фамилию на той же странице, где были «наши». Мы пошли втроем. Когда мы с Ниной уже были внутри, мы увидели, что у него что-то не заладилось, и быстро прошли подальше. Оказалось, что он вместо «Я из конторы водостока» сказал: «Я из треста канализации». Ему побывать на выставке не удалось.

Всё увиденное на выставке было шоком для советских людей. Русскоговорящие гиды отвечали на вопросы посетителей, что-то рассказывали. Посетители, потрясенные увиденным и не будучи в состоянии примирить эти впечатления с вколоченными пропагандой представлениями об Америке, произносили такие жалкие фразы: «А у вас зато негров обижают», «А у вас зато безработица». На выставке мы получили каталог отдела искусства «Американская живопись и скульптура». Он у меня хранится до сих пор. В этом отделе были альбомы с прекрасными репродукциями. Обложки их были прикреплены к стендам. К концу работы выставки остались одни переплеты.

Несмотря на все впечатления на юге и в Москве, меня не оставляла мрачная мысль о тяжелой болезни отца, и мучила совесть, что я вообще уехала в такое время. Я с юга привезла ему самые лучшие дыни, которые он всегда любил, но они его не обрадовали. Он был болен уже несколько лет, но обнаружили смертельную болезнь слишком поздно. Последние годы он был особенно раздражителен и нетерпим. Я думаю, он испытывал горечь из-за неиспользованных возможностей и несбывшихся надежд. Он был талантливым человеком и при других условиях мог бы многого достигнуть. Он говорил, что если бы учился, мог бы стать профессором медицины. Ему не удалось попасть в свою страну, о которой он мечтал. Дети не исполняли ритуальных заповедей иудаизма. Он не дожил до того, чтобы увидеть своих внуков.

Его реакция на безобидные поступки с нашей стороны была совершенно неадекватной. Никто тогда еще не знал, что он болен, и мы были на него обижены. Единственной из детей, кто сохранил с ним нормальные отношения, была младшая сестра Броня. Я потом сожалела, что тогда так болезненно отнеслась к обидам. Папа прожил несколько месяцев после моего возвращения. Он умирал мучительно. Всегда жизнелюбивый, он говорил: «Неужели умирать должно быть так тяжело!» Я ездила с ним в известный институт, мы пробовали какие-то средства, но всё было бесполезно. Он умер в 72 года. Его смерть и особенно предсмертные мучения были еще одним тяжелым испытанием для нас.

Вскоре повседневные дела и заботы отодвинули тоскливые переживания. Мне надо было найти работу, что оказалось совсем нелегко. Мне помогла моя подруга. Работа у меня была близкая к моей специальности, полученной в институте. Товарищи по работе мне вначале понравились. Потом оказалось, что не все такие уж приятные, но с большинством у меня были хорошие отношения.

Вскоре я получила свою отдельную небольшую комнату, что было большой удачей. С единственной соседской семьей мы никогда не ссорились, хотя отец семейства иногда в пьяном виде позволял себе антисемитские высказывания. Его жена и ее мать просили не обращать на него внимания. Я свою комнату не запирала, соседская девочка делала там уроки, когда меня не было дома. Ко мне приходили родные и друзья и нередко оставались ночевать. Я ездила к маме, чаще летом, иногда не одна.

Один из моих товарищей по работе, Гена, мне вначале не понравился, он мне показался самовлюбленным. Я заметила, что он нравится многим женщинам. У него были восточные черты лица, и хотя обычно мне нравились подобные лица, он и внешне мне не казался красивым. Наверное, то, что он не увидел интереса с моей стороны, и заставило его попытаться привлечь мое внимание. Заметив, что я в перерыве читаю сборники поэзии, он стал вслух читать стихи, иногда собственного сочинения, обращался ко мне и спрашивал моего мнения. Я к нему стала лучше относиться. У нас на работе был новогодний вечер. Моя подруга Вера поссорилась тогда со своим другом, и я ее пригласила к нам на этот вечер. Гена тоже пришел со своим другом. Друг оказывал знаки внимания Вере, а Гена был в основном со мной. К концу вечера они пригласили меня и Веру праздновать с ними Новый год. Вера согласилась, а я отказалась. После праздника она сказала мне: «Очень глупо, что ты не обращаешь на Гену внимания. Он такой интересный человек. Во время праздника он был душой общества».

Я уговорила себя изменить к нему отношение. Он играл на гитаре и неплохо пел. Он приглашал меня к себе домой, где жил с матерью, и она тепло меня принимала. Позже я подумала, что ей надоели его похождения, и она хотела, чтобы он на ком-нибудь остановился. И я, наверно, ей понравилась. Очень скоро я в него влюбилась, что было не очень умно и непредусмотрительно. Ведь его интерес ко мне был не таким уж сильным, и он никогда не говорил, что любит меня, и ничего мне не обещал. Вскоре я решила, что была ему нужна, чтобы он мог доказать себе свою неотразимость. Но я его уже любила, и было поздно что-то изменить. Я делала вид, что не понимаю, что я не одна у него. Свое состояние я могу описать фразой из любимого мной романа Моэма: «С ним мне было плохо, а без него невыносимо». Он приходил ко мне, когда вздумается, а я не смела ни о чем его спрашивать.

Я понимала, что рано или поздно придется с ним расстаться. Я мечтала, чтобы у меня был ребенок, мальчик, на него похожий. Я сказала ему, что не стану избавляться от ребенка. Ему это не понравилось. И тогда я сказала: «Не бойся, тебя это не будет касаться». На что он ответил: «Что я, по-твоему, совсем бревно?» Мои отношения с ним продолжались около двух лет и становились для меня всё более мучительными и унизительными. Наконец я почувствовала, что больше этого вынести не могу. Провожая его до автобуса, я сказала: «Ну что ж, это конец». Он ничего не ответил. Мне было очень грустно, но в то же время я почувствовала облегчение от своего решения, хотя всё еще его любила. И вот после этой последней встречи я узнала, что беременна. Я была рада. Мои сестры и даже мама и Хиля меня поддержали, хотя они, да и я тоже, конечно, хотели бы, чтобы всё было по-другому. Гена совсем перестал со мной общаться, и я к нему не обращалась и ни о чем не просила. Мне было нелегко.

Эстер одно время жила со мной. Я всю жизнь ей благодарна, что когда мне трудно было уснуть, она наизусть читала мне стихи и поэмы, больше Марины Цветаевой, пока я не усну. Ведь не так уж приятно читать кому-то стихи, не зная, слушают ли тебя. Но ей надоело мое тоскливое состояние. К тому же я постоянно донимала ее вопросами, не нашла ли она работу. Моей зарплаты едва хватало. Я, конечно, была неправа. Нельзя было к ней приставать. Она, обидевшись, грубо мне отвечала. Вскоре она перешла жить к своей подруге. Но когда родилась дочка, она мне помогала и с ней занималась. И в будущем мы помогали друг другу, несмотря на случающиеся иногда размолвки и обиды.

Незадолго до начала занятий в институте ко мне переехала младшая сестра Броня. Она и отвела меня в родильный дом. Роды продолжались 45 часов, боли были невыносимые, я не уснула ни на минуту, всё время кричала, просила, чтобы меня убили. Обезумев от боли, вскакивала с высокой кровати и, крича, бежала куда-то по коридору. Думаю, что при другом отношении к людям не допустили бы столь длительных мучений.

Хотя мы все почему-то были уверены, что это будет мальчик, родилась девочка. Мои чувства к ребенку, разумеется, от этого не зависели. Из-за осложнения я пробыла в больнице 11 дней, а вскоре снова попала в больницу по другому поводу, и Надя была при мне.

До шести месяцев я оставалась с ней дома, а потом вернулась на работу. Гены там не было. В то лето, когда родилась Надя, он попал в аварию и долго не выходил на работу, так что мне не пришлось много его видеть, а вскоре я перешла на другое место работы. Я никогда не обращалась к нему с просьбами, но не стала бы мешать, если бы он хотел видеть Надю.

Когда она подросла, я ей рассказала всё как есть. Я его ни в чем не обвиняла, даже если его поведение не было образцом высокой нравственности. Надя хотела его увидеть, но потребовалось много лет, прежде чем мне удалось это устроить через моих друзей. Когда эта встреча состоялась, ей было сорок лет. По ее рассказам, он был растроган, спрашивал обо мне, передавал привет. Он ей понравился, а главное, она удовлетворила свое любопытство. Они сфотографировались вместе. Потом она получила от него письмо, послала ему ответ и фотографии трех своих мальчиков, но приглашать его к себе не стала, не захотела прилагать усилий и тратить время.

Года за два до рождения дочери я познакомилась с молодым человеком, его звали Володя Силин. Мне было 24 года, ему — 21. Он приходил ко мне почти каждый день, проявлял всяческое внимание. Судя по всему, он меня любил. Но я не хотела допустить до признаний. Я сказала, что есть человек, которого я люблю, и не могу думать ни о ком другом. После этого мы были хорошими друзьями и часто бывали втроем — с ним и с моей подругой Аллой. Он тогда учился в университете и жил в общежитии.

Один эпизод интересен для иллюстрации ханжества советских людей. Однажды Володя долго был в экспедиции, и когда вернулся, пришел ко мне. Пришла и Алла. Мы допоздна разговаривали. Когда мы уже спали, открылась дверь моей комнаты (я ее не запирала), вошел мой сосед и включил свет, вслед за ним — два милиционера, которых он вызвал. Они увидели такую картину: Алла спала рядом со мной, Володя — на раскладном кресле напротив. Когда они вошли, я сразу проснулась и села в постели. Алла открыла глаза и тут же снова уснула. Володя же даже не шевельнулся. Милиционеры были явно смущены. Они обратились ко мне, указывая на спящих: «Это кто?» — «Моя подруга». — «А это?» — «Мой друг». — «А что они здесь делают?» — «Спят». — «Почему?» — «Я не могла их ночью отпустить». — «А у них есть документы?» — «Разумеется, есть, но при себе ли у них документы, не знаю. Я у своих друзей документов не спрашиваю». Один милиционер спросил другого: «Ну что, будем их будить?» — «Да нет, пусть спят», — и обращаясь ко мне: «Вы уж как-то договаривайтесь с соседями». Сосед стоял молча с жалким видом. Лучше бы он следил за своей женой. Уходя, милиционер сказал своему товарищу, указывая на Володю: «Вот нервы!» Утром Алла мне сказала, что ей снился сон про милиционеров, а Володя не поверил моему рассказу, подтвержденному Аллой. «Девчонки, вы меня разыгрываете!»

Когда родилась Надя, Володя предложил мне записать свое имя как имя ее отца, но я назвала при записи вымышленное имя. Потом он женился, у него родился сын. Жена его, по-моему, была очень милой и привлекательной, но он говорил, что не любит ее, а женился, чтобы получить ленинградскую прописку и потому, что хотел ребенка. Мальчика он очень любил и всегда приходил ко мне только с ним.

На работе у меня был еще хороший товарищ, Толя. Когда у меня были вопросы по работе, я обращалась не к моему непосредственному руководителю, а к нему, так как мне было легче его понять. Он был очень толковый и умелый, иногда чинил мне часы и другие мелочи. Когда я, уже через много лет после отъезда, бывала в Питере, мы с ним встречались и много ходили по городу. Я рада, что смогла немного ему помочь. К сожалению, он умер довольно рано, о чем мне написала его жена.

Тем временем я работала и училась. Надя была для меня главным в жизни, и я уже не связывала ее с тем, кого прежде любила. Ей было около шести лет, когда Броня вышла замуж. Днем Надя ходила в садик, с семи лет — в школу, а по вечерам, когда я бывала в университете, я ее иногда брала с собой, а оттуда ее забирала Эстер после работы. Иногда она посылала своих друзей побыть с ней вечером, пока я не вернусь домой. Чаще всего приходил Миша, они с Надей очень сдружились. Я его давно знала как приятеля моей сестры. Когда я впервые его с ней увидела, он мне показался очень некрасивым. Потом я его стала иногда встречать, когда она приглашала своих друзей. Она мне рассказывала, что он был влюблен в нее, но у нее к нему никакого влечения не было, и они были в приятельских отношениях.

Когда он был с Надей, а я приходила вечером из университета, Надя уже спала, а мы с ним еще пили чай у нас в прихожей и говорили о разном. С ним было интересно разговаривать, я была ему благодарна за помощь и хорошо к нему относилась, и он уже не казался мне таким некрасивым. Как-то в зимний вечер он стал говорить мне, что ему не хочется так поздно ехать домой на другой конец города. Я совсем не хотела, чтобы он остался у нас, и говорила ему, что у нас душно, но он очень хотел остаться. Мне было неловко оказаться неблагодарной, и я его уложила на Надино место, а ее взяла к себе. Он долго со мной разговаривал, а мне уже хотелось спать, и утром надо было рано вставать на работу. Я пожалела, что его оставила. И тут он вдруг оказался на коленях около моей кровати. Он говорил неожиданные вещи, что, наконец, встретил женщину, о которой давно мечтал, и тому подобные странные слова. Я подумала, что таким образом проявляется его давнее чувство к моей сестре.

Хотя мы с ним были давно знакомы, а последнее время часто виделись и были в приятельских отношениях, я никогда не замечала какого-то особого ко мне отношения с его стороны. У меня же и в мыслях ничего подобного не было, и никаких чувств, кроме дружеских, я к нему не испытывала. Он был семью годами моложе меня и внешне мне не казался привлекательным. Я его отговаривала, а он посокрушался и успокоился, и я, наконец, смогла уснуть.

Через день или два я встретила сестру, рассказала ей о ночном происшествии и о моем предположении, что это было такое странное проявление любви к ней. Она же уверила меня, что если и было у него к ней что-то, то давно уже прошло, и что всё относится только ко мне, и Надю он любит, и Надя любит его, и он такой хороший человек, и он стал бы обо мне заботиться. У нас было много общего, также мы оба хотели уехать в Израиль.

И я снова, как когда-то, уговорила себя полюбить человека. Что до внешней красоты, думала я, ведь это не главное, если он мне будет приятен, а то, что он молодой, это даже достоинство. Он и внешне стал мне казаться привлекательным, совсем согласно русской поговорке: «Не по хорошу мил, а по милу хорош». Меня не смущало и то, что он почти никогда не работал, жил за счет родителей. Он говорил, что не хочет работать на советскую власть. Я ценила его помощь семьям арестованных сионистов.

Когда я себя достаточно настроила, я решила с ним поговорить. Сначала спросила о его чувствах к Эстер. Он ответил, что всегда считал ее своим близким другом, готов был всё для нее сделать, но никакой влюбленности у него не было. Может быть, так и было, а может быть, он не помнил или обманывал. В любом случае, это было не так уж важно. А потом я сказала ему, что никогда не избавлялась от детей и не стану этого делать в будущем. Он мне сказал, что у него не может быть детей, «но если у нас будет ребенок, будем его воспитывать». Он был нежен и ласков со мной, и я очень это ценила.

Он продолжал жить со своими родителями, а ко мне часто приходил. Мы не жили вместе, потому что у меня было тесно, и мы вскоре должны были уехать. Как оказалось позже, он никогда не собирался жить вместе со мной и с детьми. Он мне предлагал «оформить наши отношения», но мне это было не нужно, и так было хорошо. Когда он против ожидания получил разрешение на выезд, нам пришлось это сделать, что оказалось очень сложным, так как до его отъезда оставалось мало времени. И когда нам это удалось, мы решили устроить маленький праздник с моими сестрами и несколькими близкими друзьями. Но в этот самый день у Брони случился приступ аппендицита, ее должны были оперировать, и мне совсем не хотелось в это время праздновать. Я просила Мишу не приезжать, мне удалось предупредить моих подруг, но Володю Силина и еще одного Володю, моего университетского друга, я не смогла застать, и оба они пришли ко мне вечером с тортом и шампанским. Странным и грустным было это празднование. Наверно, было в нем что-то символическое.

Вскоре Миша уехал. Мы с Надей присоединились к нему через некоторое время. Володя Силин помогал мне в предотъездных хлопотах и вместе с Эстер провожал до поезда в Москве. Мы с ним переписывались некоторое время. В одном из писем он написал мне, что встретил женщину, которую полюбил, и поэтому развелся с женой, а она в отместку не позволяла ему видеть сына. У меня не всё было гладко, я долгое время ему не писала, а потом узнала, что он покончил с собой.

Второго Володю — Гурфинкеля — я встретила случайно, когда приехала в Питер через 16 лет после отъезда из России. После этого он приезжал ко мне в Израиль, а я встречалась с ним всякий раз, когда бывала в Питере.

Продолжение