Война кончилась. Неожиданно все инвалиды, которые передвигались на досочках с колесиками, т.е. безногие, исчезли. Люди поясняли друг другу, что этих бедняг увезли в санаторий на Север. Там им обеспечат достойное их подвигу существование…

Страницы воспоминаний

Леонид Ейльман

Судьба случайного уцелевшего в огне Холокоста паренька из Гамбурга

Центральная Россия, небольшой городок Кольчугино Владимирской области, 1946 год, детский дом для детей, потерявших родителей во время битвы с фашистами. Моя мать, беженка из Одессы, работала воспитателем среди этих подростков. Я, девятилетный мальчуган, жил с ней в маленькой комнатке, ранее служившей кладовкой.

Однажды, директор детдома Ремизов постучался в нашу комнату: “У нас событие! К нам прислали мальчишку, которого спасла наша Красная Армия. Наши войска подошли к лагерю уничтожения евреев — Освенциму. Немцы стали срочно эвакуировать лагерь и гнали людей на запад, но изможденные люди падали. Немцы их пристреливали. Этот мальчик упал без сознания и немцы подумали, что он уже мертв. Немцы ушли и паренька подобрали поляки, которые шли за этой колонной. Они оттогрели его, покормили и предали нашим бойцам. Кто знает, может эти поляки чувствовали свою вину, но может быть они действовали из чувства человеческого сострадания. А вот наши бойцы сразу его усыновили, но командование вмешалось и отправило его в наш детский дом. Поскольку он вашей нации, то возьмите его в вашу группу. Берегите его, как сына! Он столько видел горя! Да еще он ведь иностранец и мы должны показать всему миру нашу гуманность.“

Директор ушел, а нашей семье появился Эрнст Розенштерн. Он был невысокого роста, лет четырнадцати. Армейские врачи ампутировали у него отмороженный большой палец на левой ноге. Добрые серые глаза доверчиво смотрели на нас. Светлые волосы делали его похожим на немца, а незнание русского языка привело к тому, что детдомоские дети называли его фашистом Борькой. Правда после пояснений моей матери в этой кличке не было злобы. Постепенно Эрнст привык к нашей семье и рассказал моей маме свою судьбу. Моя мама владела немецким и французским языками.

Семья Эрнста жила в Гамбурге. Отец был богат и даже имел свой автомобиль. Когда Эрнст пошел в обычную немецкую школу, то отец подарил ему настоящую паркеровскую ручку с золотым пером. Его отец и мать считали себя немцами, а уж потом евреями и потому не обращали никакого внимания на плакаты, которые были развешены на улицах:

“Евреи — нежелательный элемент в Германии. Мы очень просим евреев уехать. Мы понимаем, что евреи, которые предали своего Бога, свою религию, своих предков и клянутся в преданности нам, есть гнусные люди и предадут нас тому, кто им заплатит!”. Мне казалось, что даже стены моего родного города дышат ненавистью ко мне.

Политики-аналитики, еврейские умники шептались с моим отцом: “Что означают эти плакаты, чего добивается Гитлер? Он хочет союза Запада против коммунистов и только! Мы полезны Германии, мы не коммунисты”

Отец запрещал мне читать эти плакаты и искренне ненавидел евреев, призываюших покинуть Германию. Он порвал отношения со своим братом, эмигрировавшим в Америку. Не всякий немец так любил Германию, немецкую культуру, как мой отец. Только тогда, когда нас в в вагоне для скота повезли в Освенцим он сказал мне адрес своего брата в Лос Анжелесе.

В Освенциме нас разделили и более своих родителей я не видел. Я работал в команде, которая выгружала трупы из из душевых камер и перевозила их в печи крематория. Нашу команду набрали из ребят десятилетнего возраста. В таком возрасте очень сильна тяга к жизни, которая парализует чувство протеста против увиденного ужаса. Ежедневный ужас! Этого нельзя передать словами! К этому нельзя привыкнуть! Однажды мой напарник по нарам умер во сне!

Сообщение Эрнста о дяде в Лос Анжелесе натолкнула мою маму на идею написать дяде письмо. Дядя немедленно откликнулся и поехал в Норвегию встречать племянника! Эрнст не имел советского гражданства, поэтому директор детского дома имел основание поехать в Москву за разрешением Эрнсту уехать к дяде. Тогда еще не было железного занавеса и холодной войны. Разрешение было получено. Проводы не прошли без слез. Плакали все, даже директор детдома — старый солдат!

Несколько писем пришло от Эрнста к нам в зимний, заснеженный городок. После теплой встречи в солнечной Калифорнии Эрнст осмотрелся и понял, что его отец имеет в Америке последователей, которых ничему не научил Холокост. Наивность или продажность руководит этими людьми? Так или иначе, но они опасны для общества, опасны для своих детей, внуков. Пепел Холокоста должен постоянно предупредительно стучать в наши сердца!

Я в 1989 году эмигрировал в Америку и надеялся на встречу с Эрнстом. К сожалению. к этому времени он уже умер от рака. Я вспомнил о судьбе Эрнста, когда прочитал заметку о отце убитого фундаменталистами американского журналиста Даниэла Перла. Тот сказал: “Его убили хорошие люди. Просто они не посмотрели в глаза Даниэлю и не поняли, что он их любит, сочувствует им.”

Нет! Даниэла убили не люди, а злобные фанатики, которые не понимают никаких слов. Они понимают только силу! Они исчезнут только тогда, когда место наивности займет всеобщая ненависть к ним, когда люди поймут то, что на фанатиков не могут распространяться права человека. Их место в психических учреждениях.

Статистически неучтенные последствия отечественной войны

Я со своей матерью жили во время войны в городе Фрунзе, Киргизия. Она преподавала русский язык киргизским детям. Вдруг пришло распоряжение в ГОРОНО отправить в Подмосковье учителя для работы в детском доме, где собрали детей из блокадного Ленинграда. Мы отправились в дальный путь.

Было это путешествие в конце войны около Сталинграда, где мы сели на пароход до Горького.

Пароход “Александр Пушкин” был еще дореволюционной постройки. Он медленно шлёпал по воде плицами двух огромных колёс, расположеных по его бокам. Пароход шел против течения реки и натруженно стонал: бороться с Волжским течением на старости лет было нелегко. Запах машинного масла, смешанный с паром, неприятно щекотал нос, мерный стук паровой машины сотрясал палубу. Я облазил все закоулки парохода и решил, что самое интересное место это корма, где виден длиный шлейф расходящейся от парохода волны. Инвалиды войны, ехавшие этим рейсом домой из госпиталей, грелись здесь в лучах летнего солнца.

— Сынок, всунь мне вилку, — услышал я чью-то просьбу. Молодой безусый паренёк протягивал мне розоватую культю. Он смущенно, просяще смотрел на малыша. Вилка и банка с тушенкой лежали на салфетке около него, но взять вилку инвалид не смог. Я вздрогнул от неожиданости, но чувство жалости к несчастному помогло мне преодолить брезгливость, и я вставил вилку в разрез культи. Инвалид подцепил кусок свиной тушенки из открытой банки, но до рта не донёс: вилка с куском мяса со звоном вылетела из культи. Инвалид беспомощно посмотрел на окружающих.

— Давай покормлю, — предложил одноногий пожилой инвалид.

— Эх-ма! Вожди нас в бой ведут, а расплачиваемся мы, молодые, — грустно заметил инвалид с культёй.

— Да, заваривает кашу хозяева, а хлебать её приходится народу.

— На войне была нам воля, и хоть несладка окопная доля, да дело было, нужны мы были, нас кормили, одевали. А дома кому нужен такой получеловек? Милостыню просить под забором? — ответил инвалид с культёй.

— Не хнычь! Спор у нас вышел с немцем по земельному вопросу: немец хотел нас в землю вогнать, а хвать сам навозом стал. И тот, кто ставил на орла со свастикой в когтях, безбожно проиграл. Теперь наши муки ему тысячи лет помнить будем!

— Успокоил, объяснил! Лучше бы бутылочку водки где-нибудь добыл. Боюсь я, понимаешь, боюсь домой ехать. Чучело я теперь огородное!

— Посмотри на моряка, что на стуле сидит. Его похуже тебя отделали, а он нюни не распускает.

Около поручней кормовой части палубы, куда указывал одноногий инвалид, я увидел сидящего на стуле матроса атлетического сложения. Моряк вдруг странно наклонился и упал со стула на палубу. Он сразу же сделался беспомощным маленьким. “ У него нет ног”, — понял я.

Неуклюже отталкиваясь обруками рук, моряк пытался подползти к борту судна, но это у него не получалось.

— Эй! Возьми мою шинель и постели её около меня, — крикнул он мне. Я выполнил его просьбу и расстелил шинель. Человек, как кукла-неваляшка, раскачиваясь, упал на шинель и вцепился зубами в пуговицу хлястика.

— Подтащи меня за шинель к борту парохода, — приказал он мне. Я попытался тащить шинель, но это мне было не под силу.

— Дядя, дядя, помогите! — попросил я одноногого инвалида. Инвалид внимательно посмотрел на матроса, уловил его решительный взгляд и, смутившись, ответил отказом:

— Нет, не возьму греха на душу, — и быстро, не оборачиваясь, ушел. Я всё-таки подтянул шинель, на которой лежал матрос, к борту судна.

— Ну, малыш, беги к маме! Чтобы я тебя здесь больше не видел! Живо!

Я обиделся на чёрную неблагодарность и со слезами убежал…

— Человек за бортом! Человек за бортом!.. Стоп! Задний ход! Спустить шлюпку! — кричал кто-то с капитанского мостика. Услыхав команды, я вернулся на корму.

Шинель, на которой только что лежал моряк, была пуста. Сюда же пришел теперь инвалид, который отказался помочь мне тянуть шинель. Он подошел к борту парохода, медленно снял пилотку с головы и сказал:

— Капитан, едем дальше, его не спасёшь, да и спасать, наверное, не надо. Это тонет “самоварчик” — инвалид без рук и ног. Зачем жить обузой?

По мутной волжской воде медленно плыла, удаляясь от парохода, безкозырка.

Пароход “Александр Пушкин” довез нас до города Горький. Там мы пересели на поезд, который неспеша доставил нас в пункт назначения мамы на работу. Городок был небольшим и основной его примечательностью был рынок. На рынке торговали деревенские бабы молоком в огромных бутылях и инвалиды — семечками. Инвалиды обычно ругались меж собой в конкурентной борьбе за покупателя и напивались после дня, проведенного на этом рынке.

Война кончилась. Неожиданно все инвалиды, которые передвигались на досочках с колесиками, т.е. безногие, исчезли. Люди поясняли друг другу, что этих бедняг увезли в санаторий на Север. Там им обеспечат достойное их подвигу существование. Только много лет спустя мы поняли, что тогда этим страдальцам воины не повезло. Родина от них отказалась. Их упреки властям привели к тому, что поспешили от них избавиться. Не было предела подлости у сталинского режима. Вряд ли они попали в статистку жертв войны. Ведь они погибли уже после войны! Их гибель оставила незаживающую рану в сознании близких им людей. Этому преступлению сталинского режима не должно быть срока давности!