Седьмого июля — день рождения И.М. Губермана. Редакция Портала искренне поздравляет Игоря Мироновича. До 120-ти!

Прогулки с Губерманом

Ирина Маулер, Михаил Юдсон

Игорь Миронович Губерман — поэт читаемый и чтимый во всем неохватном русскоязычье, давно расхватанный на цитаты. Его лирика — могучая и обильная, вольнотекущая и виноженолюбивая, желанная и пролу и профессору. Его творчество — и чудотворство, и юдофильство. Задолго до интернетовского «сжатия текста» он провидчески начал писать избегая длиннот: краткость — сестра Губермана. Игорь Миронович открыл и выпустил в свет стихотворные кванты, «гарики» — виртуозно-остроумные четверостишия с серьезной начинкой, философской изнанкой. Губерман — поистине лукавый бог насмешки, перевертыш печали, Момус с умом и талантом. Прогуляемся с Губерманом и его женой Татьяной Юрьевной и поговорим — про гул кипящих смехом залов и тишь домашнего кабинета — лишь любимые картины на стенах да мудрые толпы книг, послушаем про жизнь и окружающее… Ну и «гарики», как бумажные ялики (наравне с баржами каравана!), поплывут рядом весело, четырехвесельно…

— Любую беседу с Губерманом можно начинать одинаково, ставить вопрос привычным ребром: вы только что вернулись из очередного творческого турне — где выступали на этот раз?

— Вот из недавнего, я только что проехался по очень странному и замечательному маршруту, по Европе: был в Швеции, Дании, Исландии и Чехии — всего в семи городах. На эту поездку я бы никогда не согласился, потому что никаких гонораров она не принесла. Но места очень уж интересные! В Исландии, в Рейкьявике, есть поразительный музей фаллосов — в этом «фаллософическом» заведении хранятся 240 экспонатов половых органов млекопитающих, среди них — даже один человеческий, завещанный каким-то подвижником. А так — жирафы, слоны, тигры — пенисы всех стран! Китовый есть, правда, в треть величины — весь не вместился. А у меня дома, кстати, стоит (точнее, висит) моржовый — подарили… В Исландии вдобавок насмотрелся на всемирно известные гейзеры невероятной красоты. Там, между прочим, и русскоязычных «гейзеров» немало! В Праге я покурил у могилы Франца Кафки, размышляя об абсурдности жизненного процесса. В Стокгольме хотел зайти в комитет Нобеля — ребята, ну, гля? Что же вы, куда смотрите?!

Сразу после Европы отправился в США и провел там с концертами две недели — «от берега до берега», проехал от Сан-Франциско до Нью-Йорка, где выступал в огромном зале «Миллениум» на Брайтоне. Хочу рассказать интересный случай. Обычно, куда бы я ни попадал, я стараюсь съездить на «блошиный рынок». И в Сан-Франциско тоже собрался, а тут мне сказали, что меня разыскивает какой-то читатель, что он водитель и экскурсовод и готов отвезти меня куда я захочу. Мы встретились, он заявил, что не может жить без моих стихов и прочитал самый любимый. Правда, это оказался… стих Иртеньева. Ну, мы оба посмеялись…

Такой же, как наша, не сыщешь на свете
ранимой и прочной душевной фактуры;
двух родин великих мы блудные дети:
еврейской земли и российской культуры.

— В чем тайна и загадка вашего успеха (помимо таланта, естественно)? Ну кто еще из современных русскорифмующих поэтов ездит по свету и живет тем, что читает стихи, заполняя залы?..

— Сегодня все такие занятые и озабоченные, весь мир такой серьезный и деловой, что людям просто приятно посмотреть на легкомысленного и беспечного человека.

— Татьяна Юрьевна (жена Губермана): «Я хочу вмешаться и объяснить: просто Игорю это дано от природы, а он стесняется сказать — у него настоящий артистический талант. Мне рассказывала его мама, что еще когда он в детстве ходил в кружок самодеятельности, ей говорили, что у ребенка дар, он должен стать артистом. На что мама Игоря Мироновича, как всякая еврейская мама, отвечала: только через мой труп».

— Но я хотел бы повторить, что людям нравится видеть человека, который явно живет в свое удовольствие и делится своей радостью с ними. Ну и, конечно, мне повезло, что зал меня слушает: «источается харизма из моёво организма». Плюс тексты! Ведь на самом деле, я читаю на концертах только простые, эстрадные, смешные стишки. А эстрадное, в моем понимании, это то, что легко слышится и мгновенно усваивается, доставляя немедленное удовольствие. Глубокие же, философские вещи я тоже пишу, вот несколько дней назад написалось:

Много боли шляется по свету,
Божий мир являя в негативе.
Только ничего больнее нету
крошки сухаря в презервативе.

— А кто ваш слушатель и читатель?

— Это, как говорили раньше, научно-техническая интеллигенция, в основном люди в возрасте, но это вне России. А в самой России, которую я объездил за последние годы от Архангельска до Магадана, приходит много молодых людей и это очень приятно.

— Игорь Миронович, а что вы любите читать?

— Читать я люблю все, как Петрушка у Гоголя. Вот недавно получил огромное удовольствие от прочтения нового трехтомника Дины Рубиной «Русская канарейка», книги Эдуарда Бормашенко «Сухой остаток», романа Алекса Тарна «О-о». Я очень счастлив, что у нас есть такие авторы. А вот со стихами сложнее…

Весь век понукает невидимый враг нас
бумагу марать со слепым увлечением;
поэт — не профессия, это диагноз
печальной болезни с тяжелым течением.

— В российской Думе принят «закон о мате», обсценная лексика расценивается как попытка к бегству из норм языка. На обложке очередной вашей книги стихов казенно помечено: «Содержит нецензурную брань». Ваши «гарики», эти кириллицыны хокку, русские рубаи, часто рубают с плеча, вовсю используют сакральные четыре слова. Без них стихам худо, бледно — авитаминец?..

— Да, действительно, на моих книгах уже года полтора стоит это безграмотное клеймо. На самом деле, это жуткая реклама, только увеличивающая тираж. Книга теперь запечатана в целлофан, как презерватив, чтобы случайный читатель не смог ее открыть. Но я, конечно, ни одного слова в своих стихах не изменял и не собираюсь этого делать. Эти слова — органичная часть велико-могуче-прекрасного языка и для меня естественный способ выражения. Ими Пушкин еще как пользовался! А то, помню, выступая в Орле, получил записку: «Вы еще скажите слово «жопа», а ведь за вашей спиной рояль, на котором играл Чайковский».

И пусть я Божий дар гублю,
когда бранюсь, как шут площадный,
но я российский мат люблю,
бессмысленный и беспощадный.

— Ваша замечательная мемуарно-философская проза, перемежаемая стихами, нумерованные «Иерусалимские дневники» складываются в единый могучий том, этакое «В поисках пространства и времени». А в принципе, по своей писательской сути, вы скиталец, ищущий ощущений, или, скорее, странник страниц, кабинетный сиделец?

— Чистый сиделец, прямо домашнее животное. Ну, мне просто ничего не надо сейчас — сидеть и читать, такое наслаждение!

— Реплика Татьяны Юрьевны: «Да он всю жизнь мотался. Объездил как инженер-наладчик в молодости весь Союз — от Москвы до Енисея и даже дальше! И до сих пор непрерывно летает по свету…»

— Жанр научно-популярной, просветительской прозы вам не чужд, свое творчество вы начинали когда-то с таких книг. Нынче вам не хочется вернуться, так сказать, к истокам?

— Я же настоящий графоман, мне всегда хотелось писать. А Роман Подольный из журнала «Знание — сила» меня научил: «Если хочешь что-то узнать — пиши книгу». И я написал книгу «Чудеса и трагедии черного ящика» (там проскочила глава о Фрейде), о биокибернетике, потом книгу «Бехтерев — страницы жизни» и несколько статей. Книги даже перевели на японский и испанский языки… Я бы и сейчас, все бросив, с наслаждением писал научно-популярные тома, таким образом обретая знания о мире.

Я сам растил себя во мне,
давно поскольку знаю точно,
что обретенное извне
и ненадежно и непрочно.

— А когда начали писаться ваши знаменитые четверостишия?

— Году в 1963-м. Я просто обнаружил, что на пьянках длинный стих не прочтешь, друзья затуркают, а короткое — успеешь. А еще, тогда моя жена Таня лежала на сохранении по беременности, и я писал ей стишки и вешал у изголовья кровати, как стенгазету-дацзыбао. Вот один до сих пор помню:

Моя жена не струйка дыма,
что тает вдруг в сиянье дня,
но я ложусь печально мимо,
поскольку ей нельзя меня.

— Не устают стонать, что интернет пожирает книги, интерес к поэзии падает, век Серебряный ужался до «Сер», сборники не выходят, на вечера не ходят… А на ваш взгляд?

— Верно, огромное количество людей нынче читает «через стекло», тиражи упали. Хотя меня лично это абсолютно не огорчает: пусть скачивают и читают! Иногда, правда, после концерта теперь просят оставить автограф на распечатанных стихах. Ну, все-таки хотелось бы подписывать книги… Да и интернет не всеведущ:

Блуждая в дебрях интернета,
я очень много узнаю,
но не нашел пока ответа,
дают ли выпивку в раю.

— Ваши «гарики» — это такие маленькие притчи, послания в четыре строчки. Вы ставите задачу чему-то нравственно научать читателя, улучшать окрестное человечество?

— Ни в коем случае, я бы лучше удавился. Когда-то Гумилев говорил Ахматовой: «Как только заметишь, что я начинаю пасти народы, — отрави меня». Тем более что человека категорически невозможно улучшить. В истории было много подобных попыток (скажем, СССР), и кончалось дело плохо. Мы Божьи созданья и Богу было бы обидно, если бы человека мог улучшить человек. Да он и сам, наверное, огорчается от своей ответственности.

Очень дальняя дорога
всех равняет без различия:
как бердичевцам до Бога,
так и Богу до Бердичева.

— Вы собираете (и, по-видимому, любите) лубок, «примитивную» живопись, даже китч и прочую дичь…

— Я люблю наивную живопись, мне от нее хорошо. Она привлекает меня чистотой помыслов и нежеланием усложнять. Но напрочь не приемлю примитивизма в речах, мыслях и текстах.

Кормясь газет эрзацной пищей
и пья журнальный суррогат,
не только духом станешь нищий,
но и рассудком небогат.

— Есть ли у вас ученики, адепты Губермана, или только подражатели-вульгарики?

— Ни единого ученика. А вот подражателей, эпигонов — сколько угодно. Только уровень текстов, увы, невысокого полета…

Листаю стихи, обоняя со скуки
их дух — не крылатый, но птичий;
есть право души издавать свои звуки,
но есть и границы приличий.

— Что значит, по-вашему, — смешное?

— Над этим вопросом билось множество известных авторитетов — скажем, Фрейд, Бергсон, — но так и не выяснили. По мне, это некое странное ощущение блаженства, причем у всех — по-разному и от разного: у кого-то от падения прохожего на банановой кожуре, а у кого-то — от тонкой остроты.

Именно поэты и шуты
в рубище цветастом и убогом —
те слоны, атланты и киты,
что планету держат перед Богом.

— Уже около тридцати лет вы живете с семьей в Иерусалиме — месте намоленном и нетривиальном. Вам хорошо здесь — душой и телом, уютно, домашне?

— Мы счастливы в Иерусалиме. Мы любим нашу квартиру, дом, район, город, нашу небольшую страну, и мы здесь навсегда. Раньше на выступлениях где-нибудь в Сибири я получал записки: «Мироныч, ты же русский человек, что же ты не возвращаешься?!»

А если кликнет Русь святая,
вернись — тебя я награжу,
то я, душою нежно тая,
избави Господи, скажу.

— Нет ли у вас какого-нибудь поэтического прозрения по поводу будущего Израиля?

— Я очень верю в Израиль и уверен, что он был, есть и будет. По той простой причине, что он воистину опекается Богом. Ибо без этой опеки Израиль уже давно бы рухнул, в том числе из-за загадочного характера многих его обитателей.

Навеки предан я загадочной стране,
где тени древние теснятся к изголовью,
а чувства — разные полощутся во мне:
люблю евреев я, но странною любовью.

— Одной из нас, условно говоря, интересней Светлов, а другому — Кручёных. А вы ведь неплохо знали и Михаила Аркадьевича, и Алексея Елисеевича?

— Я видел и знал обоих. А моя жена Таня просто выросла в доме, где Кручёных бывал постоянно. По-моему, он был интересен только в свое время, в своем поэтическом кругу друзей-футуристов. Маяковский еще говорил ему: «Сиди! Ты сидя страшней». А что касается Светлова, то когда я работал инженером, напросился как-то к нему домой читать свои стихи. И он сказал, что лучше мне по-прежнему заниматься инженерным делом. Естественно, никого я тогда и не собирался слушать!

— А этот вопрос к вам, Татьяна Юрьевна: каково быть женой Игоря Губермана?

— Дело не в том, что он Губерман, а в том, что я его люблю. Мы вместе уже пятьдесят лет, в сентябре будет «золотая свадьба». И за это время я его стала любить еще сильнее. Как-то в одном из интервью он сказал, что был удивлен моим приездом к нему в ссылку. Но я не сомневалась ни минуты! Я была счастлива, когда, войдя в общежитие, где жил мой муж, первое, что я услышала — его голос.

Есть кого мне при встрече обнять;
сядем пить и, пока не остыли,
столько глупостей скажем опять,
сколько капель надежды в бутыли.

— Окуджава признавался, что ему несказанно повезло: он занимается любимым делом, а ему за это вдобавок деньги платят. У вас схожая ситуация?

— Никогда не думал, что буду писать стихи и получать за это деньги. Когда только приехали в Израиль, то жена сказала: «Буду мыть полы, но желательно в аптеках — там чище!» К счастью, она сразу попала в Иерусалимский университет и кормила всю семью первые годы. Ну, дальше, конечно, у меня дела пошли уже лучше…

Жил бы жил, не тужа ни о чем,
портит пустяк мой покой:
деньги ко мне притекают ручьем,
а утекают — рекой.

— Книги, как известно, по осени считают, а она не за горами. У вас этот год выдался тучный или тощий? Что нынче на вашем рабочем столе?

— Буквально на днях я закончил книгу «Девятый Иерусалимский дневник» — к осени как раз выйдет. Сначала она появится в Израиле, а потом, как водится, в России. В ней стихи и проза за последние два года.

Я не измыслил весть благую
и план, как жить, не сочинил,
я что придумал — тем торгую,
и свет сочится из чернил.

— И напослед — пожелайте что-нибудь всеобщим читателям.

— Желаю всем наслаждаться свободой — и разумно ею пользоваться!

Свобода — это право выбирать,
с душою лишь советуясь о плате,
что нам любить, за что нам умирать,
на что свою свечу нещадно тратить.