Муся Венгер: Отблески и отражения. Продолжение

Loading

Примерно раз в неделю я ходила с детьми смотреть старые известные фильмы, некоторые им нравились. Дома я им много читала вслух русскую классику. Они очень хорошо всё понимали и слушали с удовольствием. Мне не часто надо было им что-то объяснять…

Отблески и отражения

Муся Венгер

Продолжение. Начало

О ДЕТЯХ

Иногда мне приходилось читать и слышать, что некоторые благодарны родителям за своё появление на свет. Я любила своих родителей, была к ним привязана, но благодарности не испытывала. Подобным образом, я никогда не считала, что мои дети должны быть мне благодарны за то, что я их родила. Думаю, что даже очень желанных детей люди заводят для себя. В этом отношении я была самым обычным человеком. Я хотела, чтобы у меня был любимый и любящий муж — достойный человек, и несколько детей. Не всё зависит от нашего желания и нашей воли. Я была уверена, что сделаю всё для благополучия и счастья своих детей, постараюсь передать им свои нравственные и духовные ценности, сообщить им разные знания, помочь развить их способности и сделать их жизнь как можно более полной и радостной.

Когда я поняла, что первого моего ребенка мне придется воспитывать без отца, я полагала, что всё смогу сделать одна, конечно, при поддержке родных и друзей, даже в нелегких обстоятельствах советской действительности. В 1963 году у меня родилась дочка Надя. Она стала для меня всем на свете. Я уже не представляла себе жизни без нее. До того, как ей исполнилось шесть месяцев, я оставалась с ней дома. С самого начала мне во всем помогала моя младшая сестра Броня. Потом я отдала дочку в ясли, туда, где мне дали место, а сама вернулась на работу.

С того времени, как Надя стала ходить в ясли, она часто болела. На три дня мне давали больничный лист, а потом приезжала из-за города и оставалась с ней моя мама. На лето мама брала ее к себе. Там не было водопровода и канализации, но летом в этом отношении было легче. Я туда приезжала каждый день.

К осени, когда Наде исполнился год, я забрала ее домой и отвела в те же ясли. Она очень плакала, и я пошла на работу с тяжестью на душе. Когда после работы я за ней пришла, она дергалась от беззвучных всхлипываний, а няня, которая ее ко мне вывела, сказала со злостью: «Полный день орала». Я ее больше в эти ясли не водила, а отвезла снова к маме, а сама стала просить, чтобы ее записали в другие ясли, которые считались хорошими, к тому же были ближе к дому. Директор оказалась приятным человеком, и после моих почти ежедневных визитов девочку в ясли приняли. Когда я привела ее туда в первый раз, она опять очень плакала и бросалась на дверь с криком: «Мама, мама!». Когда после работы я пришла забирать ее, она была вполне весела и довольна, а няня сказала, что она утром до завтрака плакала, а потом им удалось ее успокоить. Так было около месяца, и каждый день она успокаивалась всё быстрее. Воспитатели удивлялись, почему иногда она кричала «Мама!», а иногда «Броня!». Это зависело от того, кто ее приводил.

Она начала говорить с года и радовала нас своим веселым нравом и смешными и умными высказываниями. Это была замечательная девочка: умная, красивая и добрая. Однажды, когда ей было около полутора лет, я пришла забирать ее из яслей и переодевала ее на специальном столе. В это время им давали полдник: булочку с молоком. Она сидела на столе, держа в руках булочку. За соседним столом мать одевала мальчика, который плакал и просил булочку. Свою он или уже съел, или потерял. И тогда Надя отдала ему свою. Она была еще слишком мала и не догадалась разделить ее пополам.

Все мои родные и друзья ее любили. Примерно до 8-9 месяцев она пугалась незнакомых ей людей и плакала, когда они к нам приходили, а потом всегда была рада людям, особенно моим родным. Когда приходила моя сестра Эстер, она не давала ей уйти, плакала, и Эстер обычно не уходила, пока Надя не уснет.

Очень рано я заметила, что ей не хватает отца, хотя она об этом не говорила и ничего не спрашивала. Мы жили втроем с моей младшей сестрой Броней. В возрасте менее трех лет Надя сказала: «Я решила, что Броня будет моим папой: у нее голос грубый и ноги волосатые». У Брони был относительно низкий голос и несколько заметных волосков на ногах.

Я записывала многие Надины высказывания. Вот некоторые из них:

В два года:

Я: Не надо трогать часы. Ты можешь их разбить.

Надя: Нельзя трогать часы, а то они разобьются, и не на что будет смотреть.

Пыталась сама надеть штанишки, несколько раз обе ноги оказывались вместе. «Куда это Броня девала вторую дырку?»

О своей тени на улице: «Ой, как много Нади!»

В 2,5 года о сосульке: «Мама, почему дом льется?» «Почему у елки получилась шишка?»

Когда Наде было 3,5 года, Броня уехала на практику на месяц. Надя ее очень ждала, и когда она вернулась, от нее не отходила. Эстер пришла к нам в тот же день. Она ожидала, что Надя, как обычно, будет ей рада. Но тут Надя, не желая, чтобы ей помешали быть с Броней, сказала: «Эстер, зачем ты пришла? Ты же знаешь, у нас тесно, комната маленькая, народу много». Эстер была изумлена: «Надя, что с тобой? Ведь ты меня так любила!» — «А сегодня ты мне что-то не нравишься!»

В том же возрасте она заявила, придя из садика: «Любимов сказал, что у меня некрасивое лицо, он совсем обалдел!» Надо сказать, что у нее была несколько необычная для России восточная внешность. Когда Эстер ее куда-то водила вместе со своей приятельницей и ее маленьким сыном, мальчик спросил у матери: «Почему у этой девочки такое несоветское лицо?»

В четыре года она стала задавать такие вопросы: «А почему глаза как вода? А из чего они сделаны? А кто делает глаза? А кто делает человека?»

Вот ее представление о том, чем занимаются взрослые (в том же возрасте): «Мама, а когда я буду взрослая, ты меня научишь всяким глупостям?»

Уронив тарелку с вилкой, сказала в виде утешения: «Еще хорошо, что вилка не разбилась». Она уже прекрасно знала, что вилка не бьется.

И в возрасте около пяти лет: «Я не могу думать, что мне хочется, я могу думать, что мне думается».

От воспитательницы в детском саду она научилась грызть ногти. Я пыталась ее отучить всеми способами, к сожалению, безуспешно. Как-то я ей пообещала купить любую игрушку не дороже, чем за три рубля, если перестанет грызть ногти. Несколько дней она удерживалась. В магазине она выбрала игрушку за 3 рубля 40 копеек. «Купи мне, пожалуйста. За 40 копеек я буду целый вечер слушаться».

Она не была трудным ребенком, аккуратно убирала свои игрушки, почти всегда была ласковой и веселой. Примерно в этом возрасте она стала просить: «Мама, или ребенка, или собаку». Потом она хотела учиться играть на пианино и просила ей его купить. Когда я спросила, куда мы его поставим, она сказала: «На лестницу».

Мы часто читали ей детские книжки, она помнила текст на каждой странице и сама «читала» вслух, переворачивая страницы в нужном месте. Буквы она выучила рано, но читать научилась годам к пяти с половиной. Тогда она стала сама читать и читала много, помнила много стихов. После собеседования ее приняли в английскую школу, где со второго класса начинали изучать английский язык совсем на другом уровне, чем в обычных школах, да и общий уровень обучения был выше. По отношению к евреям там была та же политика, что и в других местах. На два первых класса, кроме нее, была еще только одна еврейская девочка.

После уроков она и некоторые другие дети оставались в школе на продленный день под наблюдением учительницы. Там они делали домашние задания, ходили на прогулку. Приходила учительница музыки, за небольшую плату учила детей играть на фортепьяно. Надя давно хотела учиться музыке, и я ее записала. Впрочем, как и в школе, училась она не очень усердно, но вполне успешно. Учительница ее мне сказала: «Вот бы такую голову кому-нибудь другому».

Ей не было восьми лет, когда мы приехали в Израиль. Она очень быстро выучила иврит. В школе в Сдероте, где мы находились полгода, и в киббуце, где она была во время моей поездки в Америку и немного после этого, и в Ашкелоне, где мы поселились, — к ней все хорошо относились, и у нее не было трудностей в новой стране.

Но дома у нас не всё было благополучно. Родного отца она не знала, она была привязана к Мише еще с тех пор, как он с ней оставался по вечерам в Ленинграде. Его ненормальное поведение, конечно, не могло ее не задеть, но она об этом не говорила и никак не проявляла огорчения, а я, к сожалению, об этом не задумывалась и не понимала, что такая ситуация может вызвать у ребенка протест, и некоторые проявления этого протеста позже и их причины не умела объяснить и отнеслась к ним совершенно неправильно.

Надя всегда была для меня утешением и поддержкой, я ее очень любила и старалась всё для нее сделать. Первой моей большой покупкой было пианино. Я узнала о лучшей учительнице музыки в Ашкелоне, и Надя стала у нее учиться. Вначале она занималась с большим удовольствием. Она не была особо музыкально одаренной, но благодаря общим и артистическим способностям, хорошей координации и музыкальной памяти, а также любви к занятиям она без большого труда достигла немалых успехов. Ее учительница считала, что она может продолжить музыкальное образование, но после семи лет занятий она не захотела продолжать. Мы пытались ее уговорить, но заставлять не стали. Может быть, на ее решение повлияла и обстановка в доме.

Когда родилась моя дочка Рахель, Наде было девять с половиной лет. Она была очень рада и сразу полюбила малышку. Она сказала тогда: «Я бы умерла от зависти, если бы она была у кого-то другого». Я так устроила, что работала после обеда, когда Надя приходила из школы. Она оставалась с ребенком и прекрасно справлялась. Я полностью могла на нее положиться, а еще через год с небольшим она оставалась с двумя малышками. Она также много помогала в доме. В возрасте 12 лет она покрасила все стены. Я очень всё это ценила, я ею восхищалась и говорила об этом и ей самой, и другим. Но, к сожалению, не могла ей уделять достаточно времени.

Когда моя мама меня в детстве обижала, я думала, что никогда так со своими детьми не поступлю. Таких ошибок я не совершала, но совершала другие. Возможно, те мои ошибки не были критическими и не повлияли тогда на близкие отношения с Надей. Но наши семейные обстоятельства были сложными, а затем стали еще сложнее, а я не смогла этого предотвратить или вовремя изменить. Всё это привело в будущем к проблемам в отношениях детей между собой и в их отношении ко мне.

От Миши помощи было мало, а иногда не было вовсе. Когда приехала моя мама, она нам помогала, но она помогала и моей младшей сестре, так что Надя была главной помощницей. В те годы я нигде не училась, до обеда я прибирала в доме, готовила еду и занималась малышами. Часто ходила с ними на море. Еще надо было время от времени ездить на рынок и разбирать покупки. Тогда по утрам с маленькими девочками оставалась соседка. От платы она отказывалась. Позже я смогла ее хоть немного отблагодарить.

У Рахели с первого дня был вполне осмысленный взгляд. Очень рано у нее, как затем и у Ханы, проявилась музыкальная одаренность. Когда ей было пять месяцев, и моя мама напевала ей какую-то мелодию, она очень точно ее повторяла. Она начала говорить с года, первым ее словом было «часы». С полутора лет она уже говорила забавные вещи, к примеру: «Уйди, противная муха!»

Мы ей читали книжки, показывали картинки с животными. Тогда же на вопрос, кто плавает в море, она ответила: «Папа».

Она была очень чувствительна, подвержена разным страхам: боялась изображения муравья в книжке, звука миксера, моря. Несколько позже боялась спускаться по лестнице. Тогда Хана, моложе ее на год и два месяца, ей помогала. Из-за повышенной чувствительности она более остро переживала все, что у нас происходило, и иногда впадала в унылое состояние. Тогда она не хотела есть, необходимо было ее чем-то отвлечь. В отдельные периоды она не могла себя контролировать и иногда «промокала». Ей было всего год и восемь месяцев, мы еще не понимали причин этого явления и пытались ее отучить. На вопрос, куда надо писать, она очень интересно ответила: «Не надо, мама, говорить про горшочек». Это выражение мы в семье часто употребляли в разных ситуациях.

Когда ей было чуть больше двух лет, я ей показывала альбом с видами Ленинграда и пригородов. Увидев на пейзаже Павловского парка мраморного льва у мраморной урны, она заявила: «Это горшочек. Лев в него написал!» Про фотографию Невы сказала: «Много, много воды… Это море». Так влияет среда на восприятие детей.

В возрасте трех или четырех лет моя мама укладывала ее спать. Рахель плакала и никак не успокаивалась. Бабушка спросила, не болит ли у нее что-нибудь. У нее ничего не болело. Она сказала: «Бабушка, мне так горестно и гадко! Я столько пакостей сделала за свою жизнь!» Моя мама, а потом и все мы были поражены. Ведь никто из нас ей ничего подобного не говорил. Мы ее не ругали и не наказывали. Теперь я думаю, что она, наверно, слышала подобное от своего отца. Возможно, он так говорил ей о себе.

Мы часто ходили гулять в дюны. Когда много позже, после шести лет в Швеции, мы вернулись домой, в Ашкелоне почти все дюны застроили. Мы ездили с ней на побережье Газы (тогда она была частью Израиля). Она увидела там дюны и стала кататься по песку. Наверно, она чувствовала то же, что и я, попав в европейский лес после десятилетнего перерыва.

Рахель была очень нежная и ласковая. Еще в двухлетнем возрасте, подойдя и обняв меня сзади, сказала: «Мамочка! Любимая!» Она любила всех наших родных. Когда родилась Хана, она к ней привязалась, и немного позже постоянно о ней тревожилась. Она стала ходить в садик в четыре с половиной года. Там привязалась к воспитательнице, и когда я приходила ее забирать, она ее обнимала и не хотела уходить.

В возрасте пяти лет она заметила: «Иногда я думаю, что сон — это правда. Я забываю, что я сплю, забываю, что это сон».

А вот еще интересный диалог:

— Русенька, почему ты не застегнула кофту?

— Мама, ты же знаешь, что я ленивая.

— Надо преодолевать свою лень.

— Но я такая ленивая, что мне даже лень прогнать лень.

Хана была совсем другой. Она всегда была очень озорной, ее проделки с самого раннего возраста могли быть опасными. Поэтому, когда некому было за ней следить, я ее оставляла в кроватке с высокими бортами и давала ей разные игрушки. Моя мама ее жалела, так как я не давала ей свободно ходить по квартире, опасаясь, что она что-нибудь натворит. Ей было около года, мама была у меня, мы были чем-то заняты, и тут я увидела, что Хана пришла на кухню, достала из кухонного шкафа стеклянную соковыжималку и сразу ее разбила. Я подумала, что мама ее пожалела и выпустила из кроватки. Когда я спросила у мамы, она сказала, что этого не делала, и стала смеяться. Я не поверила, что Хана сама смогла выбраться, и поставила ее обратно. И на моих глазах она очень ловко перелезла через высокий борт и снова оказалась на полу.

Она начала хорошо говорить в год и десять месяцев. В возрасте примерно двух лет она выстригла себе часть волос. Когда я была с ними около дома, где были большие лужайки, она могла куда-то убежать, если я отвернусь хоть на мгновение. Но обычно она не убегала далеко. Как-то мы не могли ее найти несколько минут. Рахель бегала по лужайке и звала ее со слезами: «Ханеле, милая!»

Иногда моя мама ходила с ними гулять в ближний парк. Однажды она пришла домой только с Рахелью, страшно встревоженная. Оказалось, что Хана залезла на дерево и через короткое время пришла домой сама.

Она очень скоро сравнялась размером с Рахелью. Они были как близнецы. Обе были красивые, умные и развитые. Надя как-то назвала Рахель «Руся» за ее русые волосы, и с тех пор мы часто ее называли «Руся», «Русенька». Дома мы все говорили с ними по-русски не только для того, чтобы они знали этот язык. Так уж получилось, что для нас, взрослых, русский язык был родным, и на нем мы лучше всего могли себя выразить.

Когда Рахели было 4,5 года, а Хане больше трех, я стала их водить в садик. Тогда они очень быстро начали говорить на иврите. Мы же продолжали говорить с ними по-русски, и я старалась, чтобы они сохранили этот язык, заставляла отвечать мне по-русски. Приходилось нелегко. Детям хотелось говорить на языке среды. Они очень рано выучили русские буквы по кубикам, я занималась с ними в виде игры. Скоро они научились читать. А писать слитно их научила учительница из России. Надя за это занималась с ней ивритом.

Хана продолжала озорничать и в садике. Она залезала на деревья и на крыши невысоких построек. Воспитательница сказала мне, что она и мальчиков таких не встречала.

Хане было немногим больше четырех лет. Она и Рахель играли на траве возле дома. Каждые две-три минуты я выглядывала в окно. И вот я увидела Рахель одну. Я спросила: «Где Хана?» Рахель спокойно ответила: «Она уехала в Хайфу». Рахель уже привыкла к Ханиным самостоятельным прогулкам и благополучным возвращениям. Я не могла поверить. Кто же ее одну пустит в автобус до центральной станции, а потом и в междугородний? Вблизи дома ее нигде не было, и я уже хотела звонить в полицию. Но тут подъехала полицейская машина и привезла нашу путешественницу.

Дело в том, что в то время дети собирали какие-то бумажки с картинками, которые добавляли в упаковки некоторых продуктов. Надо было собрать определенное количество этих картинок. Если попадались одинаковые, дети ими обменивалась. Иногда можно было подобрать такую картинку на улице. Кто-то из детей сказал Хане, что в Хайфе можно подобрать много таких картинок. Она сообщила Рахели, что едет в Хайфу, взяла с собой соседскую девочку, с которой уже как-то убегала и гуляла по Ашкелону в нашем районе, и с ней доехала на автобусе до центральной станции. Читать на иврите они не умели и поэтому ходили возле автобусных линий, пытаясь найти автобус в Хайфу. Там их увидела мать одного мальчика из их садика. Она тут же сообщила в полицию, и девочек привезли домой. Полицейский рассказал, что спросил ее, знает ли она, где живет, и она сказала: «Знаю, в Ашкелоне». Разговор был, конечно, на иврите. Адреса она не знала, но показала, как доехать до дома. Я спросила, как же ее пустили в автобус, и она ответила: «Я же понимаю, мы вошли как будто с кем-то из взрослых».

А вот некоторые ее рассуждения. В четыре года она увидела на море идущую в обнимку пару и сказала мне: «Видишь эту женщину? Она уже нашла себе жениха. Искала, искала и нашла».

В пять лет:

— Я хочу всегда-всегда оставаться девочкой, я не хочу быть женщиной.

— Почему?

— Я не хочу таскаться по вонючим рынкам, тащить домой всякую пакость. Я не хочу рожать. Мне тошно, когда я рожаю.

А вот еще одно высказывание: «Когда я была у тебя в животе, мне так хотелось поскорее вылезти, увидеть белый свет».

В общем, это было счастливое время, или мне так представлялось. Миша, хоть и не жил дома, но приезжал часто и, казалось, их любил. К тому времени уже приехали моя мама и сестры, у меня были хорошие друзья, была интересная работа. Всё резко изменилось, когда Миша уехал в Швецию. Девочки и сами были огорчены, и еще из-за моего состояния им было тяжело. Я их утешала, но и сама нуждалась в утешении. Самой большой поддержкой для меня была Надя. Когда мне было совсем плохо, она брала на себя заботу о детях. Девочки мгновенно повзрослели.

Когда я теперь перечитала их высказывания, я заново всё пережила и поняла, что уже тогда должна была прервать этот ужас: развестись заочно, не ждать писем, не читать их и не отвечать. Трудно сказать, как бы дети это восприняли, наверно, обвинили бы меня, но им не пришлось бы пережить то, что они пережили и что повлияло на всю их жизнь и отношения между нами. Вот что я услышала от детей после отъезда их отца.

1978 год, когда им было 4 и 5 лет.

Рахель: «Мама, я понимаю, почему тебе грустно. Когда я вырасту и выйду замуж, и мой муж уедет, мне тоже будет грустно».

«Папа сказал, что он поедет поработать три или четыре месяца и вернется. Можно ему верить?»

«Я никогда не думала, что папа от нас уедет».

«Когда мы совсем перестанем говорить дома на иврите, и будем хорошо говорить по-русски и не будем делать всё то, что папа не любит, тогда он приедет».

«Папа приедет, я уверена. Что, папа оставит навсегда своих детей одних? Я никогда этого не слышала».

(Плача): «Мама, мне жалко тебя, не хочу, чтобы ты грустила. Я вижу, ты собираешься заплакать. Я очень тебя люблю».

«Как мы будем жить без мамы, ведь мы еще маленькие».

Хана: «Папа должен опомниться и приехать к нам. Знаешь, почему? Папа может не любить своих детей?» — «Нет». — «Тогда почему он уехал от нас?»

«Когда кто-нибудь родной уезжает из семьи, он должен написать письмо».

Напиши: «Дорогой папа, приедь ко мне, пожалуйста, завтра».

«Мама, не плачь! Я хочу, чтобы у меня осталась мама, хоть одна!»

Сидя у меня на коленях, Хана обняла и поцеловала меня: «Я вместо папы».

А вот какую беседу между девочками я услышала. Хана: «Когда я вырасту и буду женщиной, у меня будут две девочки, а мужа не будет». Рахель: «Глупенькая, без мужа у тебя не может быть детей». Хана (подумав): «А, я знаю, что надо делать. Я выйду замуж, рожу двух девочек, а потом выгоню мужа». Рахель: «Хана, если ты не любишь мальчиков, это не значит, что ты не будешь любить своего мужа. Ты выберешь такого, который тебе понравится, и будешь его любить. Разве тебе хорошо будет без мужа? Разве детям хорошо без папы?» И это разговор детей четырех и пяти лет.

Они диктовали письма отцу, потом писали сами. Вот выдержки из их писем.

Рахель:

«Дорогой папа, приедь, пожалуйста. Я, мама, Надя и Хана скучаем очень по тебе. Папа, приедь скорей. Я тебя очень люблю. Руся». И обращаясь ко мне: «Напиши “Руся”, потому что Рахель — это на иврите, а Руся — по-русски, папа всегда называл меня “Руся”».

«Любимый папа… я желаю, чтобы тебе там было хорошо, и чтобы тебе там не было скучно, и было интересно… Папа, я люблю стихи. (Ко мне: «Хотела что-то сказать, у меня вылетело из головы»). Мама нам читает стихи, нам очень интересно слушать. Я всё время смотрю книжки или рисую. Это мои занятия. Мы уже стали почти хорошие, только не очень. Милый папа, мне хочется тебя обнять и поцеловать. Руся».

«Дорогой папа, какой ты грустный на фотографиях! Я хочу, чтобы ты не грустил, и чтобы было тебе хорошо и чтобы ты был здоров… Я очень тебя люблю. Руся».

«Дорогой папа, я прошу, чтобы ты приехал и пел нам песни вечером, когда мы ложимся спать».

«Милый папа, я хочу, чтобы ты ходил с нами далеко-далеко на море, и заходил со мной в море, и стоял со мной на камнях… Мы были противные, баловались и залезли в лужу от поливалки. Я умею хорошо читать, только не очень.

Я последнее время плохая, я каждый день хочу быть хорошей, только мне не удается. Целую тебя. Руся».

«Милый папа… Я уже хорошая девочка и помогаю маме. В садике я всё время хорошо играю с Ханой, и Хана меня защищает. Фотографии очень красивые, и мне было приятно смотреть на них. Я просто так верчусь дома или на улице — вот чем я занимаюсь… Я часто с мамой сижу, и мама меня нежит. Я очень люблю маму, Хану, Надю и тебя. Последнее время я хорошо себя чувствую, и у меня редко бывает плохое настроение. Целую тебя. Руся».

«Милый папа! Я очень люблю маму и утешаю ее, когда она грустит. Я всегда обнимаю ее. Я не хочу, чтобы она огорчалась. Я прошу тебя приехать. Я уже хорошая девочка и каждый день пишу и читаю».

«Дорогой папа, я очень соскучилась по тебе. Я хочу очень, чтобы ты приехал… Ты уже можешь приехать, потому что мы хорошие и на иврите говорим не много».

«Дорогой папа. Я прошу, чтобы ты приехал. Я мучаю маму за обедом (и обращаясь ко мне, покраснев: «Нет, нет, он не приедет к нам, если я так напишу»). Желаю тебе, чтобы тебе было там хорошо. Я последнее время рисую очень красивые рисунки…»

После встречи на Кипре:

«Любимый папа… Я очень рада, что видела тебя… Я очень люблю маму и стараюсь ее не мучить, но у меня не всегда получается. Я очень люблю тебя. Я хочу, чтобы ты не болел. Целую тебя. Рахель».

«Милый папа. Я очень соскучилась по тебе. Я часто вижу тебя во сне…»

«Дорогой папа, мне исполнилось семь лет. Я очень люблю тебя и всегда думаю о тебе…»

«Милый папа… Я очень хочу увидеть тебя и всегда вспоминаю о тебе».

«Дорогой папа… Я знаю лучше всех в классе математику. Я и Хана ходим на гимнастику и на музыку. Я очень люблю тебя и жду лета».

Хана:

«Дорогой папа, приедь ко мне, пожалуйста, один раз и не уезжай никогда больше. Приедь летом и мы будем ходить на море далеко».

«Милый папа, я хочу тебя увидеть… Ночью мы видели полнолуние. Сможешь ли ты нас простить? Как живешь ты, папа? Хорошо ли тебе? Не плохо ли тебе одному? Не пустой ли у тебя дом? Целую тебя, дорогой папа». (Я им читала стихи Блока «Пусть я и жил не любя», и в этом письме видны отголоски этого стихотворения).

«Милый папа, почему ты не приезжаешь? Скучно ли тебе там без нас? Я люблю, когда ты рассказываешь нам сказки перед сном. Я самая умная в садике. Целую тебя. Хана».

«Милый папа, я уже переросла Рахель. Я умею уже считать до ста. Хорошо ли тебе там? А нам без тебя не очень хорошо. Павел нас поднимает, бросает и ловит, и балуется, как ты. Но всё равно лучше с тобой».

«Дорогой папа, я видела, какой ты красивый на фотографиях в разных одеждах. Я люблю тебя и давно не видела… У меня в садике есть хорошие подружки, и Рахелька — моя подружка».

«Дорогой папа, я умею хорошо играть на пианино и умею хорошо читать и ем очень быстро… Когда мама огорчена, я ее жалею и утешаю».

«Дорогой папа, ночью я встаю, иду писать и прихожу к маме еще раз спать, а утром встаю и быстро, быстро одеваюсь. У Рахельки выпал зуб, давно уже, приедь, пожалуйста, и погляди».

«Милый папа, мама просила Надю намазать мне ножку, а она не намазала, и у меня слез весь ноготь, а Рахелька плакала и говорила: «Что с ней теперь будет?» А я говорила: «Не плачь. Бог нам поможет». Теперь у меня вырастает новый ноготь, он будет красивый и чистый. Сегодня в садике мальчик побил Рахельку, а я побила этого мальчика. Я хорошая девочка, я делаю всё быстро, я не тешу свою лень. Хана».

Когда Хана диктовала это письмо, Рахель мне сказала тихонько: «Мама, правда, она пишет всякие глупости?» Когда Хана сильно разбила палец на ноге, Рахель огорчилась и плакала. Бабушка, пытаясь ее отвлечь и успокоить, предложила почитать ей книжку. Рахель сказала ей: «Не надо мне никакого чтения, лишь бы у Ханы пальчик зажил».

«Милый папа, я очень люблю тебя и хочу тебя скорее увидеть. Я очень хочу, чтобы ты увидел, как я пишу и читаю».

(После встречи на Кипре): «Любимый папа, мне очень хорошо было гулять с тобой на камнях около моря. Мне было очень интересно трогать морских ежей.

Дорогой папа, я всё время вишу на турнике и лазаю на деревья. Целую тебя. Хана».

* * *

Надя тоже ему писала, и письма эти были толковые и умные, часто ироничные и всегда полные достоинства. Летом, через десять месяцев после отъезда, Миша прислал письмо, адресованное Наде. Я увидела почерк на конверте, стала читать и тогда только обнаружила, что письмо не мне. В письме он приглашал Надю приехать в Швецию с его друзьями, о которых и тогда уже я не могла сказать ничего хорошего, а потом узнала больше о грязных их делах. В тот день я должна была уехать в Тель-Авив, а когда вернулась, Надя мне показала свой ответ: «Мне бы очень хотелось проехаться по Швеции не только этим летом, но и зимой, но я слишком сильно привязана к маме, и мне трудно разлучиться с ней на такой долгий срок. Кроме того, она в последнее время плохо себя чувствует, и я ей помогаю по дому и с детьми. Дети умные и шаловливые, как всегда».

Не знаю, какова была его цель, когда он посылал это приглашение, может быть, рассчитывал, что его друзья привлекут ее к православному христианству. Не думаю, что из этого бы что-нибудь получилось. Я очень оценила ее достойный ответ. Ведь она тоже его любила и скучала, и в том возрасте, когда ей особенно нужно было внимание родителей, она взяла на себя заботы, слишком трудные для девочки, которой еще не было шестнадцати лет. Нам всем было трудно.

Особенно тяжело пришлось Рахели. Она была всегда чувствительной и ранимой. По утрам она не хотела вставать и одеваться, а когда мне удавалось ее уговорить, она, уже одевшись, иногда становилась перед стулом и опускала голову на руки, забивалась в кладовку или за холодильник. Она часто бывала недовольна собой и всем на свете, швыряла, что попадалось под руку, злилась, грубила, становилась агрессивной. Успокоить ее было очень трудно. Она это называла «плохим настроением». Когда у нее это проходило, она говорила: «Прошло у меня плохое настроение». Тогда она становилась совершенно прелестной и очаровательной. Она сказала как-то: «Не могу больше жить без папы». Я ей обещала, что мы к нему поедем в гости, а она отвечала, как взрослая, что лучше бы он приехал к нам навсегда. Ей самой с собой было нелегко. Вот что она говорила: «Когда я злюсь на тебя, мне так хочется побить Хану! Так и хочется, так рука и чешется, но я сдерживаюсь, я понимаю, что Хана в этом не виновата». «Я хочу всё забыть и быть хорошей. Я смогу еще исправиться?» Я всячески ее утешала, но она видела, что мне самой было плохо.

Я взяла ее к детскому психиатру. После беседы с ней он сказал мне, что дети чувствуют, что отец их предал (я пыталась возражать, но теперь понимаю, что он был прав), и им надо быть совершенно уверенными во мне. Они, конечно, были уверены, что я никогда их не предам, но они видели меня слабой, и тогда, и особенно после, испытывали мои силы, и не всегда я выдерживала испытание, а часто просто этого не понимала. Когда после Мишиных бесконечных просьб и уговоров мы приехали в Швецию, чтобы остаться с ним на год, его злобное поведение с нами было для них не меньшим потрясением, чем для меня, и я уже ничего не могла им обещать. Тогда они, как и прежде, утешали меня.

Рахель: «Я никогда не думала, что мой папа может так поступать».

«Мама, не обращай на него внимания. Я тоже очень его люблю и не обращаю внимания».

«Я бы согласилась, чтобы у нас вообще не было никакого папы, только бы тебе так не мучиться».

Хана: «Мама, пожалуйста, не разговаривай с ним, а то он будет тебе грубить, и ты будешь огорчаться!»

Рахель тогда вспомнила о моей маме, которая умерла за десять месяцев до того. Она сказала мне, плача: «Я очень хочу бабушку, она нас так любила. Всегда занималась с нами и нам читала».

* * *

Я с большой болью перечитала детские письма и записанные мною их высказывания. В совсем раннем возрасте они пережили не только предательство отца, которого очень любили, но и жестокое надругательство над своими чувствами, а я не смогла их защитить. И если я пережила то же самое, то будучи взрослым и самостоятельным человеком, могла попытаться что-то изменить. Они же были беспомощны и полностью от меня зависели. Я больше не обижаюсь на них за все те горести, что они впоследствии мне причинили. Это была нормальная реакция хороших и умных детей на ненормальную обстановку, в которую они попали. Против кого еще мог быть направлен их протест, как не против меня, и в какой-то степени против моих близких? Они понимали, что отцу протест их так же безразличен, как и они сами.

Еще дома в Израиле я их водила на занятия гимнастикой. Они были спортивными и гибкими. Особенно Хана любила эти занятия, после своей группы она оставалась со следующей. Они были также очень музыкальными. Я их водила к учительнице музыки, они учились играть на пианино. Мы читали им детские книги, потом они научились читать сами. Хана читала лучше, и она читала вслух Рахели. Тогда они очень хорошо ладили. Они тосковали по отцу и мечтали о встрече с ним. И когда мы приехали в Швецию, чтобы остаться с ним на год, как мы договорились заранее, и столкнулись с его враждебным отношением, их реакция поначалу была не по возрасту достойной и разумной. Но через некоторое время ненормальная обстановка в доме стала отражаться на их поведении. Хана возмущалась поведением отца, у Рахели опять наступили периоды уныния, и бывало, что она не сдерживала, как прежде, агрессивности по отношению к Хане, задирала и обижала ее. Иногда, когда они дома ссорились, они звонили мне на работу, и мне надо было успокаивать их по телефону. Пока я еще была для них некоторым авторитетом и как-то с ними управлялась. Но они всё меньше и меньше со мной считались, и когда мне становилось совсем невмоготу, я предпринимала неумелые попытки вызвать их понимание и сочувствие. Вначале это могло помочь на короткое время, но в конечном счете вызвало обратный результат. Они достаточно натерпелись, а я не знала, как мне следовало поступить.

Кроме школы, я их записала в разные кружки: рисования, шахмат, волейбола. Правда, в эти кружки они вскоре перестали ходить, но довольно долго они занимались плаванием. Хана прыгала в воду с самой высокой вышки. Их учили плавать в одежде и спасать утопающих.

Больше всего они любили заниматься иудаизмом — эти занятия проводились раз в неделю в рамках так называемой Религиозной школы. Они также любили петь в хоре в большом соборе. Руководитель хора девочек, музыкальный директор собора, был прекрасный музыкант и замечательный человек. Когда я их привела записывать, он, прослушав, сразу принял Рахель, а Хану не хотел принимать, так как в хор брали девочек с девяти лет, а Хане было только восемь. Я его попросила послушать ее. После этого он вышел с сияющим видом и сказал мне: «Я ее беру».

В Уппсале мы всюду передвигались на велосипедах. Летом мы часто ездили в лес, иногда на озеро. Как-то в ясное летнее утро мы поехали на велосипедах в лес. Погода была прекрасная, небо чистое. Мы бродили по лесу, искали грибы и ягоды. На небе появилось небольшое облако. Довольно быстро всё небо затянулось тучами, и пошел дождь. Мы пытались укрыться под деревом. Но дождь становился всё сильнее, и конца ему не было видно. Надо было ехать домой. Мы были легко одеты, промокли насквозь. Было очень холодно. Ехать надо было минут сорок. Всю дорогу я детям рассказывала анекдоты, смешила их и занимала. Они смеялись и не замечали непогоды. Когда мы были дома, я отправила их в теплую ванну, сама вымыла все одежды и встала под душ (у нас были ванная и душевая комнаты). Никто из нас не простыл и не заболел.

Примерно раз в неделю я ходила с детьми смотреть старые известные фильмы, некоторые им нравились. Дома я им много читала вслух русскую классику. Они очень хорошо всё понимали и слушали с удовольствием. Мне не часто надо было им что-то объяснять. Я не хотела, чтобы в доме был телевизор. Теперь я понимаю, что это было ошибкой. Я им также читала самые интересные и красивые места из Библии, по необходимости в русском переводе. Когда я им прочла рассказ о Иосифе и его братьях, Рахель сказала мне, и Хана поддержала: «Вот видишь, мама, это не папа так сделал, что мы здесь, а Бог. Значит, так надо, только мы еще не знаем, для чего». Иногда они просили: «Мама, почитай нам Надины глупости» или «Почитай нам наши глупости». Так они называли ранние детские высказывания, которые я в свое время записывала.

Мы ходили на концерты в собор, где была изумительная акустика и где девочки иногда участвовали в концертах. Мы также слушали музыку дома в записях: классику, шведские и израильские песни. Их обеих приняли в музыкальные классы, открытые в одной из школ. На весь город было два музыкальных класса. Школа была довольно далеко от дома, мне часто не удавалось добиться, чтобы они вышли из дома вовремя, они ехали на велосипедах через загруженный перекресток, и я всегда тревожилась за них. К счастью, ни разу ничего в дороге не случилось.

Вначале они говорили друг с другом на иврите, в школе — по-шведски, а со мной — по-русски. Потом и друг с другом стали говорить по-шведски. Раз в неделю им полагалось по одному часу занятий домашним языком. Один год у них была учительница русского языка, которая не столько занималась с ними языком, сколько выспрашивала у них сведения о наших семейных делах. Дочка этой учительницы, которая училась с ними в школе, как-то пыталась задеть Хану. Она ей сказала по-русски: «Еврейка». На что Хана ответила: «Я знаю. Ну и что?» Больше подобных случаев не было. Потом с ними занимались ивритом.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.