Всю неделю я клевал носом над офортами, копируя их на листы ватмана. Так, двигаясь по следу мастера, я пытался «услышать» его речь, понять его лексику, грамматику, синтаксис. Я силился прочесть эти «шумерские» таблички, с помощью которых великий каллиграф зашифровывал свои письмена к Мiру…

Аксинин как приключение…

Юрий Кузин

Весной 1991-го, купив два билета в купе, я выехал в Таллинн. Компанию мне составила гражданская супруга, а ныне вдова Александра Аксинина, Татьяна Белинская. Аксинин — кто не знает — художник-график. Проплутав по вечернему Львову часа два, чтобы «сбросить хвост», как учил Штирлиц, мы юркнули в ночной поезд, где за чтением Юнга, Кафки, Кэрролла, «И-Цзина» и «Упанишад», за гаданием на кофейной гуще, провели остаток ночи. Нужно было как-то успокоить нервы, унять дрожь в коленках, ведь все эти внезапные сборы, весь этот переполох напоминал детектив от начала и до конца. И верно, мы чувствовали себя «грабителями», которым ещё только предстояло «залечь на дно». Но ирония судьбы состояла в том, что мы никого не грабили, а напротив — спасали то, что «плохо лежит». А «плохо», как, выяснилось, «лежала» коллекция Аксинина. Письма, звонки, угрозы сыпались на Татьяну чуть ли ни каждый день. И казалось, что грабители, если таковые не были плодом её воображения, вот-вот постучатся в хлипкую дверь вдовы под видом участкового, или нырнут в её кровоток с дозой опиатов. Сеппуку? Кого этим удивишь, когда уже трещит по швам целый мир? И что с того, что Советский Союз, в котором «львовский Дюрер» родился и умер, канул в Лету? Что с того, что, упав с небес, Аксинин породил целую армию перекупщиков, которые не остановятся ни перед чем, лишь бы заполучить его архив? Умрут ли его акварели в лондонских сейфах, будут ли его офорты мозолить глаза янки на техасских ранчо, — у кого от этого заболит голова? Да ни у кого. И, чтобы остудить горячие головы, чтобы не дать золотой лихорадке перерасти в «опиумную войну» за андеграунд, ставший в 20-м веке разменной монетой в теневом бизнесе галерей и коллекционеров, сбывающих краденое на закрытых торгах, Татьяна решила «спрятать» Аксинина подальше от Львова, но и не в самой глуши, где его коллекции была бы грош цена. Таким местом был Таллинн.

К тому же Львов отказался от Аксинина. И не удивительно. Номенклатура — что советская, что украинская — готова была терпеть тех, кто шел, нога в ногу со всеми, и выходила из себя, когда сталкивалась нос к носу с гением, который пел что-то своё, громким и чистым голосом, не фальшивя, как другие. Так уж заведено испокон века: хочешь выкидывать коленца, носишь фигу в кармане — живи впроголодь. А лучше и вовсе издохни, чтобы очутиться в одной яме с бездомными, как Моцарт, или годами колесить без упокоения в заколоченном гробу, как Паганини. Сказано же: мир делится на любимчиков и козлов отпущения. И львовяне, вечные космополиты, менявшие цвета своих флагов, как дамочка перчатки, решили, что затворник, погибший в авиакатастрофе над их городом, уж никак не подходит на роль баловня судьбы. А раз так, то и нечего церемониться с его «мазнёй», и уж тем более хранить её за семью печатями. Но в реальности всё оказалось с точностью наоборот. Не прошло и года, как двое налётчиков, ворвавшись в галерею, убили наповал искусствоведа и его коллегу. В упор расстреляли. Ради двух холстов Артура Гротгера и эскиза «Ян Собеский под Веной» Яна Матейко, которых варвары просто вырезали из рам. Убийц так и не нашли. Следствие до сих пор топчется на месте. Заказчики, полагаю, были из Польши.

И не сама ли Украина дала повод? Ведь в 1991-м, провозгласив независимость, незалежна поспешила порвать, как с коммунистическим прошлым, так и с обязательствами по защите художественных ценностей. Республику захлестнула вакханалия грабежей. Тысячи артефактов, когда-то бывших под охраной СССР, попали на чёрный рынок. Чёрные копатели, жучки, точившие ни один год зубы на частные собрания, в один миг превратились в скупщиков краденого. Тут же были налажены мосты, по которым на Запад потекли редкие книги со стыдливо замазанными штампами библиотек. А, вслед за антиквариатом, клиенты из США и Европы стали скупать за бесценок холсты, «доски», скульптуру, владельцы которых или мёрли, как мухи, или оказывались вдруг щедрыми дарителями, бессребрениками, что вызывало лишь ироническую усмешку у тех, кому уже сделали предложение, от которого «нельзя отказаться».

Львов грабили все семь веков его истории. Вспомним хотя бы нацистскую оккупацию, когда, набив поезда мебелью, церковной утварью и антиквариатом, немцы вывезли из Lemberga и двести гравюр Дюрера, после чего Львовскую картинную галерею перестали упоминать в маститых искусствоведческих журналах наравне с Прадо, Лувром и Мюнхенской Пинакотекой.

Приехав в Таллинн холодным и хмурым апрельским утром, мы поселились в каком-то вагончике при вокзале (что-то вроде хостела), а затем отправились в уличное кафе, где с удовольствием уминали хрустящие булочки, запивая их кофе, к которому подавали сливки в аккуратных белых кувшинчиках. Город возлежал, как остов кита. Торчал цыганской булавкой над Балтикой. И шпилькой этой, похоже, нельзя было скрепить ни то, что клочки разодранных облаков, — быстро и тревожно несущихся над мостовой, — но и краски унылого пейзажа с примесью голубого, который, казалось, добавлялся во всё, куда ни кинь взгляд: в витрины с манекенами, в черепичные крыши, в рекламные щиты. Эта пронзительная синева, проступавшая повсюду, как вздувшаяся вена, была тем Гольфстримом, тем Куросио, по которому мы устремились, как два утлых судёнышка.

Навалившись на массивную дверь с ручкой в форме когтистой лапы, мы вошли в Кадриорг, где сдали графику Аксинина на «депозит», а Татьяна даже наделила меня правом «распорядителя»: на случай своей «внезапной смерти».

Всю неделю я клевал носом над офортами, копируя их на листы ватмана. Так, двигаясь по следу мастера, я пытался «услышать» его речь, понять его лексику, грамматику, синтаксис. Я силился прочесть эти «шумерские» таблички, с помощью которых великий каллиграф зашифровывал свои письмена к Мiру, чтобы, судача с ним, — о том о сём, — оставаться при этом слепоглухонемым, как учили любимые им даосы. Я чувствовал, что мысль Аксинина, в стремена которой я лихо пытался вскочить, лишь встала на дыбы, как не объезженная кобылица, у которой был свой нрав, свой алюр, и которую нельзя было так запросто пустить галопом, рысью или иноходью.

Я знал, что и от толмачей току не будет. Что все эти «аксиневеды», кормящиеся вокруг его наследия, все эти «мухи», пьющие кровь морских ласточек, разбившихся о скалы, все эти «мастаки», набившие оскомину своими аллюзиями и медитациями, — не стоят и выеденного яйца. Аксинин был глух к их проповедям. И ясно — почему: ошибка была в самой интенции, построенной на разгадывании ребусов там, где требовался чувственный отклик, где ценилась эмпатия, и где работа ума предполагала сопереживание, а не схоластический канкан на костях былых культур. Эта мудрость, этот трансцендентальный урок, вынесенный мной из раздумий над судьбой художника, уберегли меня от препарирования его работ, хотя, признаюсь, ланцетный нож ни раз сверкал в моих дрожащих руках. Я решил, что с меня довольно этих опытов.

Вечером, накануне отъезда, я посетил с Белинской Тыниса Винта, — высокого, с бакенбардами, как у Паганеля, чудака, — который, угощая нас вином, потчуя нас пирожными, все два часа косился в телевизор. Тарелка ловила финнов. Показывали «Контракт рисовальщика» Гринуэйя. Разговор не клеился. Мы чувствовали себя неловко, чувствовали свою ущербность в обществе этого эстонского Магритта, соперника Аксинина, когда-то угощавшего изысканную московскую публику «русским Босхом», а теперь цедившего слова о своей какой-то особой роли в его судьбе. Таллинн вежливо указывал нам на дверь, выпроваживал, как хозяин бара, держащий под локотки натрескавшегося завсегдатая. Мы молча простились в дверях. И в тот же вечер, сев в ночной поезд, отправились во Львов.

— Кофе, чай? — с тевтонской прямотой спросила нас женщина-проводник.

— Спасибо, не надо, — ответил я с подчёркнуто вежливой улыбкой.

От редакции: познакомиться с творчеством художника можно на сайте: www.aksinin.com