Но тем не менее складывается впечaтление, что и на середине шестого десятка дуче все еще оставался шпанистым подростком — из низов, всегда с кастетом в кармане, и со смутным ощущением собственной социальной и культурной ущербности.

Имитация невменяемости как политический прием

Борис Тененбаум

Главы из книги. Читайте предыдущую публикацию цикла: Анатомия диктатуры

I

В январе 1939 года Невилл Чемберлен приехал в Рим с визитом. Визит был довольно странный — официально запрос на свидание с дуче пришел из Лондона, о чем и было обьявлено в газетах — но на самом деле именно Муссолини попросил Чемберлена приехать — только попросил тишком и без всяких газет, а через посольство.

Чемберлен приехал.

Встречали его самым дружелюбным образом, народ собирался толпами, и при этом — без всякой организационной работы Стараче. Тот как раз получил инструкции сделать прием “… умеренно радушным …” — с ударением на слове «умеренно» — и у него это не получилось.

Кортежу премьер-министра Англии на улицах Рима аплодировали …

Официальный же прием прошел в духе, принятом дуче в последнее время и сделанном по германскому образцу — военный парад с солдатами, печатающими шаг, множество детишек, машущих плакатами самого патриотического содержания, и сам дуче — в очень воинственном наряде и окруженный телохранителями.

Чемберлен вернулся в Лондон с идеей, что Италия и впрямь может выкинуть что-то неожиданное, и распорядился начать секретные консультации штабов с французами[1].

Нy, на случай, если провокации Муссолини станут чем-то материальным.

И дуче результатами визита тоже остался недоволен — он-то надеялся через Чемберлена надавить на Францию с тем, чтобы она уступила ему хоть немного, хоть в чем-нибудь, но ничего из этого не вышло.

И Бенито Муссолини очень рассердился на Чемберлена, и сообщил своему окружению, что тот совершенно не понимает “… морального значения войны как главной движущей силы мировой Истории …”, и что пресловутый зонтик, с которым не расстается английский премьер, есть знак упадка, разложения и полного декаданса.

Ну, декаданс — декадансом, но положение и правда сложилось неприятное.

Буйные требования депутатов итальянского парламента, организованные в конце ноября, не принесли дуче ни прибыли, ни уважения. Получилось даже наоборот — его репутация во Франции оказалась испорчена чуть ли не в один день, про «… мудрого политика Муссолини …» в Париже уже никто и не поминал, а французские газеты, еще недавно ссылавшиеся на Италию как на образец социальной гармонии, теперь бранили его последними словами.

А ведь казалось бы — он все сделал правильно, в точности по образцу действий своего берлинского коллеги. И пошумел, и погрозил, и показал, что «… хочет мира, но не остановится ни перед чем …» — а вот никаких делегаций к нему не присылают, и компромиссных предложений не делают, и даже визит Чемберлена, который просто рвался приехать в Мюнхен — и то пришлось организовавать потихоньку и самому. И получается, что и дуче и фюрер делают вроде бы одно и тоже — но Берлин раз за разом получает крупнейшие выигрыши, а на долю Рима не остается ничего.

Это следовало как-то осмыслить.

II

В 1939 Муссолини исполнялось 56 лет, и к этому времени он успел примерить на себя многие роли. Он был и национальным лидером, и “… человеком, который всегда прав …”, и “…вождем фашистcкой революции …”, и “… oснователем Итальянской Империи …”.

Но тем не менее складывается впечaтление, что и на середине шестого десятка дуче все еще оставался шпанистым подростком — из низов, всегда с кастетом в кармане, и со смутным ощущением собственной социальной и культурной ущербности.

Он все время кому-то подражал.

В ранней молодости — своим образованным возлюбленным, потом — сыновьям богатых миланских семейств, потом — поэту д’Аннунцио. И в результате стал сыпать цитатами из философов, играть в теннис, и устраивать пышные представления, насыщенные пафосной символикой героизма.

Все это было довольно фальшиво — и философов он на самом деле не читал, и в теннис с чемпионами играл, как бы не замечая, что ему подыгрывают, и пафос списывался у того же д’Аннунцио — но зато удачно ложилось на общий тон поведения Муссолини.

Он видел в себе отчаянного, неудержимого трибуна, готового драться до конца — и это очень понравилось публике после стыда разгрома при Капоретто.

В образе “… сурового солдата …” Бенито Муссолини действительно шагнул далеко.

Он правил Италией с 1922-го года, и с 1926-го — уже в качестве всесильного диктатора. Всякая организованная оппозиция была задавлена, а возможных соперников из числа популярных деятелей фашистской партии дуче аккуратно убирал — и все это без убийств.

Он не был кровожадным человеком — всего лишь безгранично честолюбивым.

Соответственно, в 1938-1939 Муссолини в поисках новой славы взялся делать то, что делал всю свою политическую жизнь — нашел образец для подражания и начал “… следовать образцу …”. Делу несколько мешало то, что Бенито Муссолини в личном плане Адольфа Гитлера не любил, над идеями расового превосходства очень иронизировал, и вообще поначалу считал его своим “… германским подражателем …”.

Где-то к 1937, однако, они поменялись ролями — силою вещей получалось, что теперь Муссолини играл вторую скрипку. Теперь он следовал за лидером — а то, что в частном порядке дуче считал фюрера маньяком, делу не мешало.

Если безумное поведение приносит успех — его следует копировать.

И вот через итальянcкий парламент[2] был проведен закон, по которому в случае войны в армию призывались все депутаты, без единого исключения — и старые, и больные, и подслеповатые.

A дуче в речах начал поминать уже не пять миллионов штыков, “… готовых в едином порыве ударить туда, куда он укажет …” — а все восемь. Проблема, правда, была в том, что вся эта воинственная накачка как-то ничем победоносным не оканчивалась.

А 15-го марта 1939-го года в Рим опять прибыл Филипп фон Хассе, и снова привез личное послание фюрера, адресованное Муссолини. В нем говорилось — «… сегодня, в 6:00 утра, германские войска пересекли чешскую границу …» — и сделано это без всяких консультаций с Италией.

Дуче был просто поставлен перед фактом.

III

Это был, конечно, сильный удар по его гордости. Даже Чиано сказал, что «… Ось Берлин-Рим, похоже, работает только для одного из партнеров ... «, а Итaло Балбо пошел и дальше — 21-го марта 1939 он выступил в Большом Фашистком Совете, и сказал коллегам:

“… мы лижем немцам сапоги …”

Муссолини заперся у себя в Палаццо Венеция и народу не показывался. Визит Филиппа фон Хассе было велено держать в секрете от широкой публики. Даже за шагистикой фашистской милиции на площади перед дворцом дуче наблюдал из-за занавеси[3]. Он серьезно опасался германского броска на Балканы — хорватские фашистские организации в Югославии начали поглядывать не только в Рим, но и в Берлин.

В общем, когда 28-го марта 1939 пришли вести из Испании о том, что Мадрид наконец-то пал, они пришлись очень кстати. Теперь генерал Франко, протеже Муссолини, говорил за всю Испанию — и дуче показался наконец на балконе Палаццо Венеция.

Он размахивал географическим атласом, открытым на карте Испании, и кричал, что держал атлас открытым целых три года — “… но теперь он может перевернуть эту страницу и открыть другую …”.

Толпа, конечно, ликовала.

Про то, на какой странице будет открыт атлас, в общем-то, уже знали — предстоящий захват Албании для для видных людей в фашистской иерархии Италии не был секретом. На этом проекте настаивал Галеаццо Чиано. Считалось, что дело не потребует ни больших усилий, ни больших затрат — Албания и так была фактическим протекторатом Италии — но в качестве новой колонии могла быть полезна для заселения.

Оптимисты рассчитывали на расселение там миллионов колонистов в течение жизни уже этого поколения итальянцев. Ну, Чиано так далеко, скорее всего, не заглядывал — но у его семьи имелись серьезные планы в отношении албанских железных рудников.

Вторжение состоялось 7-го апреля 1939.

Галеаццо Чиано наблюдал за ним с воздуха, из кабины своего боевого самолета. В конце концов, он был образцовый фашист, должен был подавать пример — так что Чиано, как офицер итальянских королевских военно-воздушных сил, немедленно надел военную форму и отправился на фронт военных действий, сражаться за Италию.

Трудиться ему особенно не пришлось. Итальянские войска вступили в Тирану в первый день вторжения, а к 16-го апреля все было кончено. Король Албании бежал, и албанские вожди в Риме, во дворце Квиринал[4], под громовые клики одобрения поднесли королю Виктору Эммануилу корону. Теперь он был королем Италии, императорoм Эфиопии и королем Албании. Муссолини стоял рядом со своим монархом.

Чиано отметил в своих записках, что его тесть выглядел как “… гигант, отлитый из бронзы …”

IV

22-го мая 1939 года в Берлине был подписан «Германо-итальянский договор о союзе и дружбе». Как и полагается, договор был подписан министрами иностранных дел обеих сторон, то-есть Риббентропом и Чиано, но необычайная сторона документа заключалась в том, что написан он был немцами, и в буквально одностороннем порядке.

Чиано подписал текст, целиком разработанный в ведомстве его коллеги. Планы в документе были обозначены очень неясно — например, говорилось, что обе высокие договаривающиеся стороны собираются хранить основы европейской цивилизации.

Имелась в тексте и так называемая 3-я статья:

Статья III

Если это вопреки желаниям и надеждам обex высокиx договаривающиxся сторон дойдет до того, что одна из них попадает в воeнные осложнения с другой властью или с другими властями, другая сразу встанет на сторону как союзник и поддержит ее всеми военными силами на суше, в море и в воздухе.

Говорилось, правда, и о необходимости взаимных консультаций, но это уже было так, минимальной отговоркой. По заведенной с незапамятных времен дипломатической практике, подобные договоры подписываются с целью “… взаимной обороны …” — а тут об обороне не сказано ни единого слова, стороны обязывались поддержать друг друга в случае любых военных осложнений с любой внешней стороной.

Договор был немедленно окрещен «Стальным Пактом».

Надо сказать, для этого были хорошие основания. Стороны связывались вроде бы нерушимым соглашением, и Муссолини, в частности, получал защиту от английского гнева. Когда посол Великобритании, сэр Перси Лорейн, явился к нему за обьяснениями по поводу захвата Албании, дуче не стал его и слушать.

В союзе с Германией он чувствовал себя в полной безопасности. Английские министры уже дважды отступили перед Германией в первый раз в Мюнхене, при посредничестве Муссолини, второй раз — в марте 1939, уже без всякого посредничества.

Чемберлен сказал в Парламенте, что гарантии, данные Великобританией Чехословакии, больше не существуют — в силу того, что сама страна распалась на части. Конечно, меньше всех в это обьяснение верил сам Чемберлен. Он был обманут Гитлером, который попросту наплевал на данное им обещание оставить чехов в покое.

И Муссолини дyмал, что он ничем не рискует — если уж англичане пальцем не двинули в защиту Чехословакии, чьи новые границы они как бы гарантировали в 1938, то уж конечно они ничего не сделают в защиту Албании, которой они ничего не обещали.

Дуче, по-видимому, искренне полагал, что если Англия и не боится Италии, то уж Италии в нерушимой связке с Германией она испугается наверняка.

Психологически он все-таки так и остался пареньком с кастетом в кармане, и многих вещей не понимал. Уинстон Черчилль, который в политику умиротворения не верил, выступал против Мюнхенского Соглашения и вообще был политическим противником премьер-министра, в английских делах разбирался получше Муссолини.

Так вот, после захвата немцами Праги он сказал следующее:

“… Чемберлен не любил, когда его обманывали …”

Примечания:

1. Mussolini, by Denis Mack Smith, page 226.
2. 14-го января 1939 парламент Италии был упразднен и заменен Палатой Союзов и Корпораций. Ее депутаты уже не избирались — даже формально — а назначались правительством.
3. Эту интересную деталь можно найти в книге: Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 296.
4. Квиринальский дворец (итал. Palazzo Quirinale) — официальная резиденция главы государства в Италии. В переносном смысле слово Квиринал также используется для обозначения государственного аппарата страны.