Экран загорелся на полуслове, но и этого хватило, чтобы отец с дядей зашлись от восторга. Артур прислушался. Самоуверенный, загорелый в любое время года, не желающий стареть мачо гнал с экрана пургу…

Город и мальчик
(повесть о трех сердцах)

Юрий Котлер

Продолжение. Начало

Часть третья. ZUGZWANG

Нам не следовало бы отождествлять себя с неким римским гражданином, который якобы воскликнул, увидев Христа, умирающего на кресте: «Еще один неудачник!»
Ромен Гари «Ночь будет спокойной»

1

Артур с ранних лет, едва ли не с рождения, был вполне завидным мальчиком, а к 17-ти годам юноша, более чем достойный всяческих похвал. Он это знал, как знали и все — в элитной школе, среди родни. Отец его, Сурен Амаякович Манукян, полковник ГРУ в отставке, всю сознательную жизнь проработал во внешней торговле, начиная с СЭВа, а сейчас возглавлял безопасность банка первой десятки; он долго жил за границей, но особо гордился «Звездочкой», полученной за угон «миража» в Ливане. Сурен Амаякович был суров, грозен, замкнут и справедлив. Артуру, конечно, было уготовано дипломатическое поприще — МГИМО, Академия внешней разведки, связи. Мать его, Лия Георгиевна, женщина 45-ти лет, шеф-редактор глянцевого журнала, сохраняла стать и красоту 30-тилетней — в меру крупная холеная лошадка; в редакции это был смерч, деспот и тиран, дома — покорность, угодливость, тень.

В Артуре в разных пропорциях смешалось немало кровей — армянской, цыганской, румынской и, само собой, еврейской; внешностью он с малых лет был склонен к карамельной слащавости, но избежал, благодаря отцу, чуть не с рождения жестко приучавшего сына к спорту. Выправка, мышцы, прямой взгляд, суровость едва намеченных складок у рта — еще школьник, но уже мужчина, сформировавшегося характера, умения постоять за себя. Весь организм — отлично отлаженная машина, даже на горшок приучили его ходить чуть не с пеленок.

Жизнь Манукянов удалась. Уютный и вместительный, в два этажа, особняк в генеральском поселке подмосковной Салтыковки по весне утопал в сирени, особый сорт, что всегда зацветал в канун Пасхи. Квартиру на Кутузовском отдали за копейки родне на время. 17-й день рождения Артура пришелся как раз на Пасху.

А в гараже к этому дню поселилась третья машина — небольшой БМВ цвета топленого молока. И это был восторг, дрожь души. Восторг еще не осознанный, уже твое — еще не твое. Он видел, конечно, как вечером охранник загонял машину в гараж, подумал: неужели, но отверг, и не веря, и боясь сглазить. Проснулся, как от удара, в шесть, и первое, что увидел, — на столике в кокетливых ленточках кдючи. Едва не задохнулся, потемнело в глазах. Но! Что-то дрогнуло в сердце… что-то неуловимо фальшивое в щедром этом подарке.

Среди многих трюизмов есть такой: не все в жизни просто, или все в жизни непросто. Над ним, ранним утром нетерпеливо выгнав БМВ за ворота, размышлял, изучая управление, Артур. Человек шел в магазин, наступил на банановую кожуру и упал. Шел это прошлое, магазин — будущее. Наступил тоже будущее, по отношению к «шел». Где же настоящее? Настоящее — всегда «вдруг». Артур нажал на газ.

Баллада о люке

Вступление

Артур резко затормозил, едва не наехав на девочку. Девочка стояла на коленях и рыдала. Проулок был пустынен. Волосы и платье девочки трепал ветер. Артур вышел из машины на ватных ногах. Он не мог справиться с дрожью. Девочка стояла на коленях над лежащим щенком. Ее правая ладонь была в крови. Артур успокоился. У щенка были смяты задние ноги, он лежал в луже крови. Девочка молча смотрела в глаза Артуру. Артур поднял ее и вытер платком сначала ее лицо, а потом руку. Девочка прижалась к нему, не переставая рыдать. Артур погладил ее по голове. Очень жестко, как отец, он велел ей идти домой. Девочка послушалась. Она сделала два шага и побежала. Щенок приподнял морду и пискнул. За канавкой лежали кирпичи и камни стройки. Там же с люка канализации, огороженного полосатыми конусами, была снята крышка. Артур выбрал камень. Он поднял его над щенком, отвернулся и с силой бросил вниз. Он услышал, как что-то хлюпнуло. Наощупь платком он крепко ухватил щенка, пронес далеко отставленной рукой несколько шагов и швырнул вместе с платком в люк. В машине он долго оттирал руки влажными салфетками.

Wirkung значит деятельность.

Артур развернулся и поехал на очень малой скорости. «Вдруг» — точки, которые образуют прямую линию от прошлого к будущему. То есть, предвидеть, что случится, невозможно. Тем не менее, мы планируем надолго вперед. Вывод: всегда учитывать это «вдруг». Но как? Каждое событие подобно смерти. И это правильно. Но что-то здесь не то.

Может быть потому, что такого подарка он не ждал. Слишком всё хорошо… но в их — домашнем — «хорошо» запрятана, таится неведомая фальшь… В их? только в их?

На этой максиме Артур задним ходом лихо вписался между «ягуаром» и «порше». Невелика штучка, а своя, приемиста, удобна. Обалдеть! Скорее бы на рожи поглядеть, особо Сержа.

Артур долго, с мылом и щеткой, скреб ладони под краном. Перед глазами так и стояла тачка, БМВ едва кремового цвета.

Солнце только-только приближалось к зениту, как гости начали съезжаться, не совсем гости — пока родственники, кое-кто с детьми; их ждали, все было готово, и завтрак, и комнаты, чтобы привести себя в порядок, а в случае нужды заночевать. Заполдень дом заполонили гомон, суета, изобилие цветов; всего-то четверо взрослых и трое малых, но уже гора коробок на длинном столе в углу гостиной; дежурные пышные поздравления, пока шел, утомили Артура почти сразу, многоречивость всегда фальшива. О нем, однако, тут же забывали: встречи, воспоминания, дела, свои у каждого заботы оттесняли виновника события на периферию. Родня исполнила свой долг, родня могла заняться собой.

Осторожно-брезгливо огибая детей, Артур вошел в столовую. Отец как статуя командора сидел во главе стола, родственники присаживались боком, исчезали, мать как птица металась, успевая угодить всем.

Артур поцеловал отцу руку, потом мать в щеку:

— Спасибо. Не ждал, — получилось сухо, но приняли как должное, увлеченные разговором.

Артур налил себе кофе, есть не хотелось.

— Сурен, что это? — говорил дядя Арсен. — Почему до сих пор термина не нашли? Век прожили, пора и имя дать. Ленинизм неверно, сталинизм неправильно. Опричнина, есть же термин. А где наше слово? Марксизм? Смешно — экономика, глупая теория. Марксизм приучил нас к обобщениям — один это чтобы много, если не все, чтобы заполнено до отказа — Красная ли площадь, теплушка.

— Большевизм, Арсен, тебе не нравится?

— Не нравится. Большинство — ГУЛАГ или толпа.

— А коммунизм?

— Обманка, мечта на песке.

— Мальчики, — вмешалась вездесущая мать, — хватит спорить.

— Хватит, — согласился отец, — не тот день. Христос воскресе!

— Воистину! — откликнулся дядя. — Ну-ка, Артур, вруби телик. Что там? Держатся?

Артур поднялся очень рано и уже устал. Он решил пойти к себе и мирно подремать до большого сбора… и Светик-Семицветик. Увидят парни, удивятся? Не то слово, обалдеют! Это тебе не «киа» Сержа. Потом ее отвезу. А?

— Забудь, Арсен, — услышал он, включая телевизор. — Что было, быльем быстро порастает. Дальше носа гляди. Чего достигли? каких высот? кому нос утерли? И думать не могли. Христос-то с нами! Всегда с нами!

Экран загорелся на полуслове, но и этого хватило, чтобы отец с дядей зашлись от восторга. Артур прислушался. Самоуверенный, загорелый в любое время года, не желающий стареть мачо гнал с экрана пургу. Артуру было неинтересно: вранье, да в глаза, не краснея. На отца было неловко смотреть. Но — чужие игры, ерунда рядом с его-то красавцем. Им что, по чину положено?

— И не стыдно? — равнодушно сказал Артур. — Перепроизводство лапши, скоро уши отвалятся. Божья роса.

— Молчать! — взвился отец. — Щенок!

— Ну-ну, нельзя. Пасха, — встрял дядя. — Молодость, Сурен, себя вспомни.

— Ты прав, — стих отец. — Скоро и победы праздник. Победа за победой, — и уже мирно. — Это твоя страна, мальчик. Вырастать пора, в брюки пора влезать.

2

Артур вздохнул с облегчением: куда полез? тоже мне проблема. Захватив пару сэндвичей и бутылку «колы», Артур боком-боком добрался до своих апартаментов, даже не взглянув на стол с яркими коробками. Он удобно устроился в кресле, с удовольствием теперь уже съел всё, что принес, и провалился в сон без снов. Но в последний момент ему приснилось, что кто-то, а может быть и он сам, крюком пытается поднять крышку канализационного люка, крюк срывается, и крышка со звоном падает. Это громко скрипнула дверь, которую открывал отец. Отец вошел без стука. Проснулся Артур в отличном бодром настроении. В незакрытую дверь ворвались рев, вой, визг.

— Спишь, — отец был настроен явно миролюбиво. — Совсем совесть потеряли, мало им нянек, такую ораву притащить. Я Моди убрать забыл, от греха. Может, успею.

Моди? Артур кивнул. Гордость семьи, подарок матери на ее юбилей. Все Модильяни в России, заявил отец, привезя небольшую картину из Лондона, подделка, только этот подлинный, наш. Полотно в простой раме повесили в спальне, а для Артура заказали репродукцию, в размер, над столом.

— Подарки хоть для вида разверни, не обижай дядьев.

Ах, папа, папа! БМВ, как само собой… Всё видит, герой разведчик, резидент. Пьянки, ничего кроме, и «мираж»-то, ведь проговорился, угнали по пьянке. Все алкаши. Вот и Моди. Амадео! Нет! Сжег себя… Дотла! Как вспыхнул. И не он один. Зато пламя до неба. К черту карьеру, есть же свободные профессии. День был на славу. Отец отпил из стакана с толстым дном и поставил его на подлокотник.

— Банду эту вот-вот накормят да уложат. А мы перекусим, то-се, и езжай-ка благословясь. Многих ждешь? Возьми «ягуар».

Как это «ягуар»?! а БМВ на что? Я уж как-нибудь сам.

Вошла мать, с утра в полном параде. Артур вздрогнул, ощутил холодок, прервалось дыхание невольно — тугая грудь в декольте, бедра, лодыжки. Дрянь, дрянь! это же мать, твоя мать, в который раз привычно одернул себя, ан врешь, дружище… Не додумал — за словесным треском матери своих мыслей не услышишь.

— Лапушка, — на ходу, держась за дверь, — вот вы где. С поста звонили, Вадим с минуты на минуту, — пауз она не признавала. — Видела, видела. Тебе идет, рыцарь на белом! Ни слова. Отца благодари! Точка. Всем нос утрешь. Надо встретить. Сурен, идешь?

Что хранится за черепной коробкой человека, не узнает никто, ни он сам. И двух минут не прошло, Артур увидел в окно, как припарковывается потрепанный «фольксваген»; Вадим! рановато. Скользкий мужик, развязен, мрак; умен, однако, смел, где-то вертится, в верхах, жуть и мрак.

Мать выскользнула за дверь, Артур, сглотнув, посмотрел ей вслед, ч-черт! бесстыжее солнце.

— М-да, — дернул головой отец, не сделав и шага к двери. — Не слушай ее. Идея не моя, ее, не скрою. Конечно, сын, не совершеннолетие. Но подарок я тебе и личный сделаю. Ключи от сейфа держи. Можешь ухаживать, тир, всё твое.

Внизу Вадим целовал материну руку, а она… Сучка, невольно сорвалось. Обомлел от выражения похоти, захлестнувшей ее лицо. Не может не знать, что смотрю. Почему отец глотает? Или сам ослепился? Или моя ошибка? Чертов день рождения. Слишком много воплей, перебор детей. Не их день. Где связь, где вообще связи? Каждому возрасту уготована своя тяжесть. Вечер бы скорее, что ли.

— Весь сейф?

— Весь. И централка, и венское, и пээм, и «вальтер», всё, до патрона. Чистить, смазывать. Стрелять, само собой, только в тире. Подрастешь, вообще подарю.

— Я знаю. Класс, па! — нашел, чем удивить, Артур и без того давно знал, где ключи.

— Ну. Раз уж Вадик, стоит перекусить. Народ еще подъедет. Ничего. Вадик-гадик…

Сорвалось нечянно или догадывается?

— У-у! Па, вы с мамулей с ума сошли! Такую машину!

— Ну-ну. До школы неблизко. Расти большой. Не побьют от зависти? Мамина идея, а я что? Поехал да оформил.

Отец пристально посмотрел Артуру в глаза.

— Сейфу ты не рад.

Вот зануда, ему только бы под себя, настроение, мысли чужие его не касаются. Разные же вещи. Да будь по-твоему:

— Еще как, — не получалось восторга, подарков, как детей, перебор.

— На охоту теперь на твоей, полный привод, — отец приобнял Артура за плечи, повел к выходу. — Тачка, стволы, всё ухода требует. Учись быть хозяином.

В столовой были только взрослые, дяди, тети, Вадим. Мать прильнула всем телом к отцу:

— Ну что? Репетиция? Давайте, все-таки, а? борщеца, немного рыбки. До вечера далеко. А место оставим. Наливочки отцовской.

Все согласно покивали, и прислуга обнесла компанию едой. Ели-пили в пол-силы. Детей уложили спать, никто никуда не спешил. Телевизор, хотя тоже жужжал в полсилы, излучал что-то бравурное.

— Счастливое время, — лениво сказал дядя Ара, начальник какого-то управления. — Повезло, что живем. Здесь и сейчас. Там могут ерунду болтать, но мы-то знаем. Что наше — наше! Кто здесь, кто, скажите, не испытал подъем? Повезло тебе, именинник, такие события. Дорогого стоит. Это история, мальчик! Мы-то уйдем, а ты в ней жить начинаешь. Как, доктор наук?

— А скажите, — Вадим крутил в пальцах стакан, вот уж кому не занимать хладнокровия, — вам не приходило в голову, что 40 лет, с 14-го по 54-й, у нас, ни на минуту не переставая, гремели залпы, орудийные, ружейные, автоматные? Людей косли, как траву. А про английские газоны вы всё знаете. Кто под косу попадал, угадать можно на счет раз.

— Что жевать в сотый раз? Сказано же — время, издержки. Главное другое: удивительно, удивительно терпеливый народ, — дурак дядя Арсен, подумал Артур, хоть и доктор наук. — Мы-то всё понимаем. Но нельзя, нет права не прислушаться к народу! Удалось же поднять с колен. Весь народ, мощь, как один. Кто б подумал? по нынешним-то временам. Единодушие, великолепно! Что главное? Главное — есть центр притяжения. Ушло время алкашей. Да! Есть точка опоры.

Артур слушал в пол-уха, но все от него чего-то ждали, и он решил высказаться:

— Дядя Ара, ты прав, конечно, но вот ты говоришь, история. Европа, Штаты, мы, Крым — одно время, как бы один пласт, так? А в школе история — Германия, Англия, Россия, все по отдельности, сами по себе. Почему не как в жизни? не циклами, что ли? вроде как по горизонтали?

— Глубоко не копай, Артур, — засмеялся Вадим. — В яму упасть легко. Коли по горизонтали, сравнение может напроситься. В чью же пользу?

— Молчать! — рявкнул отец. — Не сметь искажать ребенку голову.

Мать, удивленно подняв брови, посмотрела на него.

— Суренчик! Радость моя! Мы здесь.

— Да, да, — отец и раньше вспыхивал вдруг, но впервые вдруг затих. — Просто есть вещи, которые рано.

— Говорят, медали восстановят золотые, — задумчиво молвил дядя Беня. — Тебе, Артур, тогда первому. Не подкачай родню!

— А я удивляюсь на законы, — тетя Манана стала еще больше похожа на коршуна. — Кто-то один нехорошо выругался, и сразу всем закон: ругаться — тюрьма, штраф.

Артур посмотрел на нее с благодарностью.

— Тетя Манана, точно! и я думаю, все люди хорошие. В основе своей. В общем-то. Даже не почти, за крошечным исключением. Все как бы и родятся, и живут, понимая зло. Они, конечно, и подворуют, и соврут, и мимо пройдут, и прочее. Но если в принципе… В принципе все, ну, без чуть-чуть, не могут убивать, не могут насиловать, да и воровать, ей-богу, не хотят. Не дело, чтобы один сделал, а все в подозрении. Это у людей. Нехорошо ударить первым, а кричать на весь свет: его накажите, он мне врезал!

— Это преходяще, — примирительно сказал дядя Арсен. — С тем, что у нас наконец-то установилось, мы всё преодолеем. И Пасха, и праздник! Артурчик, прими поздравления. Единое общество. Как в добрые времена. Снова! И тебе в нем жить. Счастливчик! Что законы? Да плюнь ты. Крым-то наш! А? При Борисе можно было о твком подумать даже? Славного тебе коня… поздравляю!

Похоже правда, что дурные примеры заразительны.

— Спасибо, — Артур улыбался. — Уж больно всё как в «На дне». Самые громкие, святые слова из уст самых презренных отбросов.

Дядя раскрыл рот, но мать уже обносила всех знаменитой наливкой отца, и заткнулся. Артур едва пригубил, все-таки за рулем вскоре. Скука всё это. Не стоит портить! Надо бы подарки посмотреть, неудобно. И Света, ох, надо попытаться рискнуть; девочка, что надо, как она смотрела вчера, закачаешься. Дядя Ара уже пел, отстукивая рукой по столешнице: Командиры впереди. Тетя Манана подтянула первая, а вслед и остальные, негромко. День удался и, конечно, всё будет превосходно. Всё сложится. Только дядя Арсен никак не мог успокоиться:

— Да кто они такие? Фашизоиды! Против кого?!

— Это точно, — пожал ему руку Вадим. — Ein Volk, ein Reich…

— Ну, ну, ну! — снова чуть не взвился отец, но стих.

Нет, подумал Артур, не всё так просто. Но мать как раз включила проигрыватель, и все расслабились, слушая музыку. Мать потянула Артура танцевать.

— Лучше парочки не найдешь, Сурен, дорогой, — тетя Манана всегда находила нужные слова.

Баллада о листике на ветру

Развитие

Небо было высоким, синим и жарким. Дерево на краю аллейки, что вела к подземному переходу, росло здесь лет двадцать, наверное. Крона его давала обширную и густую тень. Люди шли к переходу, стараясь укрыться в тени хотя бы на минутку. Поток пешеходов был невелик. Ничто не предвещало перемен. Неожиданно пронесся порыв ветра, сметая пыль и мусор. Вдалеке громыхнуло, ветер обрел силу, всё потемнело. Пешеходы побежали, боясь непогоды. Ливень хлынул из низкой черно-синей тучи. На мнгновенно возникших лужах вспухали пузыри. Забурлили пеной струи воды. Порыв ветра, схожий с ударом, сорвал с дерева несколько листьев. Они лежали в лужах, вздрагивая. Ветер поднял вверх один из них, закрутил его и ослаб. Листик упал на желтую картонку и прилип к ней. Ветер начал стихать. Листик, прилипший к картонке, стоял как парус. Струя подхватила его, и картонка, крутясь, понеслась к лестнице. Она прыгала вниз по ступеькам, пока листик не отклеился и не упал под ноги бегущих людей.

Vertriebenen означает изгнанный.

3

До праздничного вечера оставалось еще… время стояло. Артур на ходу вытянул из кармана цепочку и погладил прицепленные к ней ключи, много ключей.

— Спасибо тебе, мамуля! — тачка, о-о!

— Тебе хорошо, Артур?

— Мама! Я вас люблю.

— Вперед, сынище! — до чего же мягкие у нее губы. — Знаешь, что мне вспомнилось? Не поверишь. Да ты совсем малой был. Мишка, пушистый, большой. В кровать без него? Рев, скандал. Годика четыре тебе, и вдруг, и причины не было, такого мишку и — в окно! Из-за чего? Не помню, хоть убей.

Артур поцеловал ее.

— Четыре года? Дурак, что ты хочешь?

Артуру было более чем хорошо, но у всякого хорошо свои пределы. Что-то или не так, или не то, тревога, неудовлетворенность, он не знал, некий легкий душевный зуд. Праздник не начинался, хотя и подарки, и всё-всё, а счастья не было. Что у всех за страсть превращать слова в жонглерские мячики? Удивительное дело — изобилие функций рта: поглощать, извергать, изрыгать, еще заменять… он не додумал. В комнате было душно.

А на дворе солнце орудовало вовсю. И сирень, повсюду гроздья, распускающиеся гроздья.

Вслед Артуру на веранду вышел Вадим.

— Хорошо у вас, обзавидуешься.

Артур молчал.

— Я не вовремя? — в чутье Вадиму не откажешь.

В рожу ему дать? лениво подумал Артур, какое право? дрянь, но обаяшка, материно слово. Похоже, понял, да как с гуся вода:

— Уйма времени. Присядем?

Под тентом как раз два венских стула. Вадим раскурил сигару.

— Не предлагаю — cирень вкуснее. Ты катехизис — мы ведь на ты? — помнишь?

Наглец! да пусть сами решают, не нанимался я сторожить… И себя! Неуловимое свойство — ложь, словно рябь на воде — как бы есть, как бы и нет.

— Тебе-то что, — вроде нажал на газ, — Вадим?

Вадим ухмыльнулся:

— Запомни, ты не прав: с большинством не спорят. Я о другом. Бог создал человека по образу своему и подобию. Бесспорно. Адам и Ева. В чем смысл грехопадения, по-твоему? Человек сохранил образ, а вот подобие утратил. И как быть? Комплекс неполноценности, помноженный на воспаленное тщеславие…

— Не думал об этом.

— Подумай. К чему тогда два пола, если соитие грех? И падение, и взлет наслаждения. И еще тебе загадка. Бог неделю уродовался, творя мир, — труд, не приведи Господь… каламбур-с! А потом затих? Выдохся? Заснул на века? Глядит, как мы на муравьев? — и замолк, сопя сигарой.

Откуда взялся — навис над ними отец. Он был любезен и суров.

— Охрана звонила: едут и едут. На станцию, Артур, смотри не опоздай.

Какая станция? посмотри на часы… репей.

— Машины одной хватит? — Вадим предложил сигару отцу. И Артуру. — Хочешь, вместе?

— Нет! — отец жестом отверг сигару. — На худой конец две ездки. Сам пусть.

Сурен Амаякович Манукян не был деспотом в семье, хватало работы. И дураком не был. Он был просто глава и никогда не ошибался, зная цену вещам, поступкам, людям. Он видел, что видел, знал, что знал, и то были правила для всех. Оценка происходящего в стране, в мире, в доме не подлежала пересмотру. Артур принимал это как данное. Однако считал, что мыслит и видит без шор. И — мелочь, конечно, — не мог понять отцовского и родственных восторгов от кликушеских воплей и взвизгов в телевизоре людей нездоровых и явно сексуально сдвинутых. Что ни слово — перевертыш. Правды не было, а были, как были, будни. Еще Вадим этот, не во-время, не к месту. Что-то прегорело, праздник и не начинался, а что-то уже перегорело. Он злой, а кто не злой? Месть и злоба, злоба и месть. Слишком сильно сказано, перехлест, пустые слова лезут в голову. Это от безделья, сказал себе Артур, и не корова я — пережевывать одно и то же.

Время стоит, а солнце всё выше, и уже греет, и сирень как оглашенная.

А что если… а вдруг не приедет? Артур задохнулся, увидев ее как бы в мареве, озорные брови вразлет, персиковый пушок, когда свет, солнце, прохладная ладонь как ожог. Фу ты, начитался книжек. А она живая. И выше его на полголовы. И ничего не выйдет, слабак. Да подите, вы в задницу! Артур сжался от испуга, слава богу, Вадим не слышит. Как раз дядя Юлий и дядя Самсон вышли прямо в объятия отца из бордового «вольво». Выпорхнула навстречу им мать.

— Лия! Лика! Где новорожденный? Сурен! Сестра! С именинником! Христос воскресе! Вот он! И Анаида с нами. Держи, вьюнош, принимай дары!

— А вы знаете, чей еще день рождения?

— Ша, шутник! Сегодня ни о Германии, ни о Турции ни-ни.

Время двигалось как черепаха, нечего было вскакивать ни свет ни заря. Оговоренную электричку попрежнему ждать да ждать. Зачем еще эти приехали? Не ради же него. Артур слушал в пол уха. Дурацкий долг, лишний повод, повод обсудить свои делишки, черта с два. Надо же, и здесь Крым. Даже беременность Анаиды отошла на второй план. Дядя Самсон — и все согласно закивали — как отрезал:

— Как это, братьев не спасать? Вводить, вводить войска! Пока всех наших не перерезали. Ах, молодец! Ничего не боится.

— Наших? — тетя Манана подняла брови. — Ты там армян видел?

— Не мути воду. Во-первых, видел! Мы с тобой где живем? Здесь мы русские.

— Больше того, — подхватил дядя Юлий, — отдай, так через пять лет громилы НАТО в Севастополе станут.

Неожиданно из глубин «вольво» выкарабкался дядя Гарегин с кучей коробок под мышкой:

— Ура всем! Новорожденному особо. Лиечка! Поклон особый.

Двое мальцов вылезли следом. Дядя раскинул руки, и коробки посыпались на землю.

— Всё твое! Подберешь, да?

И как фокусник принялся вытягивать из карманов несметное количество георгиевских ленточек.

— Всем! Прицепить-повязать! День победы! И той! И новой! Победа за нами! Снова и снова. Вождь! Не побоюсь этого слова. Крым! Донбасс… пора и Приднестровью.

— И Аляска?

— Всему свое временя.

На дяде Гарегине и мальцах ленточки уже были. А на улице, машинально отметил Артур, нынче их почти не видно. И только сейчас из машины появилась тетя Анаида в нелепом широком сарафане. Суетливая прислуга подбирала коробки.

Невозмутимый Вадим заулыбался во весь рот:

— Вы не забыли случаем застенчивого Альхена с его барвихинской дачкой за 52 миллиона долларов?

— Что, что?!

— Просто анекдот вспомнил.

— Ну, ну, ну, — дядя Гарегин всегда в своем амплуа. — Вчера съезд курильщиков… ну, мы и врезали! Дума еще почешется.

Растерянное молчание, но Вадим невозмутим:

— В госстрахе… Девушка, застрахерьте меня. — Хулиган! Как не стыдно? — По-вашему, застрахуйте лучше? Вы много курите?

Хихикнула одна Анаида.

— Я? Я член президиума борцов за права курящих.

Мог и гром грянуть, да мать спасла, тихая-тихая, а в иные разы и отца усмирит. Как она ухитрилась вытащить на свет ораву детишек, загадка, но тучка гнева уплыла, как не было. Артур не слушал. Интернет, в отличие от родни, его обжитой дом. Так что, когда к телевизору припадали все домашние, через пару минут, кривясь от стыда, исчезал; смотреть на сочащиеся искренностью бесстыжие глаза что бар, что холуев было скучно до мерзости. Зерна, плевелы — единая куча. Дела эти, впрочем, его мало трогали, министрам положено лгать, сытым рожам прислуживать, кому-то гореть, кому-то плакать, у всех свои заботы, не до них. Артур и забыл о Вадиме, даже вздрогнул, ощутив прикосновение ладони.

— Ты не психуй. Поймешь, всё поймешь со временем. Мы все до всего дорастаем… С годами.

— До лжи? — само сорвалось.

— Ложь? безразмерное понятие. До всего. Надо проще, ты будь проще. Вот, когда Фрейда спросили, как следует жить, он ответил в два слова: Lieben und arbeiten. Воспитанием инициативы занимается совесть. Есть ли щупальце, чтоб до нее дотронуться? Getriebenen, милый! А хочешь, по-латыни: аgens — тот, кто действует, patiens — тот, над кем совершается действие.

Окончание