Буйный прохожий заключил в объятия зеваку, который стоял поближе. Пойманный не бился и не сопротивлялся, он кукольно повис на чужой шее и, подобно цирковому гимнасту, растопыривал ноги в поношенных, дырявых сапогах. Одна подошва была привязана старой, разорванной в нескольких местах верёвкой…

Век Просвещения

Петр Ильинский

Продолжение. Начало

10. Успех

Одно смущало меня, даже повергало в изумление. В какой-то момент я был вынужден признаться себе, что моё, не такое уж малое знакомство с русскими, и, смею сказать, разумение их душевных и мыслительных особенностей оказалось не в силах разрешить загадку, на которую совершенно нельзя было закрыть глаза. Все мои петербургские знакомые чрезвычайно холодно относились к первым указам молодого государя, даже если простейшие соображения личной выгоды должны были им неопровержимо подсказывать обратное.

Да, отнюдь не со всеми действиями нового императора я мог согласиться — особенно как француз. Но было несомненно: для русских его новые указы, пусть сыпавшиеся неожиданно и без разбору, несли множество благ, в этой стране незнаемых и даже неслыханных. А что до неразборчивой поспешности, то разве здешней державой кто-нибудь управлял по-другому? Да и можно ли — по-другому?

Я вспоминал русских офицеров в прибалтийском гарнизоне, это, надо признаться, были не самые лучшие представители своего племени — те, кто не сумел или не захотел удержаться в действующей армии. Бывало, они на ровном месте, без малейшей к тому причины утрачивали контроль над собственным подразделением. Солдаты просто переставали их слышать. Обычно это были те командиры, кто не умел добиться своего знанием дела или твёрдостью приказа. Заметив непорядок, они всегда переходили на крик, их дурному примеру следовали унтеры. Давно известно: чем меньше уверенность командира, тем он истошней.

Но в любом случае пользы не было — ни для кого. Ведь повиноваться надо всегда. Даже если твой офицер не хватает звезд с неба, он всё равно знает больше, и не солдатское дело — рассуждать и выставлять оценки. В этом суть армии. Однако во многих взводах и даже ротах о повиновении не шло и речи, дисциплина, когда-то утраченная, ни за что не желала возвращаться, несмотря на самые рьяные усилия командиров. На плацу стоял непрерывный ор, свистели палки — но даже мне была видна их полная тщета перед лицом набычившегося, молчаливого солдатского упорства, стойкого и неподвижного, словно вросшего в землю рваными подошвами сапог. Они не верили и потому не желали исполнять команды, пусть и себе во вред.

Очевидно, что новый император прекрасно изучил свой народ. С ним нужно действовать быстро, не предаваясь сомнениям. Что он и делал, кстати, не без успеха. Но почему его подданные не верили ему, почему смотрели угрюмо, как ветераны, считающие себя выше уставных требований, глядят исподлобья на излишне распорядительного подпоручика? Впрочем, в руках монарха — полнота власти, и он всегда сумеет найти себе новых советников. А распоясавшиеся фузилёры будут отправлены по дальним крепостям, на их место заступят те, что умеют повиноваться и знают свой долг. Столичной публике придется смириться. Таковы законы государственного бытия.

Поэтому я пришел к единственно возможному выводу — и с небольшими оговорками известил о том своего патрона, — что в силу известных и не могущих быть предвиденными причин наша с ним любимая держава потерпела очевидное дипломатическое поражение, которое, впрочем, можно в дальнейшем, при условии продуманной и упорной деятельности, низвести до уровня тактического. Необходимо лишь было взять паузу и терпеливо ждать возможности для контригры, ни в коем случае не прекращая сбор и анализ информации. А удобный час мог наступить очень скоро.

В самом деле, общее направление деятельности нового самодержца проступало с полной очевидностью — обратить острие своего внимания на север Европы и создать там российский анклав, на манер того, как шведы когда-то подчинили себе всю Балтику. Кроме того, налицо было желание отменить наиболее древние из бородатых московитских установлений, чего, по разговорам, желала, но так и не решилась сделать покойная царица, а также с надлежащей умеренностью реформировать армию и прочие службы, дабы ускорить чиновное продвижение наиболее одарённых лиц.

Возможно, следуя прусскому идеалу, Его Величество в какой-то момент обратит внимание на образование — лет через пять. Станет искать по всей Европе учителей, искусных ремесленников, открывать школы, хотя бы в больших городах. Это в длительной перспективе может улучшить внутренние российские дела. Случись так, сей достойный монарх несомненно заслужит признательность подданных и высокие оценки историографов. Однако во внешних сношениях деться ему будет некуда. Ведь в эту войну ничего не изменилось, расположение и соотношение восточных держав осталось прежним, а их противоречия — неразрешёнными.

По-прежнему между Бранденбургом и Пруссией будет пластаться жидкий польский позвоночник, на юге, имея на фланге цесарскую империю, повелитель народа россов будет безуспешно воевать с османами, посылая свои войска изнемогать в голодных и безводных степях, а с севера в стойке обиженного сторожевого пса станет мотать загривком сталелитейная Швеция. Всё вернётся на круги своя — так вот, на круги своя и должна вернуться политика нашего всемилостивейшего короля. Не сокрушаться надо, а ждать и направлять. Всеми возможными способами удерживать императора от столкновения с дружественной нам Швецией и примирения с британцами. А уж когда он выберет, с кем ему враждовать — с двором берлинским или имперским, то тут мы должны быть наготове и сделать ход немедленный и решительный, который бы сразу смог стать реверсом для нынешнего паса. В свою очередь, для этого, как сказано выше, необходима информация, своевременная и непрерывная.

И вот здесь я постепенно начинал становиться незаменим — иного вывода в нашей миссии сделать не могли. Врачебная деятельность вкупе с неплохим знанием разговорного русского приводили ко мне людей разных и, как правило, значимых в своих кругах, торговых, придворных, служилых. Многие из них никогда бы не стали разговаривать друг с другом, но охотно делились со мной многочисленными секретами отнюдь не медицинского свойства. Я не успевал их записывать, а отчасти опасался это делать, поэтому моя голова скоро начала пухнуть от чрезмерного количества государственных тайн. Скоро я стал понимать, что отнюдь не все сведения мне следует сообщать в посольство, и вовсе не по причине их малодостоверности. Такое заключение стало для меня изрядной новостью, и, свыкшись с ним, я неожиданно начал проникаться к себе всё большим уважением. Деньги этому тоже способствовали. Русские не считали зазорным щедро вознаграждать иноземного доктора, хотя его услуги порой оказывались самыми ничтожными, — так решительно повелевало ими ложное тщеславие.

11. Неизвестные

Странное узрел Ерёмка дело, странное и невиданное. Была по дороге из слободы да в сторону Двора изрядная пустошь. Место вроде для жизни не сильно пригодное, никому не нужное, хоть и не гиблое, но какое-то квёлое, малорадостное. И не темно, а не весело, и не болото, а сыростью дует. Никто там не строился, не селился, и старался Ерёмка — да не он один — проходить то место побыстрее. И вот как-то на неделе, идучи то ли справа налево, то ли слева направо, по своей ли надобности, а может, по казённой, увидел там один воз, а затем и другой. Посреди разложенного скарба несколько густобородых, по-необычному одетых мужиков в надвинутых на уши выгнутых картузах споро и молча копали подклетную яму. А рядом — приметил Ерёмка — лежали брёвна, копошилась на ветру пакля, дожидался своей очереди иной строительный материал.

Остановился удивлённый Ерёмка, загляделся. Мужики же на него никакого внимания, даже не повернулся ни один. Только на руки поплевывают да копают. Чавкают лопаты, воздух секут, землю сыплют в разные стороны. И не успел опомниться Ерёмка, как яма-то почти готова, и вроде ровная, в четыре правильных угла. Редко видал он работу такую, разве что в кузне, но там-то народу немного нужно — сам кузнец да подмастерье, да помощник из малолеток: один тащит, другой придержит, а третий взмахнет. Здесь же было мужиков с десяток, не менее, и без всякого главного управлялись они споро и согласно — не понукал их никто, не прикрикивал, не махал палкою.

Тут пуще прежнего изумился Ерёмка — увидел, что из-за скарба небогатого, на поддонах дощатых от сырости сваленного, смотрят на него две женщины, по старинке, по глухой старинке одетые, с платками, туго на лбах повязанными, под подбородками стянутыми, в платьях темной тяжёлой материи, с рукавами широкими, по самую пясть выпущенными. И ещё один поймал взгляд, уже незнамо чей, жёсткий взгляд, неприветливый. Сразу вспомнил о деле своём и о времени ни про что прозёванном, заторопился, почти побежал. Но всё равно оглянулся — скрылись те женщины в стороне, а мужики уже по самую грудь стояли в яме, скоро одни картузы видны будут. Тут выскочили двое наверх, и ну разгребать набросанную землю, в два счёта разровняли, легко будет брёвна носить, удобно. Здесь ещё раз удивился Ерёмка на прощание, как эти мужики разумно да без всякой команды работали, и беззвучно, словно всё у них было загодя сговорено и расписано.

Только почему-то расхотелось Ерёмке через пустошь с той поры ходить — скажи пожалуйста, совсем полный наоборот. Отчего? Теперь-то там люди жили — не плешь, чай, болотная, незачем стало страшиться. Один раз не удержался, проскочил быстрым шагом и увидел, что домишек с полдюжины, низеньких, но чистых, аккуратных, вылезло там из-под земли в сроки скорые, совсем как грибы после летнего дождичка. Только были тамошние хозяева какие-то отдельные, не нашенские, к прохожим близко не выгребали, больше по задворкам своим чебутыхались, в особку стояли. Хоть и слышал Ерёмка, как звал там кто кого-то высоким женским голосом — по-русски звал. Откуда такой люд взялся? И сами они заговаривать ни с кем не желали, и Ерёмке охоты доброго утра им желать была одна маленькая чуточка.

Спустя какое малое время — тоже безо всякой надобности — вспомнил Ерёмка о новой слободке при отце Иннокентии, и спросил, что ж это могут быть за люди и откель появились они по нашему ближнему соседству. Поджал губы отец Иннокентий, вздохнул. Но не отругал, а спросил в ответ, слышал ли Ерёмка что о тех отступниках, кои прадеду нынешнего государя и святейшему московскому собору осмелились не подчиниться и книги вероучительные править не пожелали. Ах ты, поразился Ерёмка, так это они самые и есть, самосожженцы аспидные, беззаконного учения греховодники. Как же, учили его об них, чуть не сам отец Иннокентий и наставлял однова.

Говорил, что ни священников нет у них, ни обрядов христианских, что поразились они адовым соблазном, одних себя почитают истинными Евангелия послушателями, а остальным возглашают анафему, ни слова с православными не молвят, даже плевком не подарят. И ещё — изъяснял уж один прихожанин, не помнит Ерёмка, из приказных ли, поповских, после трапезы воскресной: коли станет, к примеру, в кабаке, али в ряду торговом, кто сказки воровские тянуть, возглашать прилюдно непотребное о вере старой, якобы едино истинной, то сразу надобно искать околоточного, а то и наряд кликать солдатский, дабы вора с надлежащей поспешностью заарестовать и доставить в известное место, такими смутьянами ведающее. Поскольку сразу множество законов царских оный тать беспременно нарушил — среди них именное Её Величества запрещение входа в город столичный первопрестольный и в нём пребывания.

Изумился Ерёмка — как же так? Получается видимый непорядок и противность высоким установлениям. Отчего ж до сих пор не донёс никто? Ведь навроде не скрываются густобородые, пусть и сидят в своей пустоши малой, только не в ночи же вечной пребывают, а видны и прохожим, и проезжим. Да и обходы полицейские, знал Ерёмка, раза два в месяц каждую дорогу неспешно промеривают, проглядывают, дабы ничего по недосмотру не упустить. А уж юродивые да попы бродячие каждую тропку знают, любой малый переулочек. Что ж молчит консистория? — знал уже Ерёмка, главнее её никого в Москве не имеется, тем паче по духовному делу.

Причмокнул отец Иннокентий негромко, знал и на это ответ. Оказывается, невозможное дело, вышел от нового императора обратный указ, и говорилось там, что коли ложноверцы закона человеческого не нарушают, а поперёд всего — никакого злого человеческого жжения не совершают и своей анафемы посередь народа не проповедуют, то им с нынешней поры великодушно дозволяется селиться во многих городах — и в самой Первопрестольной. И, сверх того, надлежит их в моление по истинному православному обычаю не неволить. Вот здесь совсем не понял Ерёмка, что ж хотел сказать отец Иннокентий? Оспорить закон государев — нельзя, только как же получается, что был один, правильный, а стал совсем другой, перевёртыш? Когда ж была ошибка — надысь или ноне? Есть ли на то дело разъяснение? И ещё заметил он одну вещь, да промолчал, прикусил язык. Понятное дело, почитал отец Иннокентий держателей старой веры неправославными, отлучёнными от церкви, но не горел взгляд его и не креп негодованием голос, когда объяснял он Ерёмке сию вековую — так и сказал — запутанность.

«Только, — добавил, — ты, Еремей, не нагличай, к ним с великой осторожностью подходи. У них каждого с малых лет обучают вести споры о священном. И любят они это дело, собираются вечерами, задорничают, книги старые листают. Бывал я в иные времена в далёких заволжских деревнях, слышал тёмные речи. Уж как кудрявы они, вместительны — крепко там соблазн спрятан, не явственно. Ох не крохами учительными можно их тенёта расплести, не каждому такие знания сподручны. Ты-то даже к святым отцам пока не подступал, ведь правильно?»

«И ещё вышла одна обидная оказия, скажу, не скрою, чтоб тебя ввести в опасение. Бесом каким, — тут перекрестился отец Иннокентий, — или иным другим промыслительным, то мне неведомо, образом, дано раскольникам в глотку слово едкое, жаркое, гладкое да заливистое. Могут, запросто могут правду вывернуть, кривду выбелить, всё в голове перевернуть да на ноги поставить. Потому ещё раз повторю: не лезь на рожон, не ищи опасного. Да и сами они, — вздохнул отец Иннокентий, — тех, кто в церковь православную добронравно ходит, а поперёд того, ей ревностно, в меру возможностей своих, — опять перекрестился, — служит, почитают анафеме преданными. И иметь с ними дело будут только по великой жизненной надобности, а после — моются да постом очищаются, словно за непотребное подержались».

Да, вот это была загадка из самых аховых. И закон переменённый государев поразил Ерёмку, и отца Иннокентия обоюдоострое заключение, а пуще всего — быстрота его поразила, с какой работали давешние мужики, сила грибошная, с которой выперли из-под земли опрятные малые домики, пустошь не то чтобы обжившие, но чрезмерным образом перелопатившие. И стало Ерёмку с того дня тянуть обратно на давешнюю дорогу, начал он себе выдумывать дела да заботы, чтобы почти каждый день — ну кроме воскресения да великих праздников — мимо той слободки прочапать, вокруг ненароком поглядеть да и приметить какую вещь странновыпертую, необычностью отдающую. Соблазн ли то был — нет, ведь не делал он ничего, на рожон, как приказано, не лез, а смотрел только, правда, неотрывно смотрел. Вот ещё что понять не мог Ерёмка — как тянули эти люди земную лямку допрежь нового указа царского, как жили под страхом жестокого гнева государева, как дерзнули поперёк монаршей воли пойти, как осмелились в скверне нецерковной пребывать без молитвы и исповеди, и детей зачинать, самого Господа Бога не боясь, во всём Ему переча словом и делом.

И тут сразу получалась еще одна затыка, чуть не самая муторная. Не был Ерёмка особенно учён, но знал, когда изнывало у него между ног жарким потом — значит, близко, совсем близко подошло плотское окаянство, кара первородная и не каждый раз прощаемая. Нет человеку от той чесотки спасения. Что по слободе, что на Суконном дворе шла жизнь прыткая — чай, то не обитель со старцами древними, святыми и бесплотными. Где парша и бархат, затхлая вонь и монета звонкая, там не до книжной премудрости. Мужики и бабы, начальство да охрана — всё сплеталось в один жирный клубок, хрустело и чавкало, за одной страстью другая притягивалась. Видывал Ерёмка и насилие жадное, и бичевание мускулистое, и воровство ловкое, и костоломство буйное, не оком, нюхом чуял уже, что почём — где грязь, а где благодать. И благодать-то редко прорезывалась, ох редко. Чаще — вши, да пот и мерзость людская, да злоба тугая, молчаливая, что, как нарыв гнойный, своего часа ждёт, и либо самого убьёт, либо прорвётся — и тогда берегись, кто рядом окажется. Так вот, не несло духом греховным и лютостью тёмной от той слободки малой, не пахло палёным, аспидным. А должно бы, должно бы. Как иначе? Что и говорить, невиданное было дело, незнаемое, иной бы сказал — прельстительное, и думал о том Ерёмка часто, как только плоть его немощная утихомиривалась и на иной, ещё более прельстительный предмет его пустопорожние мысли не оттягивала.

12. Пик карьеры
(самая середина второй тетради)

Да, я был горд — вокруг меня вертелся мир, и я им даже немного управлял. Отбирал, сортировал, прикидывал, какие из сообщаемых в посольство сведений могут выставить меня в лучшем свете. Воистину, я становился политиком и играл сразу на нескольких столах. И знал, что начальство миссии также жонглирует донесениями, поэтому отнюдь не все петербургские новости своевременно дойдут до Версаля. А некоторые не дойдут вообще.

Но ничто не стоит на месте. Постепенно в моей копилке слухов набиралось всё больше странностей, и главной из них была та, что русские не любили своего императора. И не столь уж сильно скрывали это, по крайней мере от меня, доктора и иностранца, вряд склонного при первой возможности строчить донос в тайную полицию (что, как я понял за время жизни в гарнизоне, является одним из любимейших занятий русского карьериста). Возможно, их языки развязались и оттого, что император недавно приказал распустить этот, необходимый любой державе департамент. Действие, что и говорить, весьма сомнительного достоинства.

Я прекрасно знал, насколько русские опасаются ареста по обвинению в государственном преступлении, и какая малость может стать тому причиной. При этом корень зла был в том, что дальнейшее судебное производство шло негласно, безо всякого участия каких-либо юридических инстанций, и люди никогда не могли понять, почему одного обвиняемого в скором времени выпускают из крепости, а другого секут кнутом и ссылают в далекую северную деревню. Логично было заключить, что следствие производилось разумно и что невиновных оправдывали, но ведь никто не знал этого наверняка! Правда, в царствование покойной императрицы нравы заметно смягчились, но страх перед тайной службой оставался у русских в крови. Впрочем, как раз поэтому службу эту нельзя было отменять — не потому ли подданные императора так страшились её, что многие из них взаправду носили в себе преступные замыслы против высшей власти? В самом деле, представьте себе государство, не имеющее каких-либо секретных комитетов, специальных палат, занятых расследованием дел, связанных с возможными делинквенциями такого рода — долго ли оно простоит?

Сперва я полагал, что мне придется применить немалые усилия, дабы разговорить своих пациентов и что услышать от них какие-либо нелицеприятные или хотя бы не официальные суждения будет почти невозможно — ведь в столицах так мало верных друзей и дверей, непроницаемых для шпионов. Каково же было мое удивление — иногда пациент начинал говорить на политические темы уже во время предварительного осмотра, сразу, как только убеждался в том, что я в достаточной мере могу его понять. Нет, это случилось не сразу, но уже ранней весной я ощутил решительную перемену в настроении своих клиентов, до того обходивших подобные предметы осторожным молчанием. И правильно: ведь если донесут, то по головке не погладят, даже если петь начальству осанну, а если не донесут, то подумают, что ты сам и есть доносчик.

И вот на меня хлынул всё усиливавшийся поток политической грязи. Никто не таился — наоборот, казалось, будто мои собеседники соревнуются друг с другом в крамоле, не боясь ареста, следствия и строгой кары. И это были русские — послушнейший и оттого наиболее азиатский из народов Европы. Никаких сомнений — благонамеренные горожане на глазах становились государственными преступниками! Контраст с привычным отношением к властям — молчаливым и подобострастным одновременно — был столь разителен, что я поначалу грешил на тайную полицию, направившую ко мне выводок дешёвых провокаторов, но вскоре от этой мысли пришлось отказаться: одинаковые сентенции неслись от зажиточных купцов, мелких чиновников и даже сановников средней руки. Многие не понижали голоса, употребляя самые громкие имена, сплетничали, не заботясь о правдоподобности, и со смаком травили анекдоты, в которых, даже на самый снисходительный взгляд, не было ни грана истины. И ни в одном из рассказов — вне зависимости от степени их правдивости — не было ничего, могущего выставить императора в выгодном свете.

Петербуржцы отчаянно, не побоюсь этого слова, фрондировали! Пытались перещеголять друг друга в смелости, наглости, жалобах на действия правительства. И это в большинстве своём вчерашние и нынешние полуварвары, не раз терпевшие ужаснейших и жесточайших деспотов-самодуров! Милый, безвредный, к тому же, по слухам, любивший немного выпить и со свистом прокатиться по городу молодой монарх вызывал непонятную волну глухой злобы. Ему ставили в упрёк перемену военной формы, переименование полков, жажду новой войны, малое уважение к здешней вере и непременное желание командовать тушением пожаров.

В последнем была доля правды. Недавно в столице действительно сгорел богатый дом и примыкавшая к нему церковь, несмотря на то, что император лично прибыл на пожарище. Совершенно случайно я оказался тому свидетелем: проходя по соседству, затесался в толпу и неожиданно оказался вытолкнут в первые ряды, когда требовательные голоса стали кричать: «Доктора! Доктора!» Не желая умалчивать о своём ремесле и немного стыдясь собственного любопытства, я сделал несколько шагов вперёд, поклонился в сторону фыркающих лошадей и звеневших шпор, поднял взгляд и неожиданно узрел властителя величайшей империи мира. Тонкие и резкие черты его лица преломлялись в свете факелов. «Кто таков?» — отрывисто спросил он, продолжая сдерживать гарцующего жеребца, и, не слушая ответа, указал рукой в сторону, тут же сорвавшись с места. Я почёл разумным немедля устремиться в обозначенном направлении, хоть за мной и никто не следил, и скоро наткнулся на небольшую группу погорельцев, впрочем, не требовавших особой помощи. Его Величество разъезжал по пепелищу вплоть до утра, отдавая, как говорили, быстрые и противоречивые распоряжения. Увы, в тот раз удача ему не сопутствовала. Замечу однако, что вслед за этим последовал весьма разумный именной указ, запрещающий строение деревянных домов на южной стороне реки, предписывающий наличие и отличное содержание колодцев с водой во всех дворах города и обязывающий возводить каменные строения на месте сгоревших бревенчатых зданий.

И что же? Все мои знакомые русские были в единодушном негодовании от того, что им предписывают непомерные расходы, ничего не предлагая взамен. К тому же вырыть колодцы их обязали в двухнедельный срок, под угрозой значительного штрафа. И пораздумав, я вынужден был с согласиться с недовольными, хотя бы отчасти. Тушение пожаров есть обязанность государства, и оно должно само принимать к этому известные меры. Например, взять на казну расходы по прорытию и очистке колодцев, хотя бы частично, или как-либо ещё показать подданным, что меры против пожаров принимаются для их же пользы и что государство принимает в этих заботах посильное участие.

Истинно было и то, что многие приближённые императора, вывезенные или выписанные им со своей родины, ходили к пышным церковным службам в лютеранской церкви, что вызвало у моих пациентов почти нервический припадок, причиной которого было искреннее религиозное негодование. Кажется, я ещё не упоминал, что русским, исповедующим, как известно, греческое христианство в его очень древнем изводе, свойственна особенная ревность о своей вере. Выражается она, однако, в первую очередь, в строгой приверженности старинным обрядам, неизменным с давних времён и строго соблюдающимся, хотя, когда разговор в моём присутствии иногда заходил на подобную тему, мало кто из них был просвещён на предмет сущности святых таинств или, тем более, сложных вопросов богословия. Напротив, русские очень подробно знают жизнь многочисленных святых, готовы часами пересказывать совершённые ими чудеса и почти все носят на теле или зашивают в костюм амулеты, имеющие отношение к их святому покровителю. Отступающих же от этих правил, будь то сам император, они непременно считают еретиками, и в этом вполне единодушны.

Подумать только, всё это, ничуть не смущаясь, мои пациенты говорили мне, католику! Впрочем, я давно, ещё живя в гарнизоне, разрешил своим русским сослуживцам обращаться ко мне на здешний лад, используя искаженную, но для них более привычную форму моего имени. Возможно, поэтому они, в силу какой-то странной аберрации сознания, принимали меня за своего, несмотря на мою не очень чистую речь и очевидный иноземный акцент. Почему-то я им казался ближе, чем их собственный император!

Градус недовольства и преступного злоязычия рос с каждым днём. Поначалу я отмахивался от слухов, клубившихся каким-то нездоровым, прямо-таки ядовитым роем, и уж во всяком случае не извещал посольство о беспрерывном lèse-majesté моих пациентов. И ещё несколько недель, с некоторой растерянностью следя за накипавшим валом корявой ненависти, не понимал, нужно ли мне что-либо предпринять. И каким весом обладают эти, как ни говори, частные мнения, не преувеличиваю ли я их важность только потому, что они льются на меня каждый день? Не рассеется ли это поветрие безо всякого следа, особенно если власти примут даже самые минимальные меры?

Где-то в середине мая мой бывший патрон с помощью условленного и несколько раз настойчиво повторённого знака вызвал меня на экстренное свидание. Скажу по правде, я двинулся на него с чувством облегчения — только что, казалось, нащупавший под ногами верную почву, я теперь искренне нуждался в водительстве чужим опытом. Такое всеобщее неудовольствие — не явится ли оно причиной тому, что грядущая война за датский Шлезвиг может пойти насмарку, и дружба России с Пруссией окажется совсем недолговечной? Или император сумеет настоять на своём, как здесь обычно бывает?

Едучи по городу в экипаже, я невольно заметил, что всё идет, как обычно, как заведено, и спросил себя — а не преувеличиваю ли я, не обманываюсь ли? Возможно, мой угол зрения исказился от того, что я в первый раз в жизни оказался столь приближён к русскому высшему свету? Ведь я о нём по-прежнему знаю слишком мало, а три-четыре месяца назад и вовсе не знал ничего. Мои гарнизонные сослуживцы, писари, санитары и слуги — люди совсем другого коленкора. Почему я посчитал, что, пообщавшись с ними чуть более двух лет, я стал знатоком России? Она — теперь мне это ясно — совсем другая, и уж тем более она совсем другая здесь, в Петербурге. Но из этого ничего не следует, ибо русский обычай сильнее любой логики. Не исключаю, что они так же поносили старую императрицу, а ещё раньше — и её сиятельнейшего отца. Просто не хватило достаточно проницательного наблюдателя, чтобы уловить эту особенность туземного характера.

Оказывается, русские одновременно покорны и вечно недовольны. Первое — очевидно как прописная истина, а для того, чтобы ощутить второе, нужна некоторая работа. Вообще эту страну можно узнать только изнутри, она поддается лишь эксперименту, а не умозрительному рассмотрению. Да, именно так: Россия — это совокупность обычаев. Поэтому, говорил я себе, всё останется по-прежнему. Офицеры будут выгонять солдат из казарм в любую погоду, даже желательно в ненастье, прямо как сейчас, и те будут механически дробно таранить дождь высокими киверами. И вряд ли их нравы изменятся оттого, что император приказал им носить короткие мундиры, испанские трости, записные таблички в кармане и ежедневно упражняться с эспонтоном. Или все-таки изменятся? Только не назавтра, а понемногу, со временем — частая экзерциция дисциплинирует. Даже последнего лентяя и неумеху. Из любой нации. И русские — не исключение.

Я приказал кучеру посторониться, пропуская встретившуюся нам батальонную колонну, и против своей воли долго провожал её взглядом. Лёгкое опоздание на встречу с начальством, вдруг пришло в голову, мне повредить не может. Скорее, наоборот.

13. Предчувствие

Если сказать честно, то с утра мистер Уилсон ничего не заметил. Правда и то, что жил он чуть в стороне от людских толп, не на проспекте или канале, а в улочке боковой, неприметной, но аккуратной и, что главное, плохо доступной для ветра. Сам коммерсант своего счастья не замечал — езживал по городу зимою в санях, плотно укутанный медвежьей шкурой, а в частые здесь дожди пересаживался в карету. Зато дворне его, которая носилась туда-сюда в лавки, на рынок и по другим надобностям, от такой диспозиции выходило послабление. Как сворачивали с набережной за угол, к дому, так уже и успокоение на сердце, теплее становится, не дует и светло — учредил хозяин, чтобы при входе завсегда до самой поздней ночи пылали факелы, обернутые специальной просмолённой тряпкой, даже в самую непогоду не гасли, во как.

Но не помогли фонари, постепенно горевшие всё реже и реже, а к концу апреля и вовсе оставленные, не помогла и наступившая в мае обычная петербургская серая синь, светлевшая с каждым днём, ясневшая, обещавшая ночи ласковые, а ветер попутный, без летучих облаков, штормовых дождей и тревожного свиста, удачную торговлю и жизнь неспешную, долгую и счастливую. Провело летнее солнцестояние, которое растягивалось в здешних широтах на долгие дни. Обманули, все обманули — и светильники, и застывший от безделья камин, затуманила голову прозрачная голубизна, что полновесно распустилась под прочистившимся, как после долгого кашля, небом.

И ведь как хорошо-то шло всё, как гладко, как понятно, предсказуемо и взаимовыгодно. Как выпукло выступали в самом близком и в не таком близком будущем разные перспективы, контракты, поставки и платежи. Как аккуратно загибались листы гроссбуха, как ровны были в них колонки цифр, как неизменными плюсиками украшался баланс внизу каждой страницы. Как было всё пронзительно ясно — вот тут-то бы и остановиться-оглядеться, да и заразиться осторожностью, — было так, как не бывает, как никогда не выпадало мистеру Уилсону ни в этой стране, ни в какой другой. Ан нет, закусил удила и понёсся почтенный коммерсант, как по летней столбовой дороге да на свежих лошадях по раннему утречку. Строил планы обширные, умозаключения делал прочные, далеко хотел заглянуть.

С каждым днем всё явственней становилась кампания дальняя, датская, для кого-то почти адская, а для кого самая расчудесная. Во-первых, начинаться она будет долго — сколько месяцев уже говорят да обещают, а ещё не сдвинулись, или сдвинулись, но медленно, находятся на марше, растянулись по всей Померании, едва только в Мекленбург нос засунули. А что — Россия-с, господа-сударики, дело известное. Тут поспешают без торопливости. Но пойдут, друзья любезные, пойдут и дойдут, никуда не денутся — государь настойчив, — однако будет это сделано медленно-медленно и без малейшей охоты. Во-вторых, флот датский есть изрядная сила, торговым кораблям русским по Балтике теперь будет ни-ни, опасно, разве что каботажные заплывы совершать, имперские воды отважно не покидая. Но вот, в-третьих, суда британской короны, куда бы оные ни шли, никто тронуть не посмеет. А всё вкупе означает временную почти что монополию (а может и полную — мы ещё посмотрим, что выкинет в этой связи государь шведский) на торговлю с Санкт-Петербургом, Ревелем и Ригой, а следовательно, и особые прибыли от товара, к коему русская земля иного доступа не имеет. И, в-четвёртых, в обратную сторону — тоже порядок полный, ибо и сбыть-то свои богатства здешнее государство теперь сможет только с большим поражением в возможностях. А сбыть их оно, как уже говорилось ранее, хочет весьма, и без многих упразднённых ныне таможенных и прочих ограничений. Ну, и в-пятых, самое лакомое состоит в том, что хоть и непонятно, где войска русские сыщут себе пропитание, а лошадям корм в далёких мекленбургских и шлезвиг-голштинских угодьях, и не меньше четверти наличного состава на марше потеряют от болезней да прочей естественной убыли (и коников едва половину сохранят), но как дойдёт до серьезной драки, то не миновать датчанам большого урона и быстрого убыточного мира. И фельдмаршал французский им не поможет — много, скажите, французы в эту войну навыигрывали?

Не продлится эта брань долго, не принесёт истощения да изнеможения, а лишь выкатит на поднос разного рода профит да добрую зарубку на память — кто в суровую годину своё плечико предложил да не больно-то чужую беду себе в корысть использовал. Потому, понимал полноправный компаньон небезызвестной во многих портах экспортно-импортной фирмы, не надобно гоняться за слишком жирной прибылью, не стоит тыкать козырями в глаза контрагентам — кто аккуратен и вдумчив, и сейчас своего не упустит и о будущем позаботится.

Так что всё шло, как по маслу, только по какому-то очень густому, почитай, смоляному, тягомотно до жути, но таки в нужную сторону. Вертелись колёса, скрипели неохотно, цеплялись друг за друга неровными зубцами, застревали и снова трогались. Вот, наконец, заготовили по всему Нарвскому тракту лошадей — гнать к армии новое командование на резвых рысях. И, доносили верные люди, полетело вдоль моря распоряжение о приготовлении фуража и провианта на пути следования сил, долженствующих выступить из столицы под водительством самого императора (невиданная, успел удивиться мистер Уилсон, в здешних местах предусмотрительность — даром, что ли, государь есть природный немец). Но не складывалось вовремя сделать задуманное, всё равно не складывалось. А почтенный коммерсант предвидел, что именно так будет, и потому не очень печалился. Уже пропустили несколько недель самых удобных, и непрерывный сине-серый день, пока совсем невидимо, начинал клониться на убыль, но должна была, как ни кинь, вот-вот должна была тронуться телега, загудеть дорога, заныть труба, ахнуть тысячеголосая глотка.

И тронулась, загудела, ахнула. Покатилась, быстрее, ещё быстрее. И заныло, ой как заныло ущемлённое сердце, обманутое, обойдённое, осмеянное и позабытое.

14. Поручение

Патрон был явно недоволен и говорил быстро, не прерываясь, не двигаясь и не глядя в мою сторону. Это означало, что аудиенция будет очень краткой. На всякий случай я не решался поднять глаз выше пуговиц его топорщившегося жилета и напряженно держал шею в полусклонённом состоянии.

— Я вам настойчиво рекомендую нанести визит доктору — было названо известное в столице имя, принадлежавшее европейскому врачу, вхожему в самые высокие круги и, кажется даже, числившемуся официальным медиком некоторых членов царствующего дома. — Да, я удивлён, что вы раньше этого не сделали. По-видимому, вас чересчур увлёк сбор сплетен. Я понимаю, это захватывает, но не всегда имеет отношение к делу. Вот к чему приводит излишняя самостоятельность. Не спорьте, у нас мало времени.

Я положительно знаю, что высокочтимый советник не откажется от добровольной помощи молодого коллеги, даже будет рад. Господин придворный доктор — человек хоть и крепкий, но, как ни говори, пожилой, ему тяжело таскать за собой всё необходимое, раскладывать, следить за инструментом. А слугам, как вы уже поняли, в этой стране можно доверить ещё меньше, чем у нас на родине. Как вы думаете, сколько ваших дворовых — и ведь у вас их только трое — уже доносят на вас во все возможные здешние инстанции? Или в другие посольства? Вам это не приходило в голову, не правда ли? Конечно, мы и за вами следим, а как же иначе. Но за вашими слугами — в первую очередь. Не кукситесь, вы же не мальчик. Это даже хорошо, что вы вели себя с ними так небрежно. Постарайтесь продолжать в том же духе — будет меньше подозрений. Хотя вы до сих пор не разузнали ничего такого, что можно было бы удачно запродать. Даже нашему собственному министерству.

В любом случае, господину доктору требуется человек квалифицированный. Не говоря уж о том, что никого из простолюдинов невозможно ввести за собой в иные гостиные. Даже будь они трижды неподкупны. Вас же теперь знают в городе, это нам тоже известно. Должен признать, здесь вы поработали неплохо, я имею в виду, как лекарь. Потому никому не покажется удивительным ваша услужливость и непременное присутствие. Да, вы перенимаете опыт, надеетесь на рекомендации, вы скромны, молчаливы и предупредительны. Ни одного лишнего слова — в этой стране везде есть уши. А у них, в свою очередь, есть языки и пальцы. Болтливые и писучие донельзя. Да, я уверен, что он вам не откажет.

15. Мечта

Иногда находили на Еремея думы странные, небывалые, словно спал он посреди дня с открытыми глазами. Прямо наяву вставало, яснее ясного, так во сне не бывает, там всё переливчато, дымчато, дунешь — рассеется.

Виделось ему, как они с Танюшкой живут в одном доме, словно муж и жена, как работают вместе во дворе — он по столярному делу, а она — по бабскому, с тряпьём чего-то вытворяет. Или в горнице сидят по углам. И всегда мечталась она ему в платье из белого ситчика и одном и том же платке с крупными синими горошинами. Прядь выбивалась из-под ткани у виска её левого, и играл с ней лёгкий ветерок, неведомо откуда по комнатам дувший.

Только дом у Ерёмки в голове тоже всегда возникал необычный, чересчур светлый да просторный, такие разве у купцов первой гильдии бывают. Или даже бери выше — у самих генералов да царских министров. И откуда пришло чудодейство занятное? Ведь не довелось Ерёмке в жизни посещать такие палаты, однова провожал отца Иннокентия к важному архимандриту, так дальше крыльца не пустили, на морозе ждать оставили. А вот зрел он мысленным оком обширный дом, не каменный, конечно, а всё одно — с потолками высокими, резными подоконниками и окнами в полстены.

Вот что ещё странно в этом доме было — чистота. На полу ни сориночки, ни крошечки малой. Доски тёсаные, гладкие, хоть босиком ходи, хоть щекой прижмись. Плотно пригнаны, совсем без щелей, работа редкая. И стены тоже чистые, белые, ничем не украшены, даже икон в красном углу не видать. Ни полотенца, ни вязаной салфетки. И печки нет, словно незачем топить в этом доме. Даже боязно.

Только Танюшка всё сидит посреди горницы с прялкой, склонив голову набок, вертит колесо правою рукой, а левой волокно направляет, смотрит в сторону и улыбается тихо — и не страшно тогда. Хоть и знает Ерёмка, знает откуда-то, что пора ему скоро в путь-дорогу уходить из дома светлого, искать неведомо чего, словно в сказке какой. Но отсрочивает, тянет, недвижно стоит у выхода до тех пор, пока не свивается внутри него невидимая верёвка, не завязывается в узел вокруг станового хребта, не дёргает требовательно, не вытягивает наружу… Тут Ерёмка обыкновенно мотал головой, приходил в себя и видел — у станка он, нитки продёргивает или моет сукна в цеху полоскательном или даже на возу сидит, трясётся, везет товар со Двора на рынок, от продавца к покупателю.

Опять незадача — тоже не поведаешь эту дрёму дневную отцу Иннокентию, может, он и разъяснил бы что. Только ведь вроде не грех, значит, не нужно, незачем. Но знал Ерёмка — не потому не расскажет о зазывном видении на исповеди, что нет в нём греха, а потому как не в охотку, для души не потребно.

Ведь не зря говорят, дума заветная крепка, пока огласу нет. Коль сидит в груди твёрдо, тогда ждёт верного исполнения, а пойдет гулять по свету — прощай, не догонишь. А хотелось, страсть как хотелось Ерёмке оказаться в том доме чистом с высокими потолками, увидеть, как склоняется голова над веретеном, как выбивается прядь из-под платка в крупную горошину. Вот и не желалось Ерёмке этим странным мечтанием ни с кем в целом мире делиться. Ни самой малой крупиночки. Даже с Танюшкой — засмеёт ещё. Ей-богу, засмеёт. И всем цехам раззвонит, за ней станется — позору не оберёшься, одно слово, стыдоба!

Вот и выходит, что лучше молчать.

16. Шум в городе

Было утро ясное, как алмаз, радостное, как земное тепло, тихое, да не беззвучное. Чуть не с шести утра нёсся, нёсся, но не слишком рос острожный гул, словно пчелиный зуд, плавал, плавал в отдалении и почти умирал, но каждый раз возвращался, казалось, с постоянной, хоть и малой прибавкою, в четвертинку какую-нибудь, если не жиже. И как окончательно распарился воздух, разошлись облака, застыла в небе солнечная синь, так и медоносный рой набрал наконец крылатую силу, стал забираться во все углы, нависать над речами, проникать за ставни, шелестеть занавесками. И мелодия изменилась — утратила стройность, равномерность, а взамен приобрела краткие остановки да беглые раскаты, вспыхивавшие внезапно, как зарница, прыгавшие по далёким трубам и замиравшие от поднесенной к уху ладони. Ничего было не разобрать, распутать, только заскребло беспричинно шею и ушные ямочки. Да и стоило ли о чём волноваться?

По всем имевшимся у мистера Уилсона сведениям, выступление гвардии в поход намечалось не раньше, чем через неделю. Впрочем, нельзя исключить, что импульсивный и склонный к непредсказуемым поступкам самодержец решил сдвинуть маршевые сроки, а перед этим соблаговолил объявить о бесплатной раздаче яств, и главное выпивки, к неимоверной радости местной черни. И ещё, вынужден был признать коммерсант, празднество могло быть устроено, дабы задобрить солдатню и какое-никакое нижнее офицерство, ибо отправлялись они в новый (а для кого и первый в жизни) поход без крупицы радости и наималейшего рвения. Как говорится, измена долгу, а вот не мог их за это эсквайр никоим образом порицать, поскольку, что ни говори, был честным человеком, хоть и дельцом не самого низкого полёта.

К десяти часам знаток таможенных тонкостей и котировок на парусину, пеньку и некоторые виды зерновых всё-таки не выдержал и отрядил на разведку сразу двоих домашних. Инструкции он дал кратко и на родном языке — молодому и непоседливому камердинеру Исайе Уилкширу, прибывшему в Петербург только прошлой осенью и принятому на службу по залитой чернилами рекомендации и не без мучительных сомнений. Камердинер утверждал, что рожден в Дорсете, но акцент его казался хозяину гораздо более похожим на йоркский. Впрочем, до сего момента пожаловаться было нельзя — Исайя держал себя исправно, успехом на кухне и в прачечной пользовался немалым и оттого уже мог довольно сносно изъясняться на местном наречии, а если его дорогу переходила чересчур разговорчивая кошка, то никогда не оставлял хозяина в неведении.

Несмотря на это, в силу капитальных геополитических соображений, а также из простого здравомыслия, мистер Уилсон отрядил в помощь Исайе истопника Агафангела, человека мещанского звания, опрятного и бороду стригшего, к тому же свободного состояния. Агафангел проживал за три улицы, на службу являлся в срок, работал аккуратно, одним словом, был почти что немец, а тут как раз по счастливой случайности пришел в особняк, дабы прочистить молчавшие уже несколько недель печные трубы.

Когда через два часа растрёпанные, красные до одури, но совершенно невредимые посланцы воротились с необыкновенными известиями, ещё до кабинета хозяйского выложенными всем встречным и поперечным, то не поверил им умудренный многолетним опытом коммерсант, ох не поверил. Переспрашивал, тормошил, сбивал с толку, искал подвоха, уверен был, что спутали, что всё, всё переврали несчастные обормоты. Перепугались, обмишурились, напились, наконец! А потом вдруг враз обомлел и понял: всё — правда. Обмишурились — да, но не Исайя с Агафангелом.

И ещё понял — только так и могло случиться. Теперь, когда все карты оказались рубашками вниз, как дважды два выходил этакий пасьянс, как дважды два. Так, и не иначе. Не было марьяжу хода, била короля дама и, видать, не без валетов. Даже странно, что не раньше, не резвее. Тогда — как проморгал он? Как все они проморгали?

17. Катастрофа

Если честно, это утро я проспал. Ничего удивительного — его проспали почти все непосвященные, в том числе те, чья жизнь оказалась навсегда перечеркнута одним мигом непростительной безалаберности. Лейб-медик (как я его про себя называл, хотя в точности этот термин не вполне отражал положение моего нового патрона, точнее было бы «гофмедик» — что за уродливый немецко-латинский гибрид!) отпустил меня накануне около полудня, сразу после утренних визитов (замечу вскользь, мы с ним быстро сработались). Была пятница, назавтра весь двор собирался в загородном дворце праздновать день святых Павла и Петра. Особенно почитался здесь первый римский епископ, покровитель русской столицы и самого императора.

Один мой знакомый поручик — кажется, голштинец, которого я недавно вылечил от нарыва в паху, — должен был рано поутру плыть на небольшом боте в Петергоф, дабы своевременно доставить фейерверк в распоряжение Его Величества. Поэтому вечером мы вместе крепко выпили за выздоровление достойного офицера, успех его государственного поручения и открывающиеся за этим карьерные перспективы. Признаю, что гвардеец оказался крепче меня и ушел из трактира на своих двоих. Ваш же покорный слуга с трудом нашёл извозчика, который, плут, вёз меня домой не меньше часа, а жил я совсем неподалёку, почти в самом центре города, в одном из дощатых доходных домов, скорее похожих на бараки, с неизменными тараканами и нередкими крысами.

Мой камердинер расплатился с кучером и помог мне раздеться. Я споткнулся, но мимо кровати не промахнулся. Голова немного болела. Ничего страшного. Канун праздника — это честный отдых. Пусть поручик уж постарается, пусть угодит Его Величеству. В такой день ничего кардинального произойти не могло.

Разбудил меня шум на улице — спросите любого петербуржца, не участвовавшего в заговоре, и он начнет свой рассказ об этом дне одним и тем же образом. Поначалу было трудно понять, сколько времени, что на дворе — раннее утро или ясный полдень? Северные ночи в летний сезон мимолетны, как поцелуй кокотки. И всё-таки шум был военный — я это понял даже спросонья, — но не боевой. Хотите верьте, хотите нет, но в его грохоте была какая-то несообразность, бестолковость, недоделанность, и оттого я под утро видел странные сны, в которых лёгкая повозка бежала по русской степи, мною до той поры не виденной, а я правил парой лошадей с куцыми хвостами, изо всех сил пытаясь уйти от толпы конных татар в острых шапках, то приближавшейся, то едва видимой, но одинаково гулкой и грозной, и я отчего-то точно знал — преследовавшей меня.

Наконец я открыл глаза и вольготно потянулся, хрустнул суставами, перекатился с одного бока на другой и стал думать, не пора ли приступить к утреннему туалету. Ещё несколько мгновений спустя я понял, что шум вовсе не покинул меня вместе со сном, а только нарастает, причём какими-то уходящими и вновь возвращающимися волнами. Тогда я поднялся, слегка тряхнул головой — она почти отошла от вчерашнего — и не торопясь приблизился к окну, по дороге внезапно почувствовав, что слуг дома нет.

Только дотронувшись щекою до мутного стекла, я смог различить происходящее. Холодное прикосновение было приятно, и на мгновение я прикрыл глаза. И тут же снова открыл, увидев цепочку колыхавшихся штыков. По улице быстро шагал гренадерский взвод. Солдаты не соблюдали строй, шли не то в колонне по два, не то гуськом. Я уж не говорю о маршевом шаге. Ружья тоже болтались как попало. Молоденький офицер во главе колонны почему-то держал шпагу обнажённой и размахивал ею, как тамбурмажор.

Прохожих было необычно много, и все они стремились в ту же сторону, что солдаты. Вдруг один из них остановился, подбросил вверх шапку и, багрово надувшись, начал махать руками и по-рыбьи открывать беззвучный рот. Солдаты замерли, обернулись на звук, что-то прокричали в ответ и затрусили дальше. Я дёрнул ручку, но старую оконную раму заело. Лежавший на подоконнике гвоздь, который я использовал для ежедневной борьбы с рамой, куда-то запропастился, я в раздражении почувствовал себя зрителем не вполне понятной пантомимы. Буйный прохожий заключил в объятия зеваку, который стоял поближе. Пойманный не бился и не сопротивлялся, он кукольно повис на чужой шее и, подобно цирковому гимнасту, растопыривал ноги в поношенных, дырявых сапогах. Одна подошва, отчего-то приковавшая мое внимание, была привязана старой, разорванной в нескольких местах верёвкой. Кажется, она ослабела, и сапог, как говорится, широко разевал рот. Да, тогда у меня ещё было очень острое зрение.

Через несколько мгновений объятия распались и два багровых, — теперь я углядел оставленный камердинером на конторке гвоздь, поддел раму, распахнул окно и всё явственно видел — тяжело дышавших простолюдина осовело смотрели друг на друга и обменивались одобрительными хлопками по плечу. Драки не было. С центрального проспекта столицы по-прежнему неслись приветственные крики. «Неужели выступают? — подумал я. — Бедная Дания. А как же фейерверк?»

Продолжение