— Он мне никогда причин своего антисемитизма не объяснял. Наверное, некоторые фобии объяснить просто невозможно. Вот как ты, например, не любишь изюм. А я не люблю чернослив. — Разница в том, что изюму и черносливу от наших фобий ни жарко ни холодно, а вот еврею антисемитизм весьма неприятен.
Всё не так
Миротвор Шварц, Август Мак Брелан
Продолжение. Начало
Рассказ четвертый
Три недели
Бывает все на свете хорошо. В чем дело, сразу не поймешь.
Нет, это не плагиат. Это цитата. Тем более, что в тот июньский день, когда началась вся эта история, мое настроение и впрямь было по меньшей мере великолепным.
Конечно, определенную роль в этом играла отличная погода. Небо над Владивостоком было на редкость голубым и совершенно безоблачным. Солнце не только светило, но и грело — однако не перегревало. А доносящийся со стороны океана легкий бриз лишь приятно щекотал кожу, не вызывая желания спрятаться от назойливого ветерка подальше.
И все же у моего настроения были и другие причины. Утром я сдал в «двушке» последний экзамен — матанализ — причем на «пятерку». А летняя практика в компьютерном центре завода «Руссо-Тих» начиналась лишь в июле. Так что впереди у меня намечались добрые три недели долгожданного отдыха, в течение которых мне предстояло балдеть, читать книги, валять дурака, смотреть телевизор и видак, бить баклуши и играть в футбол с приятелями. И, конечно же, проводить время с Катей Ягужинской.
Собственно говоря, именно этим я в тот день и занимался, тем более что мы отмечали знаменательную дату. Ведь с момента нашего с Катей знакомства прошло ровно три месяца — мы впервые узнали о существовании друг друга на студенческой вечеринке, затеянной по случаю 8 Марта (к счастью, Международный Женский День отмечают и здесь тоже).
Впрочем, никаких особых торжеств по поводу скромного юбилея нашего романа предусмотрено не было. Просто мы неплохо прокатились на старом пароходике, после чего отправились к Кате домой. Средством передвижения нам служила новенькая Катина «Тойота» — своей машиной я пока что так и не обзавелся, а позаимствовать родительскую не вышло (мама с папой как раз собрались пойти в кино). Хотя вообще-то такая ситуация меня вполне устраивала — признаться, я не очень-то люблю водить машину, и всегда предпочту водительскому месту пассажирское сиденье.
Следует, пожалуй, заметить, что у Кати в гостях я пока не был ни разу — как-то уж так получилось. Так что мне предстояло впервые увидеть ее дом, а заодно и познакомиться с Катиным дедом.
Считается, что перед знакомством с родителями (хотя в данном случае речь шла скорее о прародителе) любимой девушки любой мужчина волнуется, трясется и нервничает. Однако лично я был совершенно спокоен. Мысленный вопрос «а что, если я ему не понравлюсь?» меня нисколько не заботил — уже хотя бы потому, что на него было легко и просто ответить, причем возможных ответов было сразу два. Во-первых, «а почему это я должен ему не понравиться?» Во-вторых, «ну и что?» В конце концов, за кем я ухаживаю — за Катей или за ее дедом?
Кто волновался — так это Катя.
— Слушай, Саша, — вдруг спросила она меня, остановив машину на очередном перекрестке, — а ты не мог бы выполнить одну мою просьбу?
— Мог бы, — пожал я плечами, хотя внутренне немного насторожился.
— Не говори дедушке, откуда ты приехал.
— А что такое? — удивился я. — Твой дед что-то имеет против Гомеля? Или Белоруссии?
— Нет-нет, дело не в Гомеле и не в Белоруссии, — покачала головой Катя, поворачивая налево с улицы Блюхера на Приморский проспект. — Просто мой дедушка очень не любит большевиков.
— Ну, их мало кто любит, — пожал я плечами, — но при чем же здесь я?
— Но ведь ты оттуда… — сказала Катя таким тоном, словно я прилетел на Землю с Марса или Юпитера.
— Да, я приехал из СССР, — кивнул я головой, — но разве это означает, что я большевик? По-моему, тот факт, что наша семья решилась оставить родные пенаты и отправиться сюда за тридевять земель, как раз означает, что мы не сторонники большевизма, а совсем наоборот.
— Но ведь ты был комсомольцем, — возразила Катя. — А до этого пионером. Пионером-ленинцем.
— Ну да, — хмыкнул я, — а до этого октябренком. И что же? Я ведь тебе не раз объяснял, что в Союзе практически любой школьник был октябренком, потом пионером, потом комсомольцем — и это абсолютно ничего не значило. Не веришь мне — спроси у местных старожилов, здесь до войны так же было.
— Саша, милый, я понимаю, что у вас в Совдепии было именно так. Но дедушка все равно так непримиримо настроен, ему уже ничего не объяснишь. Ну неужели тебе жалко сказать, что ты жил в ДВР не с 85-го года, а всю жизнь?
— Не то чтобы жалко, — ответил я, — но как-то нехорошо отрекаться от страны, где ты родился. Какая ни есть, а Родина.
— Ну Сашенька, ну пожалуйста, — в голосе Кати послышались как жалобные, так и ласковые нотки. — Ну ради меня…
— Ну если ради тебя, — улыбнулся я, — то отказать не получится. Хотя все равно неприятно. Ну что за шайзе, в самом деле…
— Во-первых, Саша, — притворно строгим тоном сказала Катя, — не надо ругаться. Дедушка этого не любит. А во-вторых, если уж ругаешься, то изволь говорить не «шайзе», а «шит». Немецкие слова, даже неприличные, могут тебя выдать.
Катя была права. Это в Союзе иностранный язык номер один — немецкий (по понятным причинам), а потому в речи советского человека то и дело попадаются германизмы. Здесь же «понятные причины» другие, а потому во всех школах изучают английский, и роль засорителей языка играют именно англицизмы.
— Меня может выдать и другое, — заметил я. — Я здесь живу только три года. Если я притворюсь уроженцем Владика, то наверняка погорю на какой-нибудь детали.
— А ты не говори, что местный уроженец. Скажи, что ты приехал три года назад… ну, скажем, из Хабаровска. Там дедушка давно уже не был, так что на лжи тебя не поймает. А будет расспрашивать подробно — тогда что-нибудь придумай.
— Хорошо, любимая, пусть будет по-твоему, — улыбнулся я Кате. — Раз уж приходится врать, буду врать творчески.
* * *
Я, конечно, знал, что дед Кати — человек отнюдь не бедный. Но дом его меня просто ошеломил. Это был не дом, а какой-то домище, особняк, дворец. Наверное, в таких домах жили самые богатые плантаторы американского Юга и помещики царской России. Недоставало только барской усадьбы, необъятных полей и услужливых крепостных.
Впрочем, слуги — пусть и не крепостные — в доме были. Дверь нам открыл дюжий бородатый швейцар, в комнатах убирала миловидная горничная, на кухне вовсю старался повар (насколько я могу судить, ему помогали поварята), а за столом прислуживал самый настоящий официант. У меня невольно промелькнула мысль: «откуда ж у него такие деньги?» Ну да, Катя говорила, что ее дед — владелец небольшой сети рыбных магазинов… но разве этого достаточно для подобной роскоши? Тем более, что в последнее время работники то и дело грозят забастовкой…
С другой стороны, меня все же интересовал не дом и не слуги — в конце концов, знакомиться я пришел не со швейцаром и не с поварятами, а с Катиным дедом. Который оказался пожилым человеком (назвать «стариком» его было невозможно) весьма элегантного и благородного вида, выглядящим куда моложе своих восьмидесяти пяти лет. Представьте себе… ну, хотя бы Шона Коннери, но немного постарше.
— Очень рад, — встал он со стула и протянул мне руку. — Граф Ягужинский, Борис Глебович.
— Александр, — скромно ответил я, пожимая руку Бориса Глебовича.
— Александр, — повторил он за мной, снова усаживаясь за обеденный стол. — Очень хорошее греческое имя.
— Означает «защитник людей», — продемонстрировал я свою небогатую эрудицию, на всякий случай оставаясь в стоячем положении.
— Верно, — приветливо усмехнулся граф Ягужинский. — Да вы садитесь, Александр. В ногах, как говорится, правды нет. А как, позвольте полюбопытствовать, ваша фамилия?
— Морозов, — ответил я, усаживаясь на очень удобный стул старинной работы прямо напротив Бориса Глебовича. Чуть левее графа села Катя. Больше никого за столом не было.
— Хорошая фамилия, — улыбнулся Катин дед. — Морозов. Добротная русская фамилия.
Я мысленно усмехнулся. Ну да, эта фамилия — как, впрочем, и славянская внешность — досталась мне от русского деда. Что же касается другого деда, а также обеих бабушек… их фамилии, равно как и лица, на русские не тянули никак. Впрочем, какая разница?
— А чем вы изволите заниматься, Александр? — с интересом спросил Борис Глебович.
— Учусь в «двуш»… в ДВУ, — ответил я.
— Там же, где и Екатерина? — кивнул граф.
— Да, только я закончил не первый курс, а третий. И учусь не на филологическом факультете, а на компьютерном.
— Так вы, стало быть, будущий программист?
Оказалось, что Борис Глебович в программировании кое-что понимает — два года назад все делопроизводство в его рыботорговом хозяйстве было компьютеризовано, и сам он принял в этом процессе непосредственное участие. Правда, система у них оказалась на базе «Юникса», который я терпеть не могу, да и софт был написан в основном на «Си», который я знаю куда хуже, чем «Кобол» с «Паскалем». И все же тема для первого разговора получилась весьма интересной для обоих его участников — то есть как нельзя лучшей. Жаль только, немного скучала Катя — но зато ей наверняка был приятен тот факт, что знакомство бойфренда с дедом так хорошо начиналось.
А время шло, и разговор на компьютерную тему продолжался, и официант приносил все новые блюда (кстати, приготовленные отменно — спасибо поварятам), и все складывалось как нельзя лучше…
И тут пришел швейцар Пахом.
— Ваше сиятельство, — пробурчал он, — там адвокат Бронштейн принять просят.
— А что ему надо? — недовольно спросил Борис Глебович.
— Да говорят, у них проект нового договора с профсоюзом…
— Черт знает что! — раздраженно произнес граф. — Гони его прочь, Пахом. Скажи, у меня гость. Пусть явится завтра с утра.
В ответ Пахом кивнул и молча ушел, а Борис Глебович вздохнул и развел руками:
— Ну что за нахальство, в самом деле? Вечер уже на дворе, ужинают люди, а тут, извольте видеть, приходят в неурочный час и беспокоят… Какая наглость… Терпеть не могу эту публику.
— Кого, Борис Глебович? — спросил я. — Адвокатов?
По правде говоря, я адвокатов тоже недолюбливаю.
— Да нет, не адвокатов, — отрицательно покачал головой граф. — Жидов.
* * *
Я просто оцепенел. Обомлел. Офигел.
Нет, я не какой-нибудь национально озабоченный сионист. Я самый обыкновенный интернационалист советского разлива. Как и мои родители. Потому-то мы и не остались тогда в Израиле, а сразу же поехали оттуда в ДВР. И поселились не в Еврейской АО, а в дальневосточной русской столице.
И все же антисемитизма я не терплю. Я предпочту услышать слово «дурак», «козел», «негодяй», «мерзавец», «швайнхунд» или «шитхед», нежели слово «жид», пусть даже сказанное и не в мой лично адрес.
Вот почему в тот момент, последовавший за словами Бориса Глебовича, мне ужасно хотелось взять бокал с вином и выплеснуть ему в лицо. Или дать ему пощечину. Или послать его на три известные буквы. Или по крайней мере встать и молча уйти.
Но тут я увидел взгляд Кати. В этом взгляде были ужас и… мольба. Одновременно Катя едва заметно качала головой, явно умоляя меня не реагировать на услышанное. Не хвататься за бокал, не бить графа по щеке, не посылать его по неприличному адресу, не вставать из-за стола.
Что мне оставалось делать? Пришлось взять себя в руки и стиснуть зубы.
— Ну да Бог с ним, с пархатым, — махнул рукой Катин дед, так ничего и не заметив. — О чем это мы бишь с вами говорили? Об особенностях оператора «IF» в разных версиях Кобола, не так ли?
Дальнейшие пять минут были для меня неизъяснимо тягостны. Я по-прежнему поддерживал разговор о любимом деле, но уже без прежнего энтузиазма. К счастью, Катя очень быстро это уловила.
— Дедушка, — сказала она немного обеспокоенным голосом, — а ведь уже поздний час. А мне еще нужно отвезти Сашу домой.
— Да, верно, — вздохнул Борис Глебович, бросив взгляд на настенные часы. — Ну что ж, Александр… Я был очень рад с вами познакомиться, равно как и побеседовать.
— Взаимно, Борис Глебович, — выдавил я из себя, пожимая протянутую руку. — До свидания.
Признаться, я бы сказал «прощайте» с гораздо большим удовольствием.
* * *
— Так вот в чем дело! — хмыкнул я, хотя мне было совсем не до веселья.
Как и несколько часов назад, мы с Катей находились в ее новенькой «Тойоте», однако на сей раз машина никуда не ехала. Поскольку разговор предстоял серьезный, мы запарковались на пустынной стоянке напротив драмтеатра имени братьев Меркуловых.
— Так вот в чем дело! — повторил я. — Вот почему ты выдумала всю это нелюбовь своего деда к большевикам — чтобы я не сболтнул о том, что приехал сюда из Союза не как-нибудь, а через Израиль!
— Ну да, — грустно ответила Катя, потупив глаза. — Прости меня, Сашенька.
— А зачем? Почему нельзя было сказать правду? Зачем понадобилось скрывать?
— Я побоялась, — тихо сказала Катя.
— Побоялась чего?
— Что ты больше не захочешь со мной встречаться.
— Это еще почему? — удивился я. — Еще товарищ Сталин в сороковые годы сказал, что сын за отца не отвечает. А уж внучка за деда — и подавно. Если ты, конечно, не разделяешь его… взглядов.
— Нет, нет, что ты! — испуганно ответила Катя. — Я совсем не такая! Мне совершенно все равно, еврей ты, русский или японец!
— Тогда еще ладно, — махнул я рукой. — И все же я не могу понять… Ну чем твоему деду так евреи не угодили?
— Саша, ну я не знаю, — умоляющим тоном сказала Катя. — Он мне никогда причин своего антисемитизма не объяснял. Наверное, некоторые фобии объяснить просто невозможно. Вот как ты, например, не любишь изюм. А я не люблю чернослив.
— Разница в том, — вздохнул я, — что изюму и черносливу от наших фобий ни жарко ни холодно, а вот еврею антисемитизм весьма неприятен. А уж как неприятно будет твоему деду узнать, что бойфренд ее внучки — еврей…
— А зачем? — быстро спросила Катя.
— Что — зачем?
— Зачем ему об этом узнавать?
— Затем, что так оно и есть. Затем, что это правда. Или ты предлагаешь мне и дальше делать вид, что все зер гут?
— Саша, прошу тебя, — покачала головой Катя, — не надо ничего ему говорить. Если он узнает, то страшно разозлится.
— Ну, разозлится, — пожал я плечами. — Ничего не поделаешь, се ля ви.
— Но ведь он тогда запретит мне с тобой видеться! — с ужасом сказала Катя.
— И ты его послушаешься? — возмущенно ответил я.
— Саша, милый, любимый, — быстро заговорила Катя, — ну пойми же меня. Ведь я тебе рассказывала, что мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне еще и года не было. Мой дедушка был для меня всем — и мамой, и папой, и дедушкой, и бабушкой. Он души во мне не чаял, он дал мне прекрасное воспитание, он нанимал для меня лучших гувернанток, и при этом всегда был моим добрым другом, с которым я обо всем могла посоветоваться. Он сделал меня такой, какая я есть, он сформировал мою личность — а ведь ты, Сашенька, всегда говорил, что любишь меня именно за ум и личные качества, а не только за красоту. Я очень люблю дедушку, очень!
— Да уж, конечно, — не удержался я от сарказма, — куда мне тягаться с таким соперником…
— Саша, — сказала Катя умоляющим тоном, — ну зачем же ты говоришь глупости? Я люблю дедушку, но я и тебя люблю, и какое же тут соперничество? Это же совсем разные вещи. Саша! Не заставляй меня выбирать между вами! Прошу, умоляю, заклинаю тебя — не заставляй меня выбирать!
Последние слова она произнесла уже сквозь слезы, после чего заревела во весь голос и судорожно затряслась.
Разумеется, я поступил как настоящий мужчина при виде слез любимой женщины. Я обнял Катю, покрыл ее лицо поцелуями, вытер ей слезы и постепенно успокоил.
Больше в этот вечер об антисемитизме Бориса Глебовича не было сказано ни слова. В таких случаях у нас в Союзе обычно говорят «замнем для ясности».
* * *
— Ну что, старик? — спросил меня на следующее утро папа. — Познакомился ты вчера с ее дедом?
— Познакомился, — ответил я односложно, не желая вдаваться в подробности.
— Что за тип? Действительно граф?
— Граф, граф, — кивнул я. — И вид у него действительно такой… графский.
— Может, пригласим его к нам? Или побрезгует?
Конечно же, папа шутил — но мне было совсем не до смеха.
— Подумаю, — придал я своему голосу беспечный тон, с некоторым ужасом представляя себе реакцию Бориса Глебовича на семитскую внешность моих родителей.
— Ну вот подумай-подумай, — ответил папа, открывая входную дверь. — Ладно, я пошел на работу. Пока!
— Пока, — сказал и я, после чего нацепил на вилку новый кусок трески.
Но донести до рта мне его не удалось, ибо зазвонил телефон.
— Саша, привет! — раздался в трубке голос Кати. — Что ты делаешь в субботу вечером?
— Послезавтра? Да вроде ничего… Собственно, я думал тебя куда-нибудь пригласить.
— А я сама тебя хочу пригласить. Вернее, даже не я сама, а дедушка. Он снова хочет с тобой отужинать. В субботу вечером.
— Ага… — протянул я без малейшего энтузиазма. Возникло напряженное молчание.
— Саша, ну я прошу тебя, — нарушила молчание Катя. — Ради меня…
Опять!
— Ну ладно, так и быть, — вздохнул я. — Только давай тогда сегодня пойдем в кино.
— Лучше в театр, — предложила Катя. — В шесть в Экспериментальном будет оперетта по «Москве — Петушкам».
На это предложение я согласился немедленно.
* * *
Если в первый раз граф Ягужинский расспрашивал меня об учебе и будущей работе, то в субботу вечером разговор зашел совсем о другом. На сей раз Катин дед пожелал узнать о моих увлечениях — хобби, как говорят на Дальнем Востоке.
Поначалу я отвечал односложно, но потом постепенно увлекся. Все же говорить о любимых книгах, фильмах и телесериалах — занятие интересное. Так что беседа мне даже начала нравиться — если не считать необходимости соблюдать конспирацию и одновременно подавлять в себе ненависть.
Зашел разговор и о спорте.
— Я очень люблю футбол, — сказал я.
— И я тоже! — воскликнул Борис Глебович. — Вот настоящий вид спорта, не то что какие-нибудь жидовские шахматы.
На этот раз оцепенение было незначительным — в конце концов, я уже знал, чего можно ожидать от Катиного деда.
— Я очень люблю смотреть рейхслигу по спутниковому телевидению, — продолжал граф. — Да и местному чемпионату иногда внимание уделяю. А вы сами, молодой человек, в футбол не играете?
— Играю, — кивнул я.
— Саша играет в сборной университета, — гордо уточнила Катя. — Нападающим.
— Вот как? — поднял седые брови Борис Глебович. — И каковы же ваши успехи на этом славном поприще?
— Некоторые успехи есть, — скромно ответил я. — В прошедшем сезоне наша команда заняла третье место в студенческом чемпионате страны.
— И Саша стал лучшим бомбардиром! — добавила Катя.
— C’est bien! — воскликнул граф по-французски. — А почему бы вам, Александр, не попробовать свои силы на более серьезном уровне? Ведь при многих профессиональных клубах есть молодежные команды…
— Да я пробовал, — ответил я. — Год назад пришел в «Луч». Взяли на просмотр, тренер вроде был доволен, обещал взять…
— И что же? — осведомился Борис Глебович.
— К сожалению, изменились обстоятельства, — вздохнул я. — У меня была очень напряженная сессия, а потому пришлось с футболом временно подождать. А после сессии команда уехала на сборы — ну, а потом уже как-то неудобно было являться, пропустив столько времени.
Разумеется, я не стал объяснять, почему же та сессия получилась такой напряженной. Все дело было в том, что в весеннем семестре 1987 года я решил выбрать курс истории СССР. Какую-то историю выбрать все равно было нужно — вот я и сделал именно такой выбор, справедливо рассудив, что уж уроженцу-то СССР получить «5» по истории СССР будет раз плюнуть. Руководствуясь все той же логикой, на лекции я не ходил… пока не обнаружил в самом конце семестра, что материал курса включает в себя целую кучу антисоветской литературы — как научной, так и художественной — которую прочесть в свое время в СССР я не мог никак. Пришлось срочно забыть о футболе и засесть за книги (а ведь другие экзамены тоже никто не отменял!) — так что «пятерку»-то я в итоге получил, но с огромным трудом. Однако рассказать Борису Глебовичу эту увлекательную и вместе с тем поучительную историю я, конечно же, не мог.
Впрочем, о подробностях он и не расспрашивал.
— Жаль, жаль, — покачал Борис Глебович головой. — Будет весьма печально, если ваш спортивный талант так и останется зарытым в землю. Впрочем… — тут он немного задумался, — дело это поправимое.
— Что вы имеете в виду, Борис Глебович?
— Слыхали ли вы, Александр, о футбольном клубе «Гладиаторы»?
— Конечно, — кивнул я. — У них молодежная команда лучшая в ДВР.
— А не хотите ли вы играть в этой команде?
— То есть? — удивленно уставился я на графа. — Конечно, хочу… но кто же меня туда возьмет?
— Их молодежный тренер, — ответил Борис Глебович, — мой хороший знакомый. Вернее, сын моего хорошего знакомого. Мы с его отцом еще по эмиграции знакомы. Оба до войны во Франции жили.
— И только поэтому меня туда возьмут? — я по-прежнему не очень-то верил в подобную возможность.
— Завтра я ему позвоню, — сказал граф, доставая из кармана блокнотик и делая в нем какую-то пометку карандашом. — После чего он позвонит вам. А уж на следующей неделе придете туда на просмотр. Будем надеяться, что вы им подойдете.
— Спасибо, Борис Глебович! — сказал я, совершенно не кривя душой. — Огромное вам спасибо!
И в эту минуту дед моей девушки уже не казался мне чудовищем-погромщиком, достойным лишь отвращения и презрения. Я действительно испытывал к графу Ягужинскому симпатию. Нет, не только из-за предоставляемого мне шанса отличиться на футбольном поприще. Просто Борис Глебович действительно казался мне хорошим, отзывчивым, интересным и интеллигентным человеком.
А рядом с дедом, как и три дня назад, сидела Катя. И я видел, что она буквально сияет, заметив на моем лице искреннюю благодарность и прочие добрые чувства.
* * *
Действительно, в воскресенье вечером мне позвонили. А в понедельник я уже сидел в автобусе и ехал на загородную базу «Гладиаторов».
На базе, кроме тренера, не было никого.
— Ну, здорово! — сказал он мне с таким видом, как будто всю жизнь мечтал со мной познакомиться. — Рад тебя видеть! Тебя Сашкой зовут, да? А меня Леонид Иванычем. Ты как, Бориса Глебыча давно знаешь? Недавно? Но крутишь любовь с его внучкой, верно?
Задав этот вопрос, он хитро подмигнул, а я лишь промычал в ответ что-то нечленораздельное. Впрочем, Леониду Ивановичу мой ответ был и не нужен — он явно умел поддерживать разговор и без реплик собеседника. Слова сыпались из него, как картошка из мешка с большой дыркой.
— А я Борис Глебыча давно знаю, еще с пеленок. Моих, конечно, пеленок, не его. Он человек хороший, так?
— Так, — не стал я возражать тренеру.
— Он к нам часто заходил, когда еще батя мой был жив, царствие ему небесное. Бывало, сядет дядя Боря в кресло — и меня трехлетнего на коленке качает, как сейчас помню. А так мы с ним давно не виделись, но вчера-то уж по телефону наговорились сполна. А все благодаря тебе, Сашка. Так что спасибо тебе большое. Ну да ладно, до тренировки еще час остался, я ж тебя специально заранее позвал, чтобы поглядеть, какой из тебя футболист. Иди вон переоденься — а потом вот туда. Там и посмотрим.
Оставшийся до тренировки час я занимался под присмотром Леонида Ивановича бегом, ударами по мячу и прочими упражнениями. Судя по всему, моя скорость и прочие футбольные параметры пришлись ему по душе.
А там уж приехали и остальные «Гладиаторы» — десятка два с половиной человек, с которыми я тут же перезнакомился. Конечно, добрую половину имен я немедленно позабыл — но так ведь бывает всегда, когда вливаешься в новый коллектив.
Сама же тренировка началась с двусторонней игры, которая длилась около часа. Играл и я — причем забил три гола, чем сразу заслужил уважение товарищей (по крайней мере тех, кто играл со мной в одной «команде»).
— Ну что ж, not bad, — сказал мне на прощание Леонид Иванович. — Следующая тренировка послезавтра в то же время. Приходи. Придешь?
Я понял, что просмотр получился удачным.
* * *
Мы с Катей вышли из кино. Очередной Джеймс Бонд — два с лишним часа месиловки и шпионских трюков. Удовольствие одноразовое — один раз посмотреть и тут же забыть. Увы, Тимоти Дальтон — Бонд еще тот. Что же до противостоящих ему злобных гестаповцев во главе с генералом Гёте, то они, как всегда, были ужасно карикатурны и совершенно не похожи на тех немцев, которых я хорошо помнил по СССР. Чуть лучше выглядели два узника гамбургской тюрьмы, которых Бонд в конце фильма спас и увез с собой. Один из них был парижанином, другой — москвичом. Поскольку играли их квебекуанец и дальневосточник, получились эти герои куда правдоподобней своих немецких мучителей.
— А ты ему понравился, — сказала Катя.
— Кому? — не понял я. — Бонду?
— Да нет, дедушке. Он о тебе уже несколько раз хорошо отозвался.
— Представляю, — хмыкнул я, — как он обо мне отзовется, когда узнает…
— Значит, нужно, чтобы он ничего не узнал, — сделала логический вывод Катя.
— А тебе не кажется, — вздохнул я, — что мы ведем себя по отношению к Борису Глебовичу не очень-то порядочно? Он помог мне попасть в «Гладиаторы», а я его обманываю самым бессовестным образом.
— Саша! — повысила голос Катя. — Ты же прекрасно понимаешь, почему мы вынуждены скрывать…
— Послушай, Катя, — твердо сказал я. — Я прекрасно понимаю твои чувства, но давай рассуждать логически. Твой дед хорошо ко мне относится, но в то же время терпеть не может евреев. Так?
— Так, — кивнула Катя, не понимая, к чему я клоню.
— В то же время ты боишься, что если он узнает правду о моей национальности, то разозлится и запретит тебе со мной встречаться. Верно?
— Верно.
— Но ведь если лично ко мне он испытывает симпатию, то почему же он должен меня возненавидеть из-за моей «пятой графы»?
— Из-за чего? — не поняла Катя.
— Так у нас в Союзе называли национальность. Ведь даже будучи евреем, я останусь тем же человеком, которого он уже знает с хорошей стороны. Тем же Александром Морозовым. Ну, пусть себе ненавидит абстрактных «жидов» — это, конечно, прискорбно, но тут уж ничего не поделаешь. Но я-то ему уже понравился, как ты сама уже изволила сегодня заметить.
— Нет, Саша, нет, — покачала головой Катя, — это слишком большой риск. Не надо. Прошу тебя.
— Гут, Катя, — вздохнул я, — допустим, Борис Глебович все же осерчает и потребует, чтобы ты со мной больше не виделась. И я прекрасно понимаю, что ты его очень любишь, и что тебе хотелось бы получить его, так сказать, прародительское благословение. Но ведь даже если ты Бориса Глебовича ослушаешься, то все равно останешься его любимой и единственной внучкой, и вы по-прежнему будете нежно любить друг друга. А запретить тебе быть моей девушкой он не может — тебе уже восемнадцать, ты уже совершеннолетняя.
Закончив приводить эти неотразимые аргументы, я замолчал, ожидая Катиного ответа. Однако Катя с ответом не спешила — она явно что-то обдумывала. Так что я был не настолько наивен, чтобы принять ее молчание за согласие.
— Мне кажется, нам бояться нечего, — сказал я. — Или я чего-то нихт ферштейн? Может быть, есть еще какая-то причина? Тогда вас ист дас?
— Хорошо, Саша, — ответила Катя со вздохом, — так и быть, я расскажу тебе, в чем тут дело. Когда моя бабушка умерла, дедушка женился вторично…
И Катя рассказала мне о некоей госпоже Шереметевой, которая уехала из Петрограда в Америку совсем молодой девушкой — причем сделала это еще летом 17-го года, за несколько месяцев до Октября. Поэтому ей удалось без труда взять с собой фамильные драгоценности, которые на другом берегу океана она немедленно продала и пустила в оборот. Ей очень повезло с капиталовложениями, и к 40-м годам ее состояние уже насчитывало несколько миллионов долларов. А в 1951 году госпожа Шереметева решила наконец побывать в России. Конечно же, не в СССР — у Союза с Америкой тогда уже не было дипломатических отношений — а в сравнительно новом дальневосточном русском государстве. Там-то (вернее, тут-то) она и познакомилась с Борисом Глебовичем, который как раз скоропостижно овдовел. Они поженились — и прожили в любви и согласии тридцать лет, до самой смерти госпожи Шереметевой. Что же до ее огромного американского состояния, то оно за это время выросло миллионов так до сорока. Поскольку потомства госпожа Шереметева-Ягужинская не оставила, все эти миллионы унаследовал Борис Глебович. Теперь я наконец понял, откуда у него такой дворец с мраморными колоннами и почтительными слугами.
—…и вот теперь у дедушки в банке целых сорок пять миллионов, — закончила свой рассказ Катя. — И я — его единственная наследница. Но если я пойду против его воли…
— И ты хочешь променять меня на эти миллионы? — гневным тоном сказал я.
Сказал — и тут же об этом пожалел. К счастью, Катя даже не рассердилась.
— Ох, Сашенька, ну какой же ты подчас глупый, — печально усмехнулась она. — Вроде умный-умный, а иногда такую ерунду скажешь, что уши вянут. Ну почему же «променять»? Для кого, по-твоему, предназначаются эти деньги? Для нас с тобой! Разве ты не хочешь быть обеспечен до конца дней своих? Или ты собрался всю жизнь работать программистом?
— А что тут плохого? — удивился я. — Я действительно люблю программирование.
— Но ведь если у нас будут такие деньги, то ты сможешь открыть собственную компьютерную фирму! А еще ты любишь играть в футбол — так на эти деньги ты сможешь купить любую футбольную команду! Ну разве зазорно быть богатым, Саша?
— Разумеется, ничего зазорного тут нет, — признал я, — но очень уж велика плата за это богатство…
— Да почему же велика? Ведь тебе даже делать ничего не надо, только молчать.
— Ладно, — вздохнул я, — будем молчать. И все же я бы с удовольствием записал эту нашу беседу на магнитофон и дал ее послушать миллионам антисемитов.
— Зачем? — не поняла Катя.
— А чтобы нанести удар по их стереотипам. Посуди сама, ну где это видано? Еврею деньги не нужны, а русская дворянка жить без них не может.
Продолжение
