Много мёрло людей по слободе, много. Никогда не считал Еремей покойников, а нынче начал и поразился. Как-то раньше не замечалась зловещая цифра, да и не приучен наш человек к такому делу — смерти учёт вести. Ну, помер раб Божий, значит помер…

Век Просвещения

Петр Ильинский

Продолжение. Начало

68. Внутри

Жил Еремей в карантине и не очень-то тужил. Народ кругом попался с малолетства знакомый, простой донельзя и вовсе бесхитростный. Да и сам он таким завсегда был и остался, но отчасти ноне немного изнутри переменился, потому что знал, как помочь и, главное — что сказать. Нашему человеку, часто думал он, главное — сказать правильно. Тогда он и бояться перестанет, и любого ворога одолеть сможет. Даже такого зверя страшного, смертной косой алчно машущего, чуть не из Откровения. А Еремей теперь очень хорошо понимал, что происходит, и с ним как охранники, так и фельдшеры, разговаривали уважительно. Поскольку скоро нарушил Еремей заповедь важную о самоумалении и начал рассказывать без зазрения правду истинную, всё, что он пережил. И мало, что рассказывать — доказывать стал и спорить.

Очень просто доказывал, поскольку христианские заповеди народ завсегда соблюдал лишь отчасти, а уж в карантине и вовсе перестал. Укоренился, значит, в пороке. Оттого шло вокруг сплошное пьянство и непотребство, причем совершенно открытое, бесстыдное, даже при малых детях. Хотя Еремей не во дворце воспитывался, знал, что детей по позорному делу никто и ранее не стеснялся, если только самую малость. Хорошо ещё, если тряпицу повесят, прикроются. Говорили ему работные люди, мануфактурное тесто, что у них и такого стыда нет — привычные они, а тамошний поп только рад, ему от покаяний и епитимий главная выгода.

Так что творилось, куда ни глянь, самое что ни на есть вавилонское непотребство. Еремей сразу вспомнил Писание и царя Валтасара, коему вышняя рука прямо на пиру жестокое предсказание выписала. «Так мы ж не цари», — то и дело оправдывался он мысленно, только перед кем? Но вот было ему стыдно и всё тут. Ибо если и не по-царски вёл себя народ московский, то по-вавилонски. Крепко гулял, ничего и никого не жалел, а себя щадил в последнюю очередь. Кто думал, что не сегодня-завтра умрёт, кто уже начинал избавление праздновать. А у нашего народа, понимал вдруг Еремей, горе, радость или неизвестность, — одним образом проявляется. И про болящих, а было их в лазарете известное число, все забыли. Только монах один, ветхий-ветхий, что лесной сморчок, воду им приносил и даже поил самолично. Но про него говорили — божий человек, его зараза не тронет, не то что нас, грешных. Доктор ещё приезжал из города каждую неделю, и фельдшера назначил смотреть за больными, только тот не очень-то вокруг лазарета крутился, были у него, как у человека, к карантинным властям приближённого, и другие возможности, больше он здоровых любил, и на женской половине особенно.

Помирали болящие понемногу, но один выздоровел дня за два до наезда докторского. Доктор, его увидев, обрадовался, вывел на крыльцо, показал всем и объявил, что вот, не каждого язва убивает-то, смотрите, мол. И ещё сказал во всю мочь своего лекарского голоса, что теперь Афанасий, Петров сын, заразе совершенно не подвластен, так чтоб знали сидельцы монастырские — кто её, черную немочь, одолел, совсем иным способом будет к праотцам отправляться. И поручил тому счастливцу, Афанасию-то, за оставшимися больными ходить, и даже за отдельные деньги. Вынул из кармана монету, показал карантинному народу и Афанасию в ладонь прилюдно выложил. Не пугайтесь, рёк, темные люди. А фельдшер прямо плясал от радости — теперь-то ему вовсе не было казённой надобности к больным заглядывать, ползти через овраг по тонкой жёрдочке.

И ведь не соврал же доктор. Восемь дней смотрел за больными Афанасий. Четверо померло, пятеро ещё держались, двое новых свалились, неизвестные, их на фабрике никто и не видел — небось приблудились к кому и попали под облаву. «Зря их сюда привезли, из наших уже две недели никто не заболевал, пора нас на волю, а тут эти». Но Афанасий даже рад был. Доктор приехал, осмотрел обоих, подтвердил — чума, выдал Афанасию вперёд — и тут без обмана — ещё одну малую деньгу. А Афанасий даже первую монету по начальной слабости своей телесной — ну, сразу, как отпустила его зараза — не потратил. Не мог, значит, пить пока. А теперь достали ему из-за тына браги крепкой, сугревающей, раз такое дело. Да, вообще многое там через забор достать было можно. И хорошо набрался Афанасий, чересчур хорошо. Спотыкнулся, упал мимо тропинки, в канаву монастырскую и сломал шею. Ох, загрустил здесь фельдшер — опять без санитара остался лазарет, снова придётся ему больных свидетельствовать, заразе страшной обратный раз подвергаться.

Вот тогда и сказал Еремей, что болел он уже чумой. Отскочили от него знакомцы последних дней карантинных, те, что вопросы ему задавали из Священного Писания да смотрели в рот с уважением. Понял здесь Еремей то присловье старое, горькое. Как заразного, подумал он, сторонятся меня люди православные. Только фельдшер один прыгнул к нему с распростёртыми объятиями и чуть не целуя в лазарет повёл.

От мзды Еремей сразу отказался, хоть фельдшер ему и пообещал некоторую из собственного заработка копейку. Нет, и всё тут. И доктору своё твёрдое решение повторил. Удивился доктор. Но спорить не стал. Сказал только охране, чтоб кормили Еремея получше, а пить чтобы — ни-ни. Но Еремей и раньше не много пивал, а с тех пор, как приключилась с ним хворь жестокая, совсем к зелену вину интерес утратил. Не то, что Афанасий покойный. Значит, не в одной заразе дело. Другие, получается, нужны резоны, чтобы о чарке позабыть. Мало от язвы излечиться, мало.

69. Подготовка

Доктор Ревенштрём не торопился. Больные никуда не денутся, рассуждал он, найдётся кто-нибудь в нужном состоянии, как приказано, почти предсмертном, без малейшей надежды. Не в том карантине, так в этом. Успела его осенить ещё мысль — лечить надо не в лазарете и не в одном из больших карантинов, а обратиться на карантин вторичный, туда, где содержались люди, уже проведшие после изоляции не менее месяца. Согласно полицейским отчётам, к которым он как член эпидемической комиссии, образованной приказом деятельного генерал-поручика, имел доступ, заболеваемость и смертность там были гораздо ниже. Значит, и опыт получится чище — меньше опасность вторичного заражения, сформулировал про себя доктор, и, подумал он невзначай, самому ему опасность тоже окажется в сокращении. Дальнейшее получилось само собой. Вот что значит сила практического мышления.

Этот монастырь был на тюрьму совсем не похож, люди там улыбались, знали, что в рубашке родились. Помогали с радостью. И бадью легко нашли для лечебного эксперимента точно такую, как нужно, чтоб цельного человека зараз погрузить. Не то из-под овощей квашеных, не то из-под рыбы солёной. Но вымыть её хорошенько приказал Ревенштрём и обдать горячей водою не менее пяти раз. Понимал доктор, что выбрать надо мужика крепкого, годов тридцати, женщины, старики и дети здесь негожи. И с медицинской точки зрения верней, и с политической. Мужчины, мало что сильнее, так и нужнее будут для государства — для работы тяжёлой или грязной да по военному делу. Если оплошать, то при неудаче всякая собака обязательно господину врачу укажет: зачем, мол, тщился вылечить того, кто по своей природе немощен и малополезен?

Знал доктор Ревенштрём, каково в России приходится служилому человеку, как его бьют, с лица или в спину, в случае успеха или неуспеха, а потому пытался себя заранее, сколь возможно, обезопасить. Книгу учёного советника Лемке перечитал несколько раз, мог страницами наизусть шпарить. Выписал все рекомендации на отдельный листок и держал его в кармане сюртука. Раза четыре на дню вынимал, перечитывал и складывал обратно. Думал распорядиться и о сооружении ледника — да тут погода удружила. Не проходили никак морозы, навалом было вокруг и снега, и льда. Уже и пасха прошла, а всё без шубы на улицу выйти невозможно, слыханное ли дело? Поразмыслив ещё, принял это Ревенштрём за знак сверху. Да и нельзя было больше откладывать — почти каждый день приезжал вестовой от генерала с одним и тем же вопросом. Решился доктор, заново разузнал достоверно дорогу и состояние дел в карантине от одного из коллег и отправил с вечера вещи и лечебные инструменты в деревню с длинным, как это обычно у русских, названием Троицкое-Голенищево. А утром и сам поехал. Даже не позавтракал — не хотелось, только водицы испил подогретой. Крестился по дороге всё время, правда, мысленно, и по-протестантски, слева направо. А листок не читал, нет, неудобно в шубе-то.

70. Малые послабления

Приходят из Москвы донесения ясные и подробные, хоть иностранным посланникам показывай. Моя воля, так бы и сделал. Цифры чёткие и понятные. Мор идет на спад, а во многих кварталах, особенно среди чистой публики, его вовсе не было. С одной стороны, дворяне московские по-прежнему рвутся прочь из города, а с другой… Нет, пожалуй, резону больше им отказывать. Было генерал-поручику императорской волей позволено дистрибутировать пятьсот пропусков, и все уже розданы к самому началу мая месяца. Просит сверх того аж целых семьсот и только потому, дабы не повторять сию просьбу спустя лишь месяц. По-видимому, надо с неделю подождать и коль иных вестей не будет, то удовлетворить. Меньше в городе народа — се порядку большое подкрепление.

И насчет карантинов да застав дорожных точно такие же соображения. Не торопиться, подождать где-нибудь с месячишко, и всё под самым строгим наблюдением. Если ничего нигде не выклюнется, то потихонечку, медленно-медленно снимать. И пусть доктора с полицией всех выпущенных из карантинов сертифицируют — дескать, пробыл за забором не менее шести недель и никаких признаков болезни за то время, как и при освобождении, не замечено. И бумагу обязательно давать со штампом чернильным — здоров, мол! Любят у нас бумаги казённые, уважают, чтят.

Если не перегнуть, то может большая державная польза произойти и окончательное заживление сего чрезвычайного нарыва. У нас же слухи скачут быстрей самого императорского гонца — как узнают, что где пошло послабление, то сразу начнут себя спокойней вести, ждать, пока и до них, горемычных, очередь дойдёт. Вот и вся расейская наука управления — понемногу, по чуть-чуть давать людям малые послабления, глядишь — и спокоен народ и счастлив и безобразий никаких не устраивает. За бумагу государственную, в которой сказано, что ты человек не больной, а даже обществу полезный, готовы землю есть. И едят. И будут. Даже пережуют, если надо, и очень тщательно. Вот такое мнение нашей комиссии завтра преподнесём и всеподданнейше предложим на высочайший росчерк. Даст Бог, вскорости придёт к нам покой, если только распорядимся правильно. И по всей земле православной настанет тишь и в человеках благоволение.

71. Дела суконные

«…Что же до просьбы владельцев оной мануфактуры о суконных поставках, то считаю возможным донести Её Величеству моё положительное о том мнение при условии величайшей осторожности. Понимаю, что господа фабриканты несут убытки, но тут делать нечего, придётся подождать малость. Рапорт о том, что фабрика уже скоро как два месяца опечатана и всё это время была тщательно охраняема, видел, и приложу его к моему прошению на Высочайшее Имя. Распорядитесь немедля о том, чтобы сукна, там хранящиеся, начали стирать да проветривать, согласно рекомендациям медицинской комиссии. Насчет конкретных сроков я, впрочем, никакого обещания дать не могу вплоть до получения окончательного ответа из Петербурга. Предлагаю вам заодно обдумать и возможность перемещения большей части мануфактур за пределы городской черты во избежание повторения столь счастливо минувшей опасности, о чём мною только что внесён запрос в сенатскую коллегию. Знаю, кстати, что и в столице подобные суждения высказывались. Частичное освобождение от карантина с предварительным освидетельствованием также возможно, но только после получения прямого разрешения из Петербурга, которое я непременно ожидаю со дня на день.

Дано такого-то числа мая месяца в городе Москве… Генерал-поручик и кавалер собственноручно печать приложил».

72. Предосторожность

Господин Уилсон прекрасно знал, в чём дело, и поэтому совершенно не беспокоился. Все эти месяцы стояла чрезвычайно холодная погода, значит, сукну, к тому же находившемуся в закрытых, не отапливаемых помещениях, тем более ничего не угрожало — ни сырость, ни грызуны. И опасности заражения тоже никакой не было — посольский доктор Смайлс уверил его, что наукой достоверно установлено: зловредные миазмы передаются здоровым людям только от больных, что происходит посредством распространения мельчайших капелек, видимых лишь с помощью специальных линз. Сами по себе они в природной среде выжить не могут, особенно в такие холода.

Кроме этого, коммерсант добросовестно распорядился, чтобы помимо регулярных обеззараживающих процедур, которые со дня на день должны установить российские власти, с его грузом будут проведены дополнительные. Он уже договорился с помещиком, владевшим имением меньше чем за день езды от Петербурга — тот был рад-радёшенек, что сможет заработать денег, не отпуская крепостных на отхожий промысел. Ещё раз сукна проветрят, просушат и заново упакуют. Вот и славно. А цены-то за все труды запрашивали даже стыдно сказать, какие… Никто, никто во всей Европе никогда не узнает, какие это были цены.

Жгла сердце мистера Уилсона радость, не отпускала. Знал он, что такие сделки случаются раз в жизни и только с теми, кто не боится и умеет рисковать. Об эпидемии имел он достоверные сведения из посольства, а там к таким вещам относились с сугубой осторожностью. Мор в старой столице напал только на одну фабричную слободу, и потому его удалось быстро загасить с помощью полицейского оцепления и переселения всех уцелевших жителей в карантин. Главное — чтобы не было у обоза никаких сопровождающих из Москвы.

На том и договорились.

73. Чистый опыт

Повезло доктору Ревенштрёму с этим, невесть откуда взявшимся санитаром. Говорил, что перенес чуму несколько месяцев назад, ещё ранней зимой. Вряд ли, тогда даже на Суконном дворе всё только начиналось. Да и что там было — теперь сам чёрт не разберёт. Но действительно, когда узнал, в чём дело, лично вызвался и денег не взял. Заразы вправду не боялся, делал с больными что приказано, трупов тоже не гнушался, глаза закрывал и в рогожу пеленал, перед похоронами-то. Значит, и впрямь верил в свою неуязвимость, чудак, — среди русских попадаются такие любопытные персонажи. Даже в чумном карантине.

Удивительный санитар подробно, словно вёл у себя в голове лечебный журнал, рассказал о больных и помог выбрать самого подходящего. И чтоб обезопасить доктора, нашёл ещё одного из выживших — уже за немалую мзду — и таскал с ним вдвоём полумертвого пациента с лавки (а перевели того в отдельную, не отапливаемую, но сухую келью), погружал в чан с ледяной водой, вынимал, вытирал насухо, и так четырежды в день. И воду ему уксусную в рот вливал деревянной ложкой, как будто сам читал сочинение советника Лемке. Ревенштрём сначала наблюдал, следил дотошно, проверял по своему листку все процедуры, мерил термометром воду, приказывал обязательно себя будить перед каждым погружением, а на третий день перестал.

Больной выздоровел. Это было засвидетельствовано карантинным врачом и полицейским чиновником. Ревенштрём щедро расплатился с караульными, положил серебряный полтинник в монастырскую кружку для пожертвований. Санитар стоял в стороне и молчал. Ревенштрём оказался в замешательстве. Потом нашёлся, быстро шагнул к своему нечаянному помощнику и быстро его обнял. Но не православным был выборжец — не поцеловал троекратно по здешнему обычаю, не смог себя заставить.

Отчёт о проделанном опыте доктор писал чуть более недели. За это время погода вдруг неожиданным образом изменилась. От затянувшейся зимы, безо всякой весны она одним скачком перепрыгнула в жаркое лето. Потом удачливый экспериментатор лично отвёз тщательно переписанную тетрадь в губернаторский дом, там её, не читая, запечатали и отправили в Петербург, на высочайшее имя. Спустя ещё месяц Ревенштрёму пришла награда — пятьсот рублей и производство в следующий гражданский чин.

А в заключении вот что написал доктор: «Несмотря на успешность, с коей данные процедуры в сём случае осуществлены были, трудно судить, насколько возможно их более широкое применение, ежели десятки, пуще того, сотни больных разного пола да конституции пользованы будут. Для точного выполнения означенных процедур необходимо не менее трёх хорошо обученных работников, занятых непрерывно, которые к тому же сами будут подвергаться опасности заражения. Такие меры в условиях небольшой вспышки уступают по своему эффекту простому карантинному заключению, а в случае широкого распространения мора не смогут быть сочтены реалистичными».

Хорошо обосновал, по всем правилам научной логики.

74. Необычная переписка
(середина третьей тетради)

Эпидемию удалось погасить. Объяснение этому одно — мы работали не покладая рук, и работали организованно. Опасность сплотила всех, кто имел о ней представление, руководимый генерал-поручиком штаб собирался почти каждый день, заслушивал поступавшие сведения (я это знаю, поскольку докладывал там не единожды), принимал решения и строго спрашивал за неисполнение. Однако последнее случалось редко — обычно медлительные московские чиновники вдруг превратились в ревностных служак. Я видел, как просвещение и общее дело на глазах преображали немного задержавшуюся в своём развитии страну, и не мог этому не радоваться. Да, наша работа была трудна и несла немало риска, но мы знали, зачем встаем до рассвета и валимся в кровать — хорошо, если у себя дома — в кромешной темноте полновесной ночи. С каждым днём положение в городе улучшалось, хотя некоторые слободы заметно опустели. Подробные сводки о смертности, поступавшие ото всех полицейских частей, подтверждали это убеждение. Начиналось постепенное освобождение людей, помещенных в карантины, — там за последние две-три недели скончалось только несколько человек, да и то не все от чумы.

Несмотря на это, меня не покидало чувство тревоги, которое ещё более подкреплялось небывало шальной московской погодой. Зима одним прыжком скакнула в пышное лето, а потом отступила в сырую и душную весну, теплую, потную, богатую внезапными дождями, зависшую в густом воздухе удивленного июня, потерявшего своё место в календаре.

В это самое время я получил необычное письмо из столицы, доставленное с редкой тогда оказией. Писал кто-то из соотечественников, ссылался на общих знакомых в посольстве, приводил ещё какие-то, смутно памятные мне фамилии. И в изысканных выражениях просил, не соблаговолю ли я дать ему точные сведения о заразном море в древней столице. В Петербурге ходят самые невероятные слухи, может быть, я смогу их опровергнуть? Дело в том, что моему корреспонденту предстоит поездка на уральские заводы — так не порекомендую ли я ему миновать Москву? К тому же его супруга намеревается составить ему компанию — стоит ли подвергать её излишнему риску?

И если верны самые худшие опасения, то неужели не принято никаких мер? Возможно, просто нет знающих людей или власти не осознают размеров опасности? Там было много вопросов, выдававших в отправителе человека знающего и заинтересованного. Я поймал себя на мысли, что с ним было бы интересно познакомиться, поговорить. В самом конце письма он ещё раз просил прощения за свою назойливость, упоминал о том, что газеты, к сожалению, молчат, а сообщения из официальных источников поступают исключительно по бюрократической линии — что, насколько я знал, было сущей правдой в отношении любого потрясения, которое постигало Россию — и оттого не вызывают веры, возможно, совершенно незаслуженно. В заключение он выражал искреннее желание не остаться у меня в долгу.

Я был тронут и польщён, после чего не поленился и на следующий же день отправил по указанному адресу подробный рассказ о происходящем в Москве. Эпидемия на самом исходе, принятые меры адекватны и повсеместно исполняются. Особой опасности, выражал я свое мнение, в настоящее время нет, однако подвергаться ей даже в малейшей мере не следует, тем более, что можно оказаться задержанным в одном из окружающих город карантинов. Лучше объехать — через Ярославль или даже Вологду.

Спустя месяц с лишним я получил ещё одно письмо. Его принёс неизвестный мне человек, который сначала расспросил меня, почему-то на немецком языке, о каких-то давних обстоятельствах моей жизни и, убедившись в том, что я это именно я, передал даже не конверт, а тяжелый пакет и тут же исчез.

Внутри была достаточно крупная сумма денег и никакой записки. Соотечественник сдержал своё слово в буквальном смысле, чем немного меня озадачил.

75. Разрешение

«…На вашу просьбу отвечаю благосклонным согласием, однако извольте принять самые тщательные меры, дабы предотвратить возвращение миазмов. Полиции прикажите отслеживать все случаи внезапных смертей в городе и производить дознание с обязательным врачебным участием. Ваше соображение о том, что суконные фабрики могут быть связаны с распространением заразы, доведено до сведения учёных людей и знающих докторов. Однако по сию пору никто не мог найти этому мнению какое-либо подтверждение (к тому ж, известно ведь вам, что эпидемии в Валахии и Малороссии случились вдали от всяких фабрик).

Впрочем, вполне понимаю желание ваше вывести некоторые мануфактуры за пределы Москвы (к чему и иные резоны имеются). Сие разумно и в долгой перспективе полезно. Нельзя, тем не менее, забывать, что подобным предприятием, особенно исполненным с чрезвычайной быстротой и без должной распорядительности, может быть нанесен известный ущерб денежный, как казне, так и сословию купеческому, а также возбуждены ненужные по нынешнему состоянию дел волнения среди работных людей, которые останутся безо всяких средств к существованию. Потому считаем Мы необходимым с осуществлением оного намерения некоторое время обождать, хотя надлежит вам также без задержки доносить Нам связанные с этим делом обстоятельства, потребные для будущего сего дела решения…

…Сукна же, хранившиеся всё это время на мануфактурных складах, по общему мнению, можно считать незаразными, но не иначе, как после тщательной стирки и следующего за ней проветривания. Платить за этот труд приказываю сдельно и привлекать только вольных работников с обязательным условием точного объявления возможной опасности и связанных с нею мер предосторожности. Напоминаю, что, согласно рекомендации совета, все они должны быть непременно изолированы сразу же после отправки груза в Петербург. Поэтому во избежание беспорядков, соблаговолите заранее предупредить чистильщиков, что по окончании работ они будут направлены в один из близлежащих карантинов на срок до шести недель и что туда, кроме них, никого помещать не станут».

76. Родная слобода

Потом Еремея отпустили — не без горечи, да и сам он поначалу на волю не рвался, но приказ пришёл и надобно приказам подчиняться. Его и всех, кого с ним в карантин забрали, отвели по такому случаю в монастырскую трапезную, мужиков и баб, по очереди. Раздели, осмотрели внимательно доктора и полицейские чиновники, и в стыдные места специально заглядывали, а потом выдали бумагу, в которой значилось, что Еремей, Антипов сын, Степанов, такой-то слободы и такого-то прихода, содержался в Покровском монастыре в течение установленного законом срока, за всё это время заразных примет не проявил, после чего был такого-то числа освидетельствован окончательно и признан здоровым. Иди, мол, Емеля, домой, радуйся.

Да и слухи доносили — нет в городе мора, только нам, горемычным, так не свезло, под раздачу попали. Может, и правда, не было вовсе никакой заразы — так, лихорадка злая, вещь известная, особливо в тёплое время, когда вода дурнеет и трава гниёт. Даже среди докторов, слышал Еремей, ходило большое сомнение, они своего санитара теперь ничуть не стеснялись. Хорошо поработал Еремей в монастыре, не саднило у него в душе, чистым выходил он на свободу, чуток только сомневался, нужно ли, а потом понял — да, и сразу расхотел оставаться. Звало его что-то теперь наружу, тащило, прямо тоска по дому, как в книгах пишут старинных, а и видно — она самая. Быстро пошёл он предвечерними улицами, и, как обыкновенно, много брело по ним народа, не гулял по городу никакой страх. Бегали собаки, курились трубы, неподалеку от трактира храпел на траве знакомый нищий.

Только не было в еремеевом доме ни одной живой души, нетронутой пылилась утварь, и еды не видать — даже мыши сбежали, не слышно их в подполе. Знать, забрали сестру с детьми в какой-то другой карантин, а куда да когда — где ж разузнать? Бросился к соседям — те не пустили, из-за забора кричали хором, угрожающе и неразборчиво. То ли пьяные, то ли, не дай бог, хворые. Не стал ничего объяснять Еремей, в дверь ломиться и бумагу очистительную показывать, да и помнил он, не было среди них никого, кто бы буквы разбирать мог. Вот и пойми, для кого нужно то свидетельство с высокой печатью, коли от него толку грош. И смех и слёзы. Разве только обратно самой полиции предъявлять, а то опять в карантин заметут, чужое место занимать. Аль не сунуться к ним, подумал Еремей, только служивые и знают, куда и кого оприходовали. Но не несли его ноги в участок, объяснить не мог, почему не хотелось, а вот не лежало сердце, прямо до дрожи. И пошёл Еремей, знамо дело, в церковь.

Отец Иннокентий ему очень обрадовался, прямо лицом просветлел, но и огорчил — в карантин всех ночью сгоняли, поэтому никто ничего не знает, хотя карантинов главных по Москве вроде только три или четыре, так что сыскать можно. И ещё сказал, чтобы Еремей оставался при нём, сейчас большая потребность в грамотных, нужно каждый день губернатору от каждого прихода отчёт посылать, особенно если кто внезапно умер. Тогда сразу доктора приезжают да полицейские, нужно их вести, куда прикажут, а ему, отцу Иннокентию, нельзя — службы отправлять надо да за церковью смотреть. А пономарь, вишь ты, в прошлом месяце помер, бедняга, так и не дознались, отчего.

И начал Еремей снова работать, как не уходил из карантина. Много мёрло людей по слободе, много. Никогда не считал Еремей покойников, а нынче начал и поразился. Как-то раньше не замечалась зловещая цифра, да и не приучен наш человек к такому делу — смерти учёт вести. Ну, помер раб Божий, значит помер, прибрал, как говорится, Господь, в лучший мир направил душу усопшего из нашей юдоли, грязной и грешной. А теперь — каждый труп стоял на примете, и стало видно, как тяжело жить народу христианскому, сколько нужно ему гробов да свечей погребальных.

Понятно если старый человек, он долги уже свои отдал, пора и к предкам приложиться. И о совсем малых, безгрешных, печалиться нельзя — им в рай прямая дорога. А вот когда лежали перед Еремеем тела статные, в самом соку, недвижные, вытянувшиеся, душила его какая-то свербящая досада, которой он сам иногда пугался. Отходил в сторону, крестился и оглядывался по сторонам — как другие-то, особенно учёные люди, себя ведут? Но редко когда начинали шушукаться доктора, только если приглядывались пристально к тёмным пятнам на трупной коже, да и выяснялось часто — ожоги то вовсе, последние два дня покойник на ближней лавке лежал, рядом с печью, даже отодвинуться от огня не мог, вот его искрами и опалило.

Скоро заметил Еремей — совсем перестал наш народ больным помогать, боится. Даже за такую жизнь свою горемычную опасается сердечно и заветы преступать готов не единожды. Любого незнакомца сторонились теперь. Ворота в самый ранний вечер запирали, прятались, кроме властей, никому не открывали. И если кто ногу подвернул, стонет, просит хотя бы палку протянуть, тоже не подходили. Вот и зевак на улице теперь стало поменее, во вторую-то неделю, или только кажется? Или это когда он только из карантина пришёл, привиделось, что по-обычному всё, а может, он уже тогда обманулся? Вот бы объявить побыстрее, что мора на самом-то деле никакого нет. Тяжёлое лето стоит, оно, правда, жидкое, липкое, так не впервой же. Может, ободри их начальство, вспомнили бы люди заново заветы христианские. Но всё не было от властей такого объявления

Только через месяц узнал Еремей, что сгорели его родные в карантине, почти сразу, за день-два, а от какой заразы — кто ж теперь разберёт. И сестрица Наталья, его выкормившая, и Васятка, да он не Васятка уже был, а Василий Семёныч, и племянница Аграфена. Может, правильно сделал отец Иннокентий, что сразу правды не сказал, поддержал ту воздушность невиданную, что принес Еремей из карантина, уберёг младого воспитанника своего от отчаяния-то.

Остался Еремей теперь один, совсем как в песне горестной. Был ещё, коли жив, конечно, калечный брат Арсений, только его за семью Еремей давно уже не почитал, а последний раз, с полгода назад, как увидел на дороге, так на другую сторону перешёл. Впрочем, зря: пьян был брат Арсений до положения риз, лежал на боку, отбросив костыль, песни срамные орал и его бы всё равно не заметил. Еремей потом, бессомненно, на исповеди покаялся, нехорошо ведь. И брат, родная кровь, и душа христианская, но стыдиться, что встречи избёг — нет, не стыдился.

77. Торговый дом

Хорошими купцами были братья Крашенинниковы, Осип и Митродор, уважали их среди мануфактурного народа за крепость нрава и твёрдость в делах, хватку жёсткую и слово верное. Оборотисты, но не прижимисты, удачливы да не жестоковыйны, в большие люди когда ещё вышли, но страха божьего не потеряли и гордыней не задымили. Знали, как работать надобно, и спуску себе не давали, потому и остальных научить могли. Основательный хозяин сначала с себя спросит, а затем уж с других потребует.

Из простых были братья и тем гордились. Одевались по старинке, волосы стригли редко, но притом особо почитали в семье покойного царя Петра Алексеевича, который на породу внимания не обращал, а любил посмотреть на нутряную суть человеческую. Самолично решал, кто на что годен, не по званию судил и не по фамилии. Без него им, братьям, много куда ход был бы заказан, а вот нет. Поскольку сделал их батяня с полста лет назад, ещё совсем молодым человеком, немалые деньги на поставках армейских в самые последние дни Великой войны. И потом вдогон спроворил государству немалые службы исполнить, отчего при жизни императора успел к самой его ручке быть допущен.

Да не только в том смысле, как обычно понимают. Была назначена у Крашенинникова-старшего аудиенция, вместе с другими выборными от московского купечества, но тут, как назло, прямо под утро разболелся зуб. Ну, взял себя в руки, поплёлся, мучаясь, к царю. Мало ли, заприметят — не пришёл, подумают что. И ведь даже водкой рот не сполоснуть, только хуже выйдет. Не дай бог, учует государь — тогда конец.

В мастерской принимал его Петр Алексеич, не одного, конечно, а среди многих других торговых людей, заслуженных и новых, с недавнего времени в силу вошедших. Так разглядел же, что терзается молодой купец, и сразу угадал, отчего. Враз загорелся, взял цепкими руками за плечо и повел к станку, а сам за клещи специальные — большим мастером почитал себя покойный царь зубы у людей рвать. Делать нечего — взмолился Богу папаша, чтоб пособил не закричать, а там будь, что будет. И помогло ведь, легко вышел зуб, со второй, правда, попытки, но чисто, без остатка. Тут как раз и чарочка подоспела гранёная, прямо из морозного погреба, хоть подмигивал император — ты полоскать-то полощи, а глотать погоди. И хорошо зажила рана-то после огня водочного, в несколько дней, без нарыва. Царь тоже доволен был, посылал потом спросить, как чувствует себя давешний купец, и подарком его пожаловал. С тех пор Крашенинниковы уже на прежние места не опускались, высоко плавали, знали их род в Москве, знали и в столице.

Так вот, хорошо работали братья и бесперебойно со своих фабрик ткацких небольших, раскиданных по городу Москве в нужном отдалении, за разными палисадниками, чтобы ни полиции, ни ищейкам налоговым корму не давать, имели известный навар. И, как говорится, жили не тужили, лишнего горя не знали. Только вдруг, в одночасье, приключилась в Первопрестольной известная катавасия с гадостной заразой, которая, тем не менее, отнюдь не всякого употребляла, а имела какое-то собственное насчет пожираемых людей мнение, впрочем, согласное с обыденным смыслом — ела тех, кто попроще, погрязнее и, если уж совсем честно, то людишек ненужных, в крайнем случае, легко заменяемых.

И сразу навострились братья, шеи выпрямили и глазами зашерстили по ближним и дальним просторам, ибо знали старую мудрость: кому — война, а кому мать родна. Это значит, что при любом бедствии обязательно случится оказия к прибытку. Надо только на Господа надеяться и молиться усердно, чтоб тебя самого от внезапного лиха уберег, пожалел, не трогал до срока. И коли услышит Всевышний просьбы твои, то, значит, можно хвост по ветру выставить, авось, принесет птица-удача какое-нибудь малое пёрышко. Вот тут-то и выяснилось, что холсты с Большого двора за бесценок отдают, почитай, что бесплатно. Предполагалось, что надо будет их высушить, выдержать известное время на складе, а потом направить прямиком на надобности действующей армии, наших доблестных православных войск. Но здесь появилась у Осипа с Митродором думка куда как более интересная.

78. Мастерская
(продолжение третьей тетради)

Мы хотели, чтобы каждый врач отвечал за отдельный участок города — так было бы гораздо легче. Но не получалось — к утру в губернаторских палатах со всех сторон стекались многоцветные слухи и приходилось реагировать на них вразнобой, затыкать дыры теми, кто оказался на месте. Да и невозможно было предугадать, кто сегодня явится в присутствие, а кто нет. Тем более что ситуация улучшалась с каждым днём и нам становилось не с руки требовать от городских врачей — впрочем, их было не так много, — чтобы они забросили своих больных ради ежедневных выездов в грязные и небезопасные предместья. Посему редко когда обходилось без путаницы, хотя постепенно мы стали договариваться о дежурствах заранее, даже не ставя власти в известность. Всё равно в течение дня нас догоняли вестовые, не всегда знавшие, где и кого именно они ищут, и направляли по новым и незнакомым маршрутам. Часто две врачебные партии сталкивались у постели одного и того же больного, что, впрочем, иногда имело известную выгоду, если случай был сложный и требовал чрезвычайных решений. Да, мы по-прежнему, хотя и очень редко, видели симптомы, схожие с чумными. Инструкции на этот счёт продолжали действовать самые жёсткие — все жители дома, в котором была обнаружена чума, отправлялись в карантин (обычно под покровом темноты, дабы не пугать соседей и не создавать излишнего шума), их имущество немедленно сжигалось, а помещение окуривалось дымом в течение нескольких часов.

В этот день пришло сообщение о внезапной смерти женщины-солдатки и её ребёнка. Ничего особенного, но уже несколько недель любое известие такого рода, часто ложное, требовало обязательного выезда на место. И мы неукоснительно следовали этому правилу. Потому эпидемию и удалось поставить под контроль. Тогда все ощутили немалое облегчение. Я чуть ли не три дня занимался своими делами, приводя в порядок покачнувшееся хозяйство, и лишь на четвёртый почувствовал себя обязанным опять явиться в палату и предоставить свои руки и голову в распоряжение властей. Вестовой принес депешу почти сразу же после моего появления. Как обычно, сведения поступили от местного священника. Надо было немедленно ехать, смотреть трупы, пока они не начали разлагаться, что при тогдашней жаркой и сырой погоде занимало совсем немного времени. То, что случилось потом, очень хорошо запечатлелось в моей памяти, наверно, от того, что послужило предвестником дальнейших событий.

Дело было в приходе Николая-чудотворца, на северо-западной стороне города — местах, знакомых мне лишь отчасти и ничем не примечательных. Когда мы приехали, то помимо двух тел, лежащих на полу в передней, нашли больными самого солдата (он скончался в тот же день) и ещё одну пожилую женщину, если не ошибаюсь, его родственницу, которая дотянула до вечера и была потому отправлена в карантин.

Казалось бы, всё ясно: налицо опасная и заразная болезнь. Но чума ли это? Меня не покидало смутное сомнение. Да, на теле женщины в изобилии присутствовали темные пятна, но кожа ребенка осталась совершенно чистой. Вдруг он скончался от чего-то иного? К тому же, по утверждению священника, несчастная страдала не меньше недели, что для чумы срок чрезвычайно долгий. Я в задумчивости вышел за ворота и увидел, что по соседству стоит хорошо мне знакомая повозка одного из лучших врачей города, охраняемая, как обычно, несколькими полицейскими. Я сделал ещё несколько шагов и услышал крики, доносившиеся из большого дома, который своей тыльной стороной примыкал к обиталищу прощавшегося с жизнью солдата. По моему виду полицейские поняли, кто я такой, и расступились. Вдруг глухая калитка открылась, и я нос к носу столкнулся с уважаемым старшим коллегой. Несмотря на разницу в положении, он мне немедленно всё рассказал, не исключаю, что от неожиданности.

Судя по всему, в этом втором доме находилась небольшая ткацкая мастерская. За последние месяцы все мы, к своему удивлению, обнаружили, что город, особенно его предместья, были полны такими небольшими, на пять-шесть человек, хибарами, в которых одновременно ютились люди, стояли ткацкие станки и шла почти беспрерывная работа, особенно если у хозяев хватало средств на малый фитилёк или свечечку. Это были самые сложные для нас места, ибо их часто охраняли смутные бородатые люди в замасленных картузах, один из которых сразу же исчезал, чтобы через полчаса вернуться с ещё одним человеком, тоже бородатым, но одетым почище и обычно оказывавшимся или называвшим себя владельцем мастерской. Он сразу же вступал в спор с командиром полицейского наряда, и из их слов я обычно мог заключить, что люди эти друг друга прекрасно знают и связаны сложными многолетними отношениями.

Позже мне растолковали: правительственные установления требуют, чтобы все ткацкие станки были заявлены в городской управе и обложены податью, но это, как легко догадаться, выполняется отнюдь не всегда. Скажем даже, очень редко. Периодически, как то обычно для России, власти проводят облавы, конфискуют незаконно нажитые товары, присуждают штрафы. Тогда испуганные владельцы приносят повинную, их оставляют в покое, а на другой год они переносят своё производство в соседний квартал, дают местному надзирателю небольшую взятку и снова уходят от государственного надзора. Всё вышеизложенное меня ничуть не поразило и не дало бы никакой пищи для размышлений, если бы не открывшийся масштаб этой, с позволения сказать, индустрии. Иногда было ощущение, что почти половина города — и именно та половина, которую я посещал лишь изредка — живёт, работает и умирает по иную сторону закона. И не может по-иному. Да, с таким народом российским властям приходилось тяжело, и я стал ещё больше ценить распорядительность нового вице-губернатора. Воистину, правду о России знают только священники и полицейские.

Так вот, коллега рассказал мне, что в соседнем доме на нескольких станках прялись шёлковые ленты. Работало там с дюжину или даже более человек, которые жили в двух скученных комнатах, мужчины отдельно от женщин. В третьей ночевали хозяева с сыном-подростком. Это была одна из самых больших виденных мною мастерских, тоже, как уверяли полицейские, не зарегистрированная. Все содержавшиеся там мужчины, скончались в течение трёх последних дней, о чём властям не было своевременно сообщено. Однако сегодня умерла хозяйка дома, больным оказался и его владелец, а их сын куда-то пропал. На костре, запах которого щекотал мои ноздри, горели дорогие шелка, трещали прялки, ткацкие колеса. Врач распорядился поставить на дверях в женскую комнату часового и выражал беспокойство о сбежавшем, как он был уверен, подростке. Симптомы, на его взгляд, однозначно свидетельствовали о чуме. Пришлось рассказать ему, что произошло по соседству — он странно прищурился, протянул что-то неопределённое и сжал губы. Тут я понял — коллега думал, я здесь оказался случайно, будучи по ошибке послан в тот же самый дом-мастерскую. Теперь же ни о какой случайности не могло быть и речи. Мы несколько тупо глядели друг на друга, не желая признаться в очевидном.

Женщин в соседней комнате уберечь не удалось — две из них заболели той же ночью, а остальные были отправлены в карантин вместе с моей пациенткой. Назавтра мы узнали ещё об одном таком же случае, совсем в другой части города, потом ещё об одном. Был найден и ребёнок хозяев — у родственников в Преображенском, уже при смерти.

Вечером третьего дня в губернаторском доме собралось чрезвычайное совещание. Давно я не видел столько сановных особ, столько озабоченных сановных особ. Но все они молчали. Молчал и губернатор, старейший, главнейший и знаменитейший из них, известный мне ещё по силезской войне. Да, это он — вы помните? — командовал русской армией в самой великой и самой страшной битве, в которой мне довелось участвовать.

Городской врач сделал краткое сообщение. Оказывается, он проанализировал записи о смертности за последние два года и пришел к выводу, что среднее количество смертей в Москве составляло десять-пятнадцать за день, а во время вспышки гнилостной лихорадки позапрошлой осенью ни разу не дошло до трёх дюжин. Теперь же каждое утро у нас на руках оказывалось донесение о не менее чем полусотне смертей. Да, разница была не слишком большой, но симптомы…

Один за другим мы вставали и дежурной скороговоркой зачитывали свои наблюдения за последние дни, не забывая упомянуть все цифры: умершие, больные, отправленные в карантин. Это продолжалось более часа. Картина была угрожающей, но всё-таки неопределённой. Губернатор выслушал всех, но ничего не сказал. Убедившись, что доклады закончены, он встал со своего места, твёрдым шагом вышел на середину зала, поклонился врачам и отдельно господину главному доктору. Мы тоже поднялись с мест и застыли в тревожном молчании. Его нарушал только стук хорошо подкованных каблуков.

Юркий адъютант резво прокатился по паркету и молодцевато открыл дверь, застыв по стойке «смирно». Генеральский мундир повернулся к нам спиной, и я вдруг подумал о том, как легко человеку спрятаться за надетое им платье. И это сделать тем легче, чем наряднее одежда, неважно, что украшает её — ордена или драгоценности. Нет, я не завидую тем, кому в жизни повезло больше моего или выпал лучший жребий по одному лишь праву рождения. Я знаю своё место и не претендую на многое, только хочу сказать, что ордена могут быть заслужены очень давно, а драгоценности унаследованы.

Почему-то я внимательно смотрел на удаляющиеся от меня начищенные сапоги с громкими металлическими набойками. Когда я служил в русской армии, у меня были такие же. Почти такие же. Дверь хлопнула. Мы остались одни.

— Сердечно всех благодарю. Совещание закрыто. Господа, вы свободны! — у главного врача был хорошо поставленный голос, и он делал между фразами чёткие, математически отмеренные паузы. «Действительно, — подумал я, — он ведь поёт в церковном хоре».

Продолжение