И куда смотрит губернатор? Знаю — самоустранился, ждёт, может, само как-нибудь образуется. Любимое русское занятие. А ещё боевой генерал! Как же он Фридриха разбить мог? — невероятно, и не представишь!

Век Просвещения

Петр Ильинский

Продолжение. Начало

79. Высокая комиссия

Читали нам две последних депеши господина сенатора, генерал-поручика и кавалера, полученные в Царском Селе. Уверяет — оснований к беспокойству никаких, но при сём считает должным сообщить об общем увеличении смертности в городе. Не считает возможным скрыть и то, что некоторые из больных показывают явные чумные признаки, однако многие, очевидно, помирают и от иных напастей, с чем врачи московские единодушно согласны и указывают на особо нездоровое нынешнее лето как на главную того научную причину (это правда, духота даже здесь стоит неимоверная). Впрочем, доносит господин Еропкин также, что все явственные жертвы мора проживают на окраинах, в местах гнилых, закрытых от очистительных ветров и потому с давних времён неблагополучных. Чистая же часть города болезнью почти не затронута за исключением отдельных неосторожных слуг, которые слишком часто наведывались в дурные кварталы или скупали, прельстившись барышом, вещи, принадлежавшие умершим.

Кроме того сенатор почтительно напоминает, что карантин в Симоновом монастыре переполнен и что зараза в нём ещё отнюдь не выведена. В таковом положении продолжает действовать согласно прежним правилам, и тех, кто уже содержится в карантине несколько недель без очевидного заболевания, переводит далее, в Данилов монастырь, а также Покровский. В случае же благоприятных обстоятельств, предусматривает к концу лета всех освободить. Просит средств на содержание оных заведений, а также экстраординарных сумм для выплаты особо отличившимся лицам полицейских и врачебных профессий. Приняли, удовлетворили, поощрили. И возобновили кордон на петербургской дороге. Строжайший. Пусть едут в свои деревни, соколики, и сидят там, воздухом свежим дышат, желательно лесным, он здоровей будет. И чтоб больше никаких товаров из Речи Посполитой — на том особенно Её Величество настаивала. Подчинились с радостью и ревностью. И из Валахии с Молдавией — тоже. Правильно — вроде оттуда и завезли нам в дурной час эту немочь пупыристую. Не новость сие, давно известно, что всё зло для Руси — с юга да запада. И отчего мы беспременно туда войска шлём, горя себе ищем? А впрочем, без кордону нельзя, неприятеля потребно держать на правильном расстоянии, для себя безопасном, для него грозном, а войска — тот же кордон, только многолюдный. Так что пусть лучше он наш будет, нежели иноземный.

80. Деловая смекалка

Очень были довольны Осип и Митродор, что вовремя подсуетились, что успели обоз отправить, что проскочил он окружную заставу в самую последнюю ночь до указа бесповоротного, полновесно запретительного. Одна забота — двигать подводы теперь нужно было тихо, внимания не привлекая и столбовой дороги сторонясь. А поскольку сие не всегда возможно, то желательно отойти в какую деревню на недельку-другую и переждать, пока эта новозаквашенная буча малость поутихнет. Товару никакой беды, не испортится, только целее станет. Вот о том и послали вдогон с верным человеком точный, пусть и устный приказ. И ещё письмо в столицу — для посредника, успокоительное. Дескать, всё идет по плану, только с небольшой задержкой. Просим не сумлеваться, дело надёжное. Пусть он успокоит контрагента, не даст занервничать.

Догнал верный человек обоз, передал наказ в точности, кому надобно, и далее поскакал, до посредника, чай, не впервой. Дорога знакомая — если где и свернёт в лес заставу объехать, то не заблудится, выскочит. И ночлег найдёт — мало ли народу вокруг живёт, и все заработать хотят, места здесь бедные. Нечего о нём беспокоиться, сам себя выручит, о деле теперь подумать не грех и подумать крепко, не ошибиться. Надобно было ноне обозным приказ исполнять, как по написанному, поступать, как велено.

Всего ехали потихоньку к городу Твери одиннадцать подвод с сукнами. Главным состоял старший сын хозяина Егорий Осипыч — он отцова верного человека в стороне и выслушал. При нём завсегда пребывал Дорофейка приблудный, беспримерный его уже четыре года во всех делах помощник — говорили про него, что из беглых — и высохший татарка Махмет, что служил ещё при самом папаше, старом Крашенинникове, а к ним вдобавок два пустоголовых, но крепких дворовых, Федор да Григорий, и Стенька-хохол, что о прошлом годе прибрёл из города Чернигова. И вдобавок с мануфактур наняли несколько человек, что сукна помогали сушить. Обещали хорошо заплатить, когда всё довезут в целости. Очень те были рады, понимали, что в Москве сейчас никакой работы не найдётся. Фабричные, правда, люди озорные и не очень надёжные. Впрочем, Дорофей им спуску не давал, гонял на привалах в хвост и гриву — то за водой, то огонь развести, — а ещё знали они, что у Егор Осипыча денег с собой почти нет, только разве на еду. Пока до столицы не доедут, груз на окраине не сдадут, нечем поживиться. Сдельная работа — расплата по завершении, хорошо продумали купцы, чай, не малые ребята.

Двенадцать всего человек было, а подвод одиннадцать, чтоб Егорий мог за всеми, кроме Дорофейки да Махмета, попеременно приглядывать. Медленно ехали, не спешили, но специально ни от кого не хоронились, чтоб не вызывать у фабричных каких подозрений. В одной деревне немного постояли, в другой тоже. Порастратились немного, но что поделать. Теперь только Тверь миновать, а там легче будет. Обходить её надо с южной стороны, чтобы сразу на Торжок податься. Одно плохо — по нынешнему времени с легонца проскочить заставу никак нельзя. И не так уж много оставалось у Егора Осипыча ресурсу, чтобы дать на шлагбауме нужный калым, пусть и добавил посыльный кое-что в его казну, от остальных неприметно. Хоть через болота иди. Да нельзя, попортишь товар, и фабричные сбежать могут, а то и иное ещё что похуже придумают.

81. Своевременность

Огонь, огонь терзал доктора Полонского уже несколько месяцев, но не тот огонь, что душу гнетёт, тело пожирает, в мозгу свербит, мучает, со света сживает, другой то был огонь — пророческий. Уверился доктор — с самого начала был он прав, и в своём таланте, о котором, скажем честно, не раз размышлял с сомнением, тоже уверился. Не было больше для него преград. Оправданы стали все его дела — прошлые, нынешние и будущие. И всё-таки утихомирил страсти доктор, больше вперёд не забегал, криком не кричал и никого убеждать не пытался. Даже когда новый главный врач, тоже иноземец, а всё же поумнее покойного Линдера, без единого решения распустил консилиум, и тут сдержался. Только прямо той же ночью написал подробное письмо на многих страницах и отправил его с нарочным в город Киев. Туда выезд из города был свободный, только пустой стояла та дорога, а нам же сподручнее. Умнее стал доктор Полонский за этот год — знал, что время в России всегда на стороне терпеливых. И собирал, усердно собирал доказательства, две толстые тетради заполнил, третью начал. Ждал урочного часа, петушиного крика, колокольного звона, пушечного выстрела, государева гонца.

В последний день июля в Москве умерло ровным счетом девяносто семь человек, только троих не хватало до круглой и страшенной цифры. Тут от генерал-поручика снова пришло всем врачам письмо — явиться назавтра в сенат на срочное совещание. Огорчился госпитальный врач — что за спешка! И ведь малого не хватит — недельки-другой, не больше. Подождали бы, а? Тогда б он их всех, умников, и приложил. Но ничего не поделаешь, надо было идти в присутствие, опять почти с голыми руками на бой становиться. Ах какая досада, отложили бы, пусть на самое короткое время — лежало в руках уже кое-что, расцветало помаленьку, только мало, всё равно мало. Да кто ж ему отложить позволит. Значит, надо собираться и на судьбу не жаловаться.

Рано утром, чуть до зари, в дверь доктора Полонского поскрёбся усталый нарочный. Даже стучать не мог, так умаялся. Долго бегали по лестнице, в кухню, от неё в прихожую, потом обратно в горницу, зажигали огни, сзывали слуг — теперь в Москве и в хороших домах отворяли с опаской. Нарочный заснул прямо в передней. Меньше чем за месяц обернулся он до города Киева и привез ответное письмо. Именно такое, по самым первым строкам было видно, о каком доктор Полонский и мечтать не смел, а мечтал…

82. Крестный ход

Два месяца без продыху ходил Еремей по слободе с врачами да полицейскими. Уже и знали его хорошо, подкармливали, делились кой-чем. Письма ему даже приходили из городской управы, личные, словно какому-нибудь чиновнику. И заметил Еремей, что здороваться с ним народ по-другому стал — издали. Даже самые старые знакомцы, те, с кем ещё голопузым по траве бегал. Шапку снимают, кланяются, а ближе — нет, не подходят. Странным это показалось Еремею и обидным. Он, когда понял, разве что рот не скривил, но сдержался-таки. Вот ведь не думал в карантине, что вернутся к нему такие чувства, уплывшие чуть ли не на самую луну, ан нет — слаб человек, только выживет, сразу обязательно согрешит. Пусть легко объяснял Еремей себе досадную оказию — боится народ заразы, не понимает по незнанию, что к нему, переболевшему, она больше не прилипнет, и что нет тут никому никакой опасности. А всё-таки была на ближних своих, слободских, малая заноза, и не деться от неё никуда. Потому в ту же неделю покаялся Еремей отцу Иннокентию. Грешно ведь обиду держать, тем паче, может, было то лишнее, незаслуженное им уважение. Сие ещё и гордыней отдает. Нехорошо. Отпустил ему отец Иннокентий. «Прости ты их», — сказал, даже показалось Еремею, не как ученику, а словно равному, почти по-дружески. Постарел отец Иннокентий за эти месяцы, мягок стал.

Еремей же, совсем болезнь от себя отбросив, возмужал окончательно, плечами развернулся. Да и харчи казённые не мешали ему, чтобы в сок входить, а сверх того изрядный почёт, от властей и особо от учёных людей выказываемый. Доходное для души дело — другим помогать. Только одного не мог понять Еремей: почему бы не рассказать народу, в чём дело, откуда пришла злая напасть и как её перемочь следует? Народ-то всё видит, на спине своей чувствует, да не всё понимает. Мрут же люди, мрут по всей слободе, а кажется — только те мрут, кого в карантины забирают. И чем лучше работаем, тем вернее им кажется. Мы же всех увезти успеваем, и тех, кто при смерти, тоже. И не объясняем, зачем да что да отчего и как бороться с миазмой каверзной. Потому нет нам от людей помощи и понимания тоже нетути. Если признают врачи кого за чумного, то всё добро сразу сжигают, а у родных, кроме горя да жадности, стоит в глазах — надо ли?

Вот и прячет народ больных, а полумёртвых иногда на улицу выбрасывает, особо если чужих, из работных людей, и не найти потом, откуда взялся. И не скажет уже сам бедняга-то. До чего доходить стало — без указа хоронят и без отпевания церковного, только чтоб властям не сообщать. Не раз уж втихаря подгребали с этим делом к отцу Иннокентию, отказался наотрез. Не суются более. Хотя вот недавно пришли с прошением — и от важных людей слободских, граждан отнюдь не последних — молебен провести в будущее воскресение, устроить крестный ход, всё как подобает, и молить об отвращении напасти.

«Какая-такая напасть?» — спрашивает отец Иннокентий. Думал: «Мор», — скажут, а на этот счёт указание строгое — сборищ не допускать. Так нет. «Как же, — говорят, — третий месяц ходят по домам, шастают, мёртвых раздевают, народ выселяют, вещи жгут». «Так понимаете ли, — снова вопрошает отец, — что сие всё для вашего блага делается?» Те жмутся: «Какое благо, одна беда, и из карантинов этих никто живым не возвращается, сгорают все, специально то устроено, чтоб народа, особливо вольного, побольше извести, а потом новых из деревни притаранить, помещичьих». «А как же Еремей? — Иннокентий им в ответ. — Да и ещё не меньше дюжины таких, как он, счастливчиков, с карантина отпущенных — только, в отличие от Еремея, в кабаках беспробудно и бесполезно сидящих». «Ну, Еремей, — говорят, — он человек государственный, кто его знает, только семья-то у него тоже в карантине сгинула». «Так болел же, — на крик сбивается отец Иннокентий, — воистину болел Еремей, только выжил, а родным его бог не дал. Вы на то посмотрите, что по соседству-то с ними не заразился никто, и оттого лишь, что их всех вовремя в карантин вывезли. За вас они, за вас, дураков, жизнь свою отдали!»

Почесали в затылках важные люди. Так что, говорят, будет крестный ход али нет? Мы, добавляют, очень даже готовы на святыни пожертвовать. Мы, значит, только хотим, чтобы обязательно на благое дело пошло и чтоб властям совершенно не докладывать. Ослабел вдруг отец Иннокентий, бросил на них кричать, отпустил. А соседний священник сразу согласился. И не было ему от архиепископа за то никакого порицания. Только слухи пошли, что и по другим слободам хотят люди молебнов, ждут не дождутся они от страшной напасти Господнего избавления, ибо больше в этой жизни ждать его не от кого.

83. Лиха беда начало

Пришло мистеру Уилсону из Москвы очень приятное известие. Кто принёс, никто из домашних не видел — рано утром под дверь сунули, постучались и, как шаги услышали, бегом за угол. Распечатал хозяин письмо, прочитал внимательно, потом ещё раз перечитал, но до конца не сумел, улыбнулся во все щёки, как в юности, после экзамена по древнегреческому, где ему, хорошо помнится, Плутарх достался, жизнеописание Аристида.

Развеселился почтенный коммерсант, налил себе в кабинете рюмку из заветного штофа, выпил, подумал, налил ещё одну, чуть подождал и тоже выпил. Но более озорничать не стал — рано пока праздновать. Да, всё по плану идет, и первый этап на мази, а во всех серьёзных делах важнейших этапов два — первый да последний. Но ещё далеко до завершения, ох, как далеко. Жалко, некому рассказать об этом, не с кем поделиться. Даже с верным сердечным другом Ефросиньюшкой — женщинам, даже европейским, а в особенности русским, знать о делах своих мужей полностью противопоказано.

84. Беспокойство

Не оставляет ощущение, что в этих письмах сказано не всё. Нет, генерал-поручик не лжёт, и не только потому, что ему дан жёсткий приказ ничего не скрывать. Честный служака попался. Действительно, старается ничего не приукрашивать. Из настоящих, значит, офицеров — не паркетчик. Почему, кстати, он из строевой службы вышел? Ладно, не до этого сейчас. Вроде бы хоть с ним не ошиблась, впрягся по полной и пока не жалуется. Так ведь слава Богу, а то губернатор вдруг оказался совсем наоборот, вовсе не dienstfähig. И других не ведёт, и сам не марширует. А у нас тут война — и на фронте, и в тылу, и по всей стране. Да, урок на будущее. Казалось бы, что нужно, с малых лет под знаменем ходил, заслуженный полководец, ещё не совсем старый, уважаемый, и вот…

В этой стране всегда нужно быть готовым к неожиданностям, к неприятным неожиданностям. Надо будет потом, когда уляжется, этот вопрос решить. Тактично, конечно, не спеша. Но и не откладывая. Однако всё-таки чего-то в письмах не хватает. Надо верить своему чутью, а оно подсказывает — копай, не спи! Может быть, генерал-поручик сам не всё знает, не всё понимает? Ах, как бы пригодился ещё один взгляд со стороны. Точно ли докладывают ему, не утаивают ли чего по дурости или незнанию? Ведь это не его родные подчинённые, могут интригу тянуть и притвориться способны, да и не обучены они такому обороту моровому, ведают ли вправду господа чиновники, что в их городе происходит? Да и сами мы — понимаем ли? Цифры одной, даже самой правдивой, мало для знания-то. Вон, врачи говорят, что известия об этой болезни весьма противоречивы. И как здесь можно что-то планировать? И если припечёт, куда прыгать будем, на какую кочку? Логикой не взять — тут не счёты арифметические, а стакан с костями игральными.

85. Решительное доказательство
(почерк немного меняется)

Нас собрали снова где-то недели через две. Я не был этим удивлён, колёса русской власти мелют неторопливо, даже во время чумного мора. На этот раз присутствовали оба — памятный мне по давней войне губернатор, как показалось, высохший ещё больше, и его заместитель, тоже, судя по выправке, бывший военный, приземистый, но статный мужчина, на которого была, как видно, возложена ответственность за борьбу с эпидемией. Он сразу взял ведение заседания в свои руки, но всё время оглядывался на своего начальника, словно призывал его что-то сказать. Это тоже не вызвало моего удивления — в России подчинённых назначают ответственными за самые сложные дела, но при этом не дают и шагу ступить самостоятельно, особенно если им что-то начинает удаваться. Кроме них в зале было ещё несколько хорошо одетых людей — позже мне сказали, что это все — московские сенаторы.

Доклады коллег были совершенно теми же, двух недель как не бывало, если не считать того, что число жертв непрерывно увеличивалось. Увеличивалось и количество, так сказать, эпидемических фокусов, очагов — домов, в которых обнаружилось сразу несколько умерших или заболевших. Монотонное перечисление заняло несколько часов, а мы всё ещё не могли понять, зачем нас собрали. Дело перевалило за полдень, и слова попросил один известный в городе доктор, который ещё зимой (и, по моему мнению, довольно безосновательно) считал, что во вверенном ему военном госпитале обнаружилась вспышка чумы. Хотя… Я стал задумываться. Ведь примерно в то же время я столкнулся со своим первым чумным больным, чуть ли единственным, ну хорошо, одним из немногих, кого мне удалось спасти. Но ведь это был совсем не солдат, дело произошло в далёком от госпиталя квартале, а в город эпидемия тогда не проникла. Я продолжал думать — ну, а если всё-таки? Так не повторяется ли снова и снова одно и то же — эпидемия затихает, чтобы каждый раз вернуться со всё большей силой. Тогда получается, что сейчас мы видим её третий приход и как бы он не оказался…

Военный доктор настаивал — немедленно признать идущую эпидемию чумной. Никто не спорил, но ни один не мог отважиться согласиться. Он вынул письмо, не очень длинное — на двух-трёх страницах. Автор письма, судя по всему, получил подробное описание клинических случаев, обследованных военным врачом за последний месяц. Он соглашался — это чума, призывал не уделять слишком много внимания частичному отсутствию «симптомов, обычно признаваемых классическими» (я почти уверен, что цитата точная) и настаивал на немедленном принятии самых срочных мер в соответствии с известным планом, который мы ещё несколько месяцев назад получили из столицы. Мы выжидали. Госпитальный врач торжественно зачитал имя отправителя. Это был самый уважаемый доктор империи, уже посещавший Москву несколько месяцев назад, во время предыдущего всплеска заразы.

Выговорившись, докладчик сел, бросив при этом яростный взгляд на губернатора. Обычно в России так не делают, особенно если хотят решить вопрос в свою пользу. Мы молчали и ждали знака от старшины нашего цеха. Бородатый голландец сразу понял, что ему не отвертеться, но тянул до последнего. Наконец встал и сказал, что согласен. Мы должны признать эпидемию чумной и принять экстраординарные, так и сказал, экстраординарные меры. С этим народом, добавил он, нельзя иначе. И тут всех прорвало — да, конечно, это чума, теперь даже не о чём спорить, всё ясно, необходимо действовать. Надо поставить население на полицейский учёт, не то они скрывают больных до последнего. Создать две, нет, три, нет, четыре бригады, да, из солдат и осуждённых преступников. Одна — для перевозки трупов, другая — для похорон, третья — для перемещения больных в карантины и последняя — для наблюдения за здоровыми, что в них находятся. Первые две — из приговорённых к каторге, третья — как пойдёт, а в четвертую можно и солдат. Остановить работу на фабриках, закрыть рынки и бани, запретить, нет, это невозможно, хотя бы ограничить продажу спиртного, но только пусть не допускают покупателей толпиться в лавке, а отпускают товар через окно или дверь. Ну, хорошо, если рынки нельзя, то запретить специальным указом торговлю ношеной одеждой и нещадно за неё арестовывать. «И сажать», — закричал кто-то. «Нет, — возразил другой, — сажать нельзя, мы только создадим ещё один рассадник заразы, надо бить кнутом на площади и отпускать». «А чем мы это объясним народу? — спросил один из сенаторов. — Какое, так сказать, дадим обоснование?» На долю секунды мы затихли. «Надо объявить всё, как есть», — не вполне уверенно сказал военный врач, и вдруг сам себя оборвал, в замешательстве шумно полез за платком, но одумался. Все посмотрели на губернатора.

Ему было очень тяжело, гораздо тяжелее, опять подумал я, чем в тот солнечный день на холмистом берегу далёкой иноземной реки, куда непонятно чья воля занесла его, казалось бы, на верную и бесславную гибель. Губернатор встал и прокашлялся. «Я очень благодарен вам, господа, — наконец выдавил он и тут же поправился, — мы все, то есть власти города, вам благодарны. Мы особо отмечаем тот жар, с которым вы обсуждаете вверенное вам дело и участие, которое каждый из вас принял в… — тут он затруднился со словом, — разрешении настоящей ситуации. Поэтому… — губернатор сделал едва заметную паузу, или мне это теперь, по прошествии многих лет, кажется? — поэтому, — закончил он со сколь возможно чёткой артикуляцией, — сенат немедленно, а именно завтра, соберётся в полном составе и под моим председательством начнет срочное обсуждение ваших предложений, с тем чтобы как можно скорее предложить государыне список мер, необходимых к самому быстрому осуществлению».

Я не верил своим ушам. «Ещё раз, господа, выражаю вам сердечную мою благодарность и не смею вас больше задерживать». После этих слов мы встали, намереваясь покинуть помещение, однако, к всеобщему удивлению, губернатор тут же повернулся и сам вышел из залы. За ним потянулись сенаторы. Генерал-поручик — таков потом оказался чин губернаторского заместителя — поманил в сторону доктора Виммерта (успел ли я вам назвать его имя?) и несколько мгновений что-то ему настойчиво внушал, но потом тоже заторопился вон. Голландец задумчиво поскреб бороду и воротился на председательское место. Мы ждали.

«Коллеги, — наконец собрался он с мыслями, — к сожалению, я не могу вас распустить по домам. Мы должны подать все наши предложения в письменном виде, чтобы до утра их списки успели размножить и отдать господам сенаторам. И я также уполномочен напомнить вам, что принятые до сих пор меры остаются в силе, а мы с вами находимся в полном распоряжении городских властей».

86. Тверской полк

Пехотный капитан Елпифидор Арканников был старый солдат, кто-то бы даже сказал, добрый служака, а другой бы неуважительно сплюнул — крыса тыловая, гарнизонная, ни прусской пули, ни турецкой сабли, ни киргизского аркана не видевшая. До пенсии ему было ещё года четыре, а с пенсией у нас так: известно, что всегда не известно. Иногда получше дадут, а иногда два гроша в ладонь опустят. Кто знает, какой начальник в последний год службы-то попадётся, да и другие имеются столоначальнические соображения, неведомые простым офицерам. Кому отставку дают с производством в следующий чин, от незнаемо щедрого жалования будущий пенсион отсчитают да ещё с два десятка душ в подарок добавят, а кому выпишут по самой малой ставке и к тому ж таким крючкотворством обставят — не придерёшься и никуда не пожалуешься. Разве что без единой надежды писать на высочайшее имя.

И вот как поэтому рассуждал Елпифидор: нужно далеко вперёд не заглядывать, а жить потихоньку день за днём, строго исполнять капитанские обязанности, обыкновенные же приказания начальства доводить до ума и самой мелкой точности. Вверенную ему запасную роту Тверского полка чересчур экзерцициями не мучить, а при этом одинаким образом поддерживать в ней необходимый по армейским понятиям порядок. Мало ли что. Тем паче как-никак война идет, могут в любой день на марш попросить, хотя для этого, понимал капитан, много чего стрястись должно и немало воды утечь. Впрочем, в нашей державе ничего про свою судьбу предсказать невозможно, особенно казённому человеку.

Тем более что такого, как ныне, капитан за всю свою жизнь припомнить не мог. И никто из гарнизонных старослужащих тоже не отваживался. Самые тревожные вести приходили теперь не из далеких степей и чёрных морей, на которых бьются наши орлы с грозным басурманским неприятелем, не из столицы, как было тому уж, почитай, восемь лет и сразу дважды, а из самой Первопрестольной, что прямо здесь, всего днях в трёх пути, а если не спеша, и четырёх. Начали тянуться по дороге людишки, а за людишками слухи, что, дескать, нехорошо в древнем городе, мрёт народ по слободам, а начальство всё больше лютует, свозит больных да и здоровых в тюрьмы монастырские, а оттуда ни один живым не выходит. Согласно говорили страдальцы, подтверждали друг дружку, не путались, была им вера.

Понятно стало, почему гарнизон как-то посреди зимы поставили в ружьё и объявили именной императрицын приказ: закрыть столбовой путь из старой столицы и не пускать оттуда на север ни душ живых, ни подвод с грузами. Сначала просто таких путников прогонять, а потом, как потеплеет, задерживать. Сказывали, будто устроят в самом скором времени особые дворы, в которых прибывшие из Москвы будут в течение изрядного срока содержаться под бдительным врачебным присмотром. Потом же, если окажутся в добром здравии, отпустят их. Всё это, объяснил офицерам господин полковой командир, есть высокая предосторожность от турецкой заразы, которая, хоть до сорока сороков ещё отнюдь не дошла, но объявилась уже в Малороссии, отчего правительствующему сенату было угодно издать указ о чрезвычайной бдительности в сбережении отечества от оной моровой язвы.

Не всё Елпифидор из этого приказа понял, не всему поверил. Прежде всего, не поверил в устройство особых мест для врачебного присмотра за путниками, поскольку всего врачей в городе Твери было два, да ещё один хирург в придачу и, чтобы кровь отворять, цирюльников человека четыре. А народу из Москвы прибывало иногда в день по нескольку десятков — это капитан знал отменно, ибо иногда и по два дни на неделю дежурил на московской заставе, что стояла на самом юру, по каковой причине с неё вид открывался невмерно лепый, аж глазам больно. Одно слово, чудо Господне, и прямо рядом, рукой достать можно. От такой благодати не раз прошибала старика самая настоящая слеза.

И прав он был — великое дело опыт житейский. Очень быстро распоряжения моровые сошли на нет, даже без отдельного на то приказа. Вот и в сию пору торопиться было не след, тем боле другой уже был в гарнизоне начальник, пока ничем себя не проявивший и потому непонятный. Опасный, то есть. Кто его знает, какие там тараканы случиться могут. Не спеша здесь надо, не спеша. Тихо едешь, как говорится…

Знал Елпифидор, что слухам, особливо от простого народа идущим, верить не стоит. Сам-то он был из семьи поповской, но рано лишившейся кормильца. Потому оказался в юности при строевой части, потом как-то добрался до унтер-офицеров, тянул лямку, стал поручиком, приобретя вместе с тем дворянство, и наконец, ближе к пятидесяти годам, с радостью принял спустившийся ему в руки капитанский чин, дарованный многим из тыловых служак в ознаменование коронации нынешней императрицы. Елпифидор как раз был в Москве, много тогда войск стянули в Первопрестольную. Понятное дело, их провинциальной части доля выпала не самая завидная, стояли от торжеств далеко, смотрели наружу, охраняли зорко. Но подарками никого не обидели и кормили хорошо.

В общем, не торопился господин капитан составлять своего насчёт тревожных московских слухов мнения, но как усилились они где-то к самой сердцевине лета, то несколько забеспокоился и стал ждать определённых указаний от начальства. Но не было их — видать, господин полковник пока тоже ничего не знал. Не распорядились, значит, в Петербурге-то. Ладно. Только вот не понять, что теперь с бдительностью — усиливать или погодить малость?

87. Подкрепление

Это совершенно невозможные, непостижимые люди — что с ними можно сделать? Они не понимают простых слов, изложенных предельно доступно и к тому же письменно. И главное — не понимают своей собственной выгоды, не видят самой явственной для себя опасности. Нет, ещё ужаснее — они всё видят, даже правдиво излагают, и делают прямо противоположное тому, что требуется в данной ситуации. Доктора единогласно признают эпидемию чумной, предлагают необходимые и неотлагательные меры — сенат после этого совещается несколько дней, соглашается с тем, что в городе чума и шлёт мне подробное объяснение, почему считает почти все эти меры «преждевременными». И практически ничего не предпринимает! Хорошо хоть приказали выслать из города всех бродяг. И чего боятся, объясняют тоже правдиво — «беспорядков»!

Есть ли что-то страшнее смерти? — что за дурной вопрос, конечно, есть. Позор, позорная гибель. Гибельная неизвестность. Правильно, неведомое тоже может быть страшнее смерти. Да неужели… Да неужели я, моё неудовольствие для них… Нет, всё наоборот. Ведь я, кажется, ясно высказалась о том, что мне в настоящих условиях угодно. Яснее некуда. А вот нет, делают вид, что не слышали, не читали, та же самая волынка в сто пятидесятый раз. Дескать, слухи, ходящие по городу о том, что никого ни в Москву, ни из Москвы выпускать не велено, могут привести к тому, что опустеют рынки и прекратится снабжение города продовольствием.

«Брожение, о котором сообщают осведомители, в настоящее время разрастается и может привести… Особенно ввиду распыления полицейских сил кажется заслуживающим внимания соображение о том, что следует избегать чересчур жёстких мер, могущих вызвать…» И так далее, и так далее, даже читать не хочу. Кто это писал? А то, что вы все до одного там передохнете, черти тупые, вам не кажется заслуживающим внимания и столь же всестороннего обсуждения, как какое-то там «брожение»? И куда смотрит губернатор? Знаю — самоустранился, ждёт, может, само как-нибудь образуется. Любимое русское занятие. А ещё боевой генерал! Как же он Фридриха разбить мог? — невероятно, и не представишь! Может, забыл на статской службе, что неприятель по своей воле ни от кого не бегает, только под пушками. И этот хвалёный Еропкин тоже скуксился, а ведь так хорошо начинал. Сдулся совсем, изнемог, нижайше просится в отпуск. На месяц.

И ведь понятно — собственный ординарец заболел, отправлен в карантин, семья тоже в опасности. Через его дом, небось, сейчас сотни людей проходят, конечно, кто-то может заразу принести. К тому же сам подвержен разным недугам. Доносит, суставы его мучат, как раньше, только ещё сильнее. И вправду от суставов боль невыносимая, верю. Так ты на войне, генерал-поручик, или где? Почему в этой стране не на кого положиться кроме военных и полицейских, при этом от военных труднее всего добиться исполнения приказов, а от полиции — соблюдения законов?

Ладно, Еропкина сейчас отпускать нельзя. Это — дважды два. Написать, что с отпуском придется повременить, что сейчас спасение Москвы без него отнюдь невозможно, что все надежды связаны исключительно с его мудрыми и своевременными действиями, подчеркнуть «своевременными», пожаловать… ну, там, сколько выйдет, и ещё — обязательно послать подмогу. Вдруг действительно сляжет, и что тогда? Одного, а лучше двоих из комиссии, кто посмышлёней и в курсе дела. Чтобы в случае чего люди уже были на месте. Все ведь под Богом ходим. Этим, правда, тоже надо будет дать подъёмных, иначе изноются от страха. Ох, учил великий император свой народ, да недоучил. Не успел. Мне оставил — в наследство.

И пусть упомянут моё матернее наставление, чтобы генерал-поручик свой дом хорошенько дымом продул. Как записано в киевской брошюре господина доктора. Чтоб держал его в чистоте и холоде, авось убережётся. Его смерть может произвести очень неприятное впечатление. И ведь больше не на кого положиться, не на кого. И губернатора не сменить — совсем не к месту по нынешнему времени. Тоже могут понять неправильно. Ах, Петр Семёнович, почему ты так быстро состарился!

88. Исполнительность

Ну, что, прощай, родимый дом, прощай, семья, детки. Хорошо хоть, что выросли уже почти все, хотя не успел я Афоньку женить-то, не успел. Но оперились, посильно будет самим летать. И без капиталу после моей смерти никто не останется. Только в этом моё отцовское утешение. Ибо едем мы в пасть к самому диаволу, а иначе невозможно — прямой императорский приказ, сдобренный, однако, немалым подарком, чтобы уж никакого сомнения. Как на могилу памятник, гранитный и с позолотою. Оплошал и, увы, оплошал безвозвратно. Вся беда моя от слишком большого усердия к исполнению Высочайшей воли, от чересчуристой ретивости и излишнего умствования. Те же, кто тихо глазами хлопал, продолжают по-прежнему статно сидеть в самой наиглавнейшей комиссии и будут мне, покуда жив останусь, писать диспозиции.

Велено нам с господином сенатором Собакиным отъехать немедля в Первопрестольную столицу и по прибытии оказать сколь возможную помощь господину сенатору Еропкину в его неуклонной борьбе с моровой язвой. Особо проследить за неукоснительным следованием петербургским приказам, тем рекомендациям, что сам недавно подписывал, и советам тамошних господ докторов, ежели они в своём мнении между собой согласны. Доносить о положении дел в Петербург регулярно и правдиво. И главное, поспешать сказано. Не отложишь, не отсрочишь, тем паче деньги-то уже приняты. А попробуй не взять! Нет, нет выхода для человека подневольного, только в лес или за три моря. Вот видит Бог, никогда не думал, что так помру, от злой лихоманки и на царской службе! Бежать, бежать надо было в деревню, вон ещё когда всё начиналось. Правильная думка была, а вот не исполнил, смалодушествовал. Тоже мне, захотел испить из золочёной чаши. Ну и что теперь? Говорят, в Москве-то и народу уже нет.

А впрочем, что жаловаться. Приступать надо. На миру и лихую долю принять не зазорно. Особо, перед ликом царским, на земле нашей самым пресветлым. И гордыню, не без того, тоже потешим, насладим чувство грешное. С фельдъегерем поскачем, тут на станциях никто не забалует. Понесёмся по тракту с важностью, сотнями шапки ломать будут и вслед важному поезду креститься. Да, никогда так ласкаем не был, а вот напоследок выпало. Всё, где там щипцы, нечего свечку тратить. Перед смертью не надышишься. Завтра к заутрене, исповедаться, причаститься и — в путь. Прощайте, люди добрые!

89. Пространство для манёвра

Поведение властей не переставало меня удивлять. Приступы, казалось бы, окончательного паралича вдруг перемежались пароксизмами взрывной и часто очень полезной деятельности. Сперва ничего не происходило. Наш последний консилиум привёл к мерам самым косметическим, и спустя неделю, наблюдая неотвратимый рост числа больных, я одновременно отчаялся и смирился. Единственно, когда меня опросили об отношении к начавшимся по всему городу молебнам о спасении от мора, я ответил согласно с коллегами — отрицательно. Лишнее скопление людей, они неизбежно будут способствовать дальнейшему распространению заразы. Говорят, архиепископ согласился и разослал по приходам письма, рекомендовавшие воздержаться от дальнейших шествий. Последние же, на удивление, хоть и уменьшились в числе, но не прекратились — русские, что неслыханно, ослушались своего духовного начальства. Кто жил в этой стране, тот поймет невероятность такого события.

Ещё более невероятными оказались последовавшие за этим усилия вице-губернатора. Ничего подобного нельзя было предположить — так хорошо скрывал этот высокий сановник таившуюся в нём жажду действий. Неожиданно он стремглав бросился выполнять все рекомендации консилиума, добавляя к предложенным нами мерам свои, на удивление весьма разумные. Послал городским промышленникам просьбу временно закрыть мануфактуры и распустить работников по домам, поскольку их скученность на фабрике увеличивает возможность заражения. Отправил по всему городу полицейские наряды, чтобы закрыть подпольные ткацкие производства. Распорядился, теперь уже официально, разбить Москву на санитарные округа и усилить наблюдение, поскольку больных по-прежнему скрывали вплоть до самой смерти, отчего цепь исходящих от них миазмов никак не удавалось прервать. То же происходило с вещами покойных — их сразу же растаскивали родственники или незнакомые, особенно, если вымирала вся семья. Я сам видел приказ господина Еропкина, долженствовавший противодействовать этому, там даже упоминалась какая-то компенсация за собственность, конфискуемую и уничтожаемую в силу борьбы с заразой. Заодно был издан ещё один подробный циркуляр, напоминающий о том, как нужно хоронить умерших от чумы.

Увы, эти распоряжения либо запоздали, либо просто не исполнялись. И не от нежелания городских властей, а потому что не хватало людей, чтобы проследить за тем, чтобы об этих мерах узнали и, главное, чтобы в них поверили. Простонародью до сих пор никто ничего не растолковал, ему только приказывали. И я уже знал, что мне не верит ни один из моих пациентов или случайных собеседников, а в слободах, увидев полицейский наряд с доктором да приданными для перевозки трупов преступниками, все тут же запираются, бегут, прячутся, считая нас — и только нас — верными предвестниками смерти. Наши слуги тоже бежали прочь из города, думая, что за его пределами их что-нибудь или кто-нибудь спасёт.

Я больше никого из них не видел. Если они и выжили, то в Москву не вернулись. Там остались только те, кто пережил мор. И бунт.

Если тебе удалось состариться в России, это значит, что ты пережил мор и бунт.

90. Божий гнев

Ох не к лучшему шли дела — и в слободе, и во всём городе, понимал это Еремей очень хорошо. Главного только не разумел — есть ли спасение, можно ли сделать что-нибудь, дабы уберечь Первопрестольную и народ её, отодвинуть град великий от края глубокой пропасти? И никто ему ответа дать не способничал, к тому же и спросить было некого, кроме как отца Иннокентия, да и у него, похоже, слова кончились. Всё больше слушал он Еремея, а сам молчал, только говорил: «Господь с тобой!» — и благословлял на прощание.

Стал Еремей размышлять, чтоб головой не тронуться, и получалось по некоторому раздумью, что должны быть такие средства — они ведь с доктором, когда постарались, вытянули-таки того парня в карантине. Значит, доктор сообщил начальству. Получается, ведают о том и сенат, и сам губернатор. Так почему ж нет до сих пор приказа всем ледяные купанья устраивать?

Тут обрывал себя Еремей — какие-такие ледяные купания, для них столько людей потребно, и держать, и воду таскать, да и согласятся ли мучиться, небось, кричать начнут, чтобы избавили, дали умереть по-христиански. Ведь народ-то и меньших страданий не желает, властей вовсе не слушает, для самых простых и понятных слов уши запечатал и глаза от очевидности закрыл, как у пророка Исайи сказано. Не верят, что зараза от мёртвых живым передаваться может, а сами от одного больного целыми домами вымирают, имущество чумное прячут и через это в три дни тоже скопом валятся. И заради других, ближних своих, не несут крест. Говорят им — в карантин идите, коли кого в доме свалила немочь чёрная — ан нет, хоронятся по углам да задворкам и опять же всех вокруг себя лихоманкой обносят. А ведь слушали бы приказы, поступали, как велено — может, и удалось…

Выходило, что коль и есть средства побороть иль хотя бы ограничить злую напасть, но не в силах ни народ московский их уяснить, ни власти губернские применить их, как должно. Камнем упала мысль эта на Еремеево сердце. Горько было, что ждёт их всех жестокая кончина от такой напасти душевной, слабости человеков, самим себе яму роющим. И опять вспомнил Еремей — ведь когда погибал народ израильский, не могли ничего с ним поделать цари иерусалимские, и никто иной образумить его был не в силах. Не слушали люди пророков истинных, а гнали каменьями и бежали за кудесниками лживыми, духу Божьему не причастными. И получалось тогда… Совсем худая выходила мысль. Некому было рассказать о ней Еремею, даже если попробовать отцу Иннокентию, то тоже не зараз, не в один присест. Да и сам он только понемногу до всего дошёл, малыми шажочками, а потом прозрел — и ужаснулся.

Чаще теперь захаживал Еремей в церковь — допоздна там сидел отец Иннокентий, ждал. Хоть и знали все, что согласен он с распоряжениями архиерейскими, что даёт ежедневно отчёт в часть полицейскую, но по старой памяти то и дело звали его к новопреставленному покойнику или даже живому ещё — соборовать. «Лучше — к мёртвым!» — уговаривал Еремей, отчего-то казалось ему, что тем, кто только с покойниками дело имеет, меньше опасности. Реже, мнилось, заболевали они, чем те, кто болезных пользовал, ухаживал за недужными. Кивал и на это отец Иннокентий, но видел Еремей — не в том видит учитель свой долг христианский, чтобы лишь мёртвых отпевать и над ними совершать последнее таинство.

Как-то раз пришёл Еремей к церкви слободской уже за полночь. Не боялся он темноты да часа позднего, всяк его здесь знал, и народ, и постовые. Тихо горела свеча у амвона, совсем почти догорела она, ровно стояли огоньки лампад перед иконами многими, но тоже гаснуть начали — кончилось масло. Не было нигде отца Иннокентия и дверь в его каморку стояла распахнутая.

Продолжение