А ведь нужно бы озаботиться наведением мостов с европейскими столицами, на глазах становившихся всё менее благожелательными, на фоне чего меркли локальные успехи российских войск, впрочем, кажется, не такие значительные. Например, совершенно бесполезный поход в Крым?

Век Просвещения

Петр Ильинский

Продолжение. Начало

91. Трудности

Когда ехали, думали, всё плохо, а прибыли, увидели — гораздо хуже. Но пообвыклись, чай, не дети малые. И возврата назад, опять же, не предусмотрено. Так что рукава засучили — и пошло-полетело. Сначала страшно, а потом привыкаешь, даже о спасении не молишься. А чего молиться-то: Господь, он уже всё решил, жребии по грехам нашим распределил. И грехов, видать, накопилось предостаточно. Люди мрут без счёта — и в карантинах, и у себя дома. Говорят, в чистых кварталах тоже. Жена одного тайного советника купила с рук старую шаль и заболела через два дни. Это надо же — уже почти год толкуют о том, что зараза передается через тряпьё, а им дела мало. Никто ничего не знает, ни о чём не думает. Ладно, дура-баба, её — в карантин (и померла там), так ещё и несколько слуг с собой на тот свет прихватила. Генерал-поручик предложил мужу на выбор — тоже в карантин или дома под стражей. Выбрал второе, конечно, и вроде пока тьфу-тьфу. Так нужны ли карантины эти, вот вопрос какой? Люди-то больше всего именно их страшатся, как будто в гроб заживо лечь, а мы их хвать — и тащим, и тащим.

Ну, пока Господь хранит, надо дело делать. Разделили с генерал-поручиком город, кому какие округа блюсти и чем заведовать, стали смотреть списки (а ввели к тому времени, чтобы больных да новопреставленных учитывать, форму единую, удобную, по которой легко баланс подбивать), и, батюшки светы! — уже по нескольку сот в день помирает. Вестимо, чума. Так в Петербург и отписали.

Доктора напрямки, честно сказали: надо всё объяснить народу, самим не справиться, пусть знают, что делать. Про похороны особливо важно — в городе никого не закапывать. И чтобы дома излишне не топили — зараза холода боится. Плату перевозчикам больных да гробокопателям поднять, но содержать их в отдельности, по городу шляться не разрешать, а то ещё дальше миазму разнесут. Ну, послушали, и прямо по-ихнему сделали, кроме разве объявления. А как объявить-то, когда не было от Петербурга никакого указания. Сначала должны прописать официально, и в газетах тож. И так все боятся, живут, словно на войне, только хуже. Как по улице едем, половина шапки не снимают, злобно смотрят. Только спичку поднеси. Ежели начнем словесами бросаться, дурное подняться может, совсем наперекос.

Кто способен, удирает, никакие заслоны им не преграда. Знают, что, если не в столицу, то можно заставы обойти. А главная дорога стоит пустая, кроме наших повозок в эту сторону никого не было. И, каково чудо — в единый миг пропустили караульные, только ружья на плечо и равнение на нашу карету. Если в Москву, то не смотрят. Знают, что раз с петербургского тракта, то только по государственной надобности.

В служилом народе большая недостача. Зря уговаривали всех здоровых разъезжаться, теперь работать некому. Видели трупы на улицах, неубранные — значит, совсем нехорошо. Тут третьего дня объявили набор охотников в специальную полицейскую роту, за отдельную плату, думали, сотни две наберем. Куда там — едва с десяток записалось, а ведь полтора рубля в месяц положили, с едой казённой да мундиром новым. Другое бы время — хвост бы выстроился в несколько тысяч по всей Тверской, друг друга бы у входа давили. Эх, что за люди у нас! Нет в них ни совести, ни божьего страха.

92. Директива

«Приказываю немедленно принять все меры, указанные в Нашем мартовском указе. Объявить, что сокрытие больных или их намеренное оставление без надзора будет караться каторгой. Строжайше следовать всем рекомендациям господина советника медицины и других искусных докторов. Домовладельцам предписать ежедневное их хижин проветривание, также как можно чаще коптить имущество своё, а для мытья и стирки использовать уксус и подсоленную холодную воду. Устройте заграждения по всему городскому периметру, особенно там, где нет каких-либо природных препятствий, рек или оврагов. Город должен быть закрыт, а карантины находиться под бдительной охраной. В случае попытки бегства разрешить применять оружие. Переводить туда всех больных, невзирая на чины, только наиболее титулованным персонам разрешить выезд в их имения, и пусть проходят карантин в тридцати верстах от Москвы. Рынки, где торгуют тряпьем, приказываю немедленно закрыть, дабы предотвратить распространение зловредных миазмов. Да лучше вообще повсеместно запретить любую торговлю вразнос, сделав исключение для съестных припасов и других предметов самой неотложной надобности. Чем меньше будет скоплений народа, тем более умерится опасность заражения. Действуйте, как считаете нужным, я заранее одобряю любые ваши расходы, отсюда невозможно всё углядеть, а сношения с вами выражаются в трате столь драгоценного времени. Нужны ли вам какие дополнительные полицейские силы?

…И Великолуцкого полка роте приказали мы перейти в ваше полное распоряжение на случай какой непредвиденности».

93. Новости

Мистер Уилсон знал, что волноваться незачем. В отличие от остальных петербуржцев, он имел сведения из самого верного источника. Отнюдь не случайно, что лондонская «Gazette» дважды в течение месяца сообщала: в старой столице идет эпидемия лихорадки. Значит, потрудились выяснить — и этому вполне можно доверять. Слухи же о чуме, о которых, в интересах правдивости, британская пресса тоже упоминала, полностью беспочвенны. Дело только в том, что простолюдины не желают выполнять элементарных и совершенно разумных распоряжений властей и скрывают болезнь до последнего предела. Всё потому, что по косности своей не понимают пользы карантинов, боятся, что отправка туда равносильна смерти. В результате несчастные лишают себя даже минимальной врачебной помощи, и умирают в самом скором времени после обнаружения их санитарами или полицией. Мало того, из-за усердия последних искажается сама картина болезни, кажется, что все затронутые ей лица немедленно умирают. Из-за этого и возникают недостоверные слухи: дескать, в Москве чума, люди падают прямо на улицах и в считанные часы отходят в лучший мир..

Не очень понятно, в этой связи, с чем связано упорное нежелание правительства объявить обо всем происходящем открыто, было бы больше пользы, в том числе и для дел иностранных. Но русские себе слишком часто самые главные враги, и кому уж, как не почтенному коммерсанту этого было не знать.

А ведь нужно бы озаботиться наведением мостов с европейскими столицами, на глазах становившихся всё менее благожелательными, на фоне чего меркли локальные успехи российских войск, впрочем, кажется, не такие значительные. Например, совершенно бесполезный поход в Крым? Да, он закончился подписанием договора, утвердившего так называемую «независимость» хана от Высокой Порты, а заодно закреплявшего за императрицей права на две маленькие крепостицы, которые закрывали вход в небольшое, с маленькую лужицу, море, за обладание которым безуспешно боролся ещё царь Пётр. Ну а дальше? Ясно, что Константинополь с отделением Крыма никогда не смирится, Европа его поддержит, да и навигация по Чёрному морю русским будет позволена в самых ограниченных масштабах. А основные силы русской армии уже несколько месяцев стояли без движения, и ждали инструкций из столицы. Ходили слухи, что султан обратился с просьбой о посредничестве к императорскому и прусскому дворам, и получил от них благожелательные ответы. Так что России надо было теперь поскорее заканчивать войну, надеясь хотя бы на минимальные уступки османов, и обращать внимание на западные и северные границы.

В довершение, необыкновенно странные слухи поступали из Дании, вернейшего союзника России, а ныне — и Лондона. Власть там, чего никогда не бывало даже в самые стародавние времена, захватил королевский врач, злонамеренно воспользовавшись ослабленным душевным здоровьем короля и своим чрезмерным влиянием на суверена. Более того, хоть этого и нельзя было вообразить, сообщали, что оный доктор вступил в преступную связь с самой королевой, присвоил себе право назначать и смещать любых министров и издавать декреты, равные королевским ордонансам. Да, в тёмные века бывали сходные случаи, но тогда в них были замешаны дворяне благородных кровей! Невероятно — чтобы в наше просвещённое время монархия могла так низко пасть?! Почтенный коммерсант не знал, чему верить, а чему не верить. Слава богу, Брекенридж доносил, что в североамериканских колониях всё спокойно.

94. Корректировка

Видел, видел я докладную, которую они послали государыне. И хоть не сносить нам всем головы, но не безрассудные там мысли, ой, не безрассудные. Кончать надо с карантинами этими, переполнены они выше мочи. Говорят, весной там почти никто и не заболевал, а теперь чуть ли не каждый третий выезжает прямиком на кладбище. И ежели по-прежнему, как найдётся недужный, то тащить всю семью в карантин, то получается почти смертный приговор целому выводку. А народ того и страшится, и о том на кажном углу болтает. Не говорю уж, что вообще неспокойно кругом — бурлит город, бурлит. Посему правильно написано — в карантины только жестоко больных, домочадцев же обязать сидеть дома до двух недель, а то и более, по обстоятельствам, но ни в коем случае не бессрочно. Пищей снабжать, и чем другим тоже.

А вот выставить по всей округе караулы и из города никого не выпускать — не знаю. Это, как осада на войне, тут армия потребна целая. Конечно, на дорогах можно — и что с того? И так уже ни дров не сыскать по многим слободам, ни пропитания, кое-где нападают даже на полицейских, видел я два, нет, три рапорта. И мёртвых до единого осматривать и сертификацию выносить — тоже людей не хватает, ведь сотни три трупов в день собирают, не менее.

…Говорят, у господина сенатора Собакина сразу несколько слуг преставилось. Я его с позавчерашнего дня не видел. Послал, сказывают, верноподданнейшее прошение о полной отставке напарник мой. Генерал-поручик тоже месяца два назад просился уволить, да как-то передумал. Письмо, наверно ему было, с обещаниями наивеликими. Вот он и внял, молодец какой. Но на всех-то даров казённых не напасёшься. А если не передумает нежный наш сенатор, ох, нежный? Это, значит, что — мне вместо него заступать? Ну и пожалуйста — если Господь порешил прибрать мою бедную душеньку, то и приберёт. Лучше только побыстрее, чтобы не очень мучиться.

95. Вестники катаклизма
(почерк опять устанавливается)

Я сбивался с ног. Спал урывками, где приходилось, не раз ловил себя на том, что дремлю стоя, и не как лошадь, а словно загнанный олень, бессильный и измождённый. Власти и врачи почти ни за чем не успевали, хотя я больше не видел рядом со мной ни ленивых, ни нерешительных. Но мы раз за разом опаздывали и слишком часто занимались только сожжением домов и оприходованием трупов. Лечить — нет, уже не лечили, даже не пытались, и сами уже не верили в то, что делали, не понимая, что, зачем и почему. И о медицинском долге тоже забыли — будь, что будет. Одна полиция, на удивление, продолжала исполнять свои обязанности, да нещадно гонял гарнизонных солдат и составленные из преступников похоронные команды неутомимый Еропкин. Дважды я видел его самого, скачущего через город во весь опор, один раз он промчался так близко, что обдал меня грязью, и я успел рассмотреть его горящее лицо и бешено-сосредоточенный взгляд. Вдруг мелькнуло: «А не сошел ли он с ума?»

Развешивали по городу распоряжения властей, трубили глашатаи на площади. Горели заражённые постройки, продолжали полниться карантины. Большая работа шла, пусть и не всегда видимая глазу. С радостью я узнал о том, что местный епископ запретил священникам отпевать покойников, их нужно было хоронить как можно скорее и без каких-либо церемоний. Особенно в карантинах, ведь заключённые там считали, что брошены на погибель и каждая новая смерть укрепляла их в этом мнении. Ничего не могло переубедить несчастных: тех, кого на их глазах выпустили, они тоже считали погибшими, а освобождение — обманом. Я однажды пытался говорить с ними напрямоту, намеренно отпустив охрану, и тут же об этом пожалел. На меня набросились, как только кто-то крикнул: «Отравитель!» Тут я понял, кем они нас всех считают, тем более если мы говорим с акцентом. Но ведь и правда — чужеземец всегда внушает недоверие простонародью, а больше половины докторов в Москве иностранцы. Впрочем, коллега Полонский, о котором я уже как-то упоминал, в высшей степени достойный доктор из местных, показавший себя во время мора с самой лучшей стороны, признавался мне, что и его эти люди тоже не считают за своего. Точно так же скрываются, обманывают, не просят помощи вплоть до самого конца и считают во всём виноватым.

Я помню, как начал, право, опасаться того, что, помимо натуры человеческой, нам противодействует и сама природа, так сказать, в прямом смысле слова. Шел день за днём, а погода по-прежнему стояла на удивление нездоровая, и я кожей ощущал висевшую над городом болезнетворную сырость. Этого не могли перенести не только люди, но и животные, лучше нас приспособленные к климатическим капризам. Например, я стал чаще видеть на улицах мёртвых крыс, одна испустила дух прямо-таки у меня на глазах, посреди подлежавшего сожжению дома в чумной слободе. Известно ведь, что эти создания, всю жизнь проводящие в темноте погребов и подвалов, перед смертью обязательно стремятся выйти на открытое место. Нечего и говорить, крысы — существа малоприятные, но видя их столь сильно поражёнными, я как истинный натуралист не мог не испытывать некоторого беспокойства. Ведь если повсеместные страдания охватили даже ловких грызунов, причиной чего наверняка были насытившие почву миазмы, то каково же должно прийтись москвичам, особенно самого простого состояния, условия жизни которых были не слишком отличны от крысиных и в чьих домах обычно столовались эти остромордые обжоры.

96. Прощание

Бросился Еремей опять в притвор — нет нигде отца Иннокентия. Туда-сюда глянул, в ризницу заскочил, даже в пономарню дёрнулся — тоже нет. Ах, опять ушел в слободу, зачем же? И только заподозрил неладное, выскочил на улицу — отлегло от сердца: идёт от поворота фигура знакомая, долговязая. Радостно заторопился навстречу, но мгновение-другое спустя пригляделся — медленно двигался отец Иннокентий, а вот и вовсе опёрся о забор, зашатался, присел… Подбежал Еремей, но тут выпрямился старый священник, махнул рукой грозно: не подходи! Застыл Еремей, сумел выжать из себя: «Что с вами, святой отец?» — а сам уже знает ответ, но слышать его не хочет.

«Дурно мне, Еремеюшка, — отвечает благочинный родным голосом, только чуть ослабевшим, — дурно. Стой где стоишь, ближе не надо». Видать, изменился Еремей в лице: «Нет! — снова повторил Иннокентий, — нет, не надо, пустое это дело, не поможешь ты мне, только себя сгубишь. Знаю, была уже у тебя зараза, а всё ж не надо. Даже если и вправду она второй раз не пристаёт и убережёт тебя Господь, а как ты её на себе дальше понесёшь и кому другому передашь? Грех это будет». И опять посмотрел на Еремея, и ответил на вопрос безмолвный: «В карантин пойду. Куда все, туда и я. Недалеко ведь, доберусь. Если что, передохну по дороге, нынче ж не холодно. Мы столько раз людей туда провожали, объясняли, что иначе нельзя, обещали, что там им лучше будет, значит, теперь мой черёд. Послужу напоследок примером, раз уж по-другому не смог. Да не бойся, пятен на мне ещё нет, может, и пронесёт, все мы под Богом ходим».

И встал, повернулся напоследок: «А ты иди к архиерею, в Чудов, он сейчас чуть не главный в городе, расскажи там всё, что видел. Пусть помолятся за меня… Прав, прав был его преосвященство, когда запретил отпевать покойников — господь-то и без нас грешников от праведников отличить может… Только губим людей зря. Доктора говорят — жечь, значит, надо жечь. Жечь, коптить, до черноты, до углей. Всё видит Господь Бог. Потому и наслал эту заразу, страшно грешны мы перед ним, Ерёмушка, страшно. И больше всего в том виновны, что терпим мы жизнь нашу, не способны её изменить, пособить народцу русскому, забитому да тёмному — ибо малодушно боимся его и в его же мерзости находим себе оправдание…»

Тут покачнулся отец Иннокентий, замолчал и рукой показал Еремею — уходи, мол. Скоро уходи, пока солдаты самого в карантин не замели. Вдруг попадётся кто не из нашенских да малограмотный — никакая бумага не спасёт. Бешено смотрел Еремей в никуда, не двигался. Словно опять напала на него горячка, даже злее прежнего. Особо болело потому, что сказал отец Иннокентий те слова, что он сам нашёл умом собственным, но так вслух и не выговорил. Ещё раз повел священник по воздуху одной лишь ладонью. Упёрся взглядом в переносицу духовного сына своего безотрывно. Как прекословить?! Повернулся Еремей, сам не свой, шаг сделал, другой, и услышал: «Не плачь, Еремеюшка, не плачь, Господь милостив. А тебе — тебе навечно будет моё благословение, — закашлялся отец Иннокентий и успел добавить, — беги теперь, быстро беги, не оглядывайся».

97. Твёрдость

«…С удивлением читала я прошение Ваше. Ежели какие предусмотренные Комиссией меры не приносят пока должного успеха, то это можно отнести только на счёт неточного исполнения инструкций или прямого, а потому преступного нежелания им следовать. Приказываю продолжить и в ближайшие дни закончить устройство круговой охраны города и по-прежнему отправлять всех больных и заразных в карантин, впрочем, не разделяя семьи, дабы не причинять им ещё большей горести. Не в обращении с народом нужна строгость, а в исполнении мер, могущих остановить мор. Поэтому выражаю согласие с мнением господ докторов и сенаторов — объявите как можно шире, что те, кто немедля сообщит о заразе в своём хозяйстве, может выбрать, отправляться ли в карантин или оставаться дома под охраною, как просите, до шестнадцати дней…

На Волю Господню уповаю — не может такого быть, чтобы Он оставил Первопрестольную своей милостью. Блюдите, сколь можно, меры гигиенические и ждите от зимы помощи в избавлении — доктора в один голос утверждают, что болезнетворные миазмы боятся холодов и непременно должны быть ими изгнаны».

98. Дисциплина

Медленно подъехал к заставе обоз, самым ранним утром, когда сон ещё крепок, а ноги уже согрелись. Не выйдет из караульной будки лишний человек, незачем. Не хоронился хозяйский сын, чтобы чего не подумали, но и не шумел излишне. Понимал Егор Крашенинников, что здесь потребна осторожность и умная ласка. Получится — дальше легче будет. Было, было у него в запасе письмо разрешительное, но знал он: сегодня твоя грамота — самая верная, а завтра — что ни на есть филькина.

Не было видно никого у шлагбаума, а всё равно так просто не проедешь. Встали. И сразу задвигался кто-то в караульной будке. Спал капитан Арканников, крепко спал. Были у него под началом солдаты в основном свеженабранные, необученные и необстрелянные, но состоял при взводе и кое-кто из старослужащих. Проверять путников ночных полагалось самым младшим, дабы не смели остальных без особого дела не тревожить. Вышел на дорогу совсем юный солдатик, а с ним ещё один. Оба неграмотные, но видят — государственная бумага у купца. Но а всё же был наказ: не пускать никого с большим грузом без проверки, пуще того из Москвы. «Откуда идёте?» — спросили на всякий случай. Неопределенно махнул Егор — дескать, недалече, почти местные. Или наоборот — так далеко, что не углядишь, не расскажешь. Нет, всё-таки надо будить ефрейтора, он грамоте знает.

Разбудили, вышел недовольный. Егор к нему с пониманием, вежливо. Тот в себя пришел, огляделся, посмотрел на Егора, просыпаясь понемногу, на телеги, пригляделся малость, махнул рукой — подождите чуток, и пошёл обратно в караулку по какой-то надобности. Всего минуту оставалось капитану Арканникову спать, самое большее — две. Да, подумал Егор, за начальством пошел, кажись, не обойтись теперь без царской грамоты. В хвосте обоза Махмет стоял — для надежного пригляду, да и вообще… Так и должно быть — хозяин впереди, а хозяйский пёс сзади.

99. Распорядительность

Немедленно собрать совет, пусть обдумают хорошенько и напишут ответ в Москву: и от своего и от моего имени. Никакого промедления — каждый день сейчас на вес золота. Все меры должны быть объявлены и приняты к неукоснительному исполнению. Позавчера прискакал гонец из Твери. Там на заставе произошло чрезвычайное происшествие. Судя по всему, из Москвы в сторону Петербурга направлялся целый обоз с сукнами, очень может быть содержавшими заразные миазмы. Когда же командир заставы приказал его арестовать и отправить в карантин вместе с возницами, то те оказали сопротивление и солдаты были вынуждены применить оружие. Слава Богу, удалось задержать все телеги до одной, после чего начальствующий офицер на свой страх и риск приказал сукна немедленно сжечь. Я распорядилась выдать ему денежное награждение. А сегодня — ещё хуже: пишут, что есть случаи на псковском тракте, уже совсем недалеко от Новгорода, где-то в окрестностях Старой Руссы.

…Австрийцы-то каковы — враль на врале, в Шёнбрунне других министров не ставят. Доносят верно, что сдались, милые, готовы присоединиться к конвенции. Недолго держались, индюки, на то и расчёт был. Правильно когда-то сказал король про императрицу, что она всегда льет слёзы, но не упустит ни малейшего случая заграбастать как своё, так и чужое. Сначала нас обмануть пытались, теперь вот Турка прокатили, как только мы им пообещали отрезать хорошенький кусок от польских владений. Не смешно ли, а, господа? О, Европа, ты сама не знаешь, насколько же ты прогнила!

100. Отчаяние

А что они мне теперь тычут — дескать, Фридрих, Фридрих. Там — славная победа, так почему здесь такой ремиз? Сейчас кажется — не лучше бы тогда помереть было, не выигрывать никакой баталии или чтобы победа случилась, но с ней и смертельная рана, так что не дожил бы тогда до сего дня горестного. Ибо коли Господь хочет наказать, то насылает на нас не безумие, а бессилие. Что сделать здесь можно, что? — спрашиваю. Они, конечно, заладили балаболками: миазмы, грязь, сукна, карантины, известь, похоронные команды, мертвецов не касаться, гробы забивать гвоздями немедля… И что? Ну, слушаем их, больше некого. И делаем… И молимся… Только хуже, с каждым днём хуже и отчаянней — дальше некуда.

Народ разбегается, а те, кому некуда лыжи вострить, всё больше шалеют. Один за другим идут рапорты: здесь на врача накинулись — дескать, отравой людей поит, тут наряд с трудом от какой-то шайки отбился, когда дом в Лефортове проверять начал, а вчера и вовсе смертоубийство случилось — нашли на Неглинной несколько погребов со старыми тряпками. И это — когда я уже сколько месяцев назад торговлю ношеным платьем строжайше запретил, и не сам, а с Её Величества высочайшего соизволения. Выставили охрану, начали розыск — всё правильно. Так тут же собралась громадная толпа (своих не выдавать!) и сразу — камни. Вот и проломили голову одному служивому. И что дальше будет — ведомо. За первой казнью египетской — остальные. Господи, да за какие грехи? Дай умереть спокойно, уже немного осталось!

И что же делать? Сил-то нет никаких, а надо вставать, выходить и держаться прямо. Да зачем? Для какой пользы? Бьёт в висках и во рту сухо. Ведь так, не ровён час, упаду посреди улицы и отдам Богу душу без покаяния. И никому, никому я здесь не нужен. Эта петербургская шантрапа всем заправляет, а генерал-поручик с ними заодно, думает, выгородят его пришлецы перед императрицею. А мне, Господи, уже всё равно. Не нужна мне ни тюрьма, ни награда. Отпусти, отпусти меня, Господи, отсюда, да хоть в деревню родовую, ничего я больше не хочу! Двери закрыть, ставни захлопнуть. Нет, не будет покоя, даже на одре, зачем обманываться. Не испита ещё чаша, разве уполовинилась.

101. Человек божий

Зачем зашёл Еремей в этот трактир, сам не знал. Пить хотелось, это правда. Так неужели б ему, прохожему, воды бы никто не подал. А может, и не подал бы — забыли Христа люди московские, никому кроме как себе самим не помогают и ни от кого помощи не просят. И вошёл, так сразу увидел брата Арсения. Трудно его было не увидеть. И не услышать — тоже. Громко кричал брат Арсений, и все, кто с ним рядом сидел, не отставали. Хорошо ещё, что не ругались, согласны были. Прислушался Еремей — и сильней закручинился, лучше б спорили. Только и это, обратно, плохо — разве ж умеют у нас спорить, особливо в кабаках? Уже б давно драка была, да такая, что хоть святых выноси. И всё равно, вдруг почувствовал Еремей, дракой пахнет, большой дракой. Истошно голосили сидевшие вкруг Арсения оборванцы, что карантины устроены, дабы извести честной народ московский, а город заселить пришлыми немцами, для того и докторов поназвали — пусть своим поспособствуют. Порошки заставляют принимать, дымом окуривают, травят уксусом — равно как слуги самого нечистого. Одно слово, басурмане. И разве вылечили они хоть кого?

Услышав это, сделал Еремей шаг и даже чуть не рот открыл, да только зыркнул на него брат Арсений и своей культяпкой притопнул. Замешкался Еремей, растерялся. «Правда, — хлопнул Арсений кулаком по лавке, — никто из карантинов живым не возвращается!» — тут опять двинулся Еремей в сторону кричавших, но снова замешкался — схватил Арсений костыль свой, тяжелый да грязный, и как двинет им об пол земляной! — «Вона они чего ещё придумали: за недонесение о заболевших ссылать в тот же самый карантин на полмесяца, равно, что на смерть послать. И ничего против них не скажи — кого в острог на хлеб и воду, а кого на площадь, с десяток-другой горячих отмерить!»

Тут вдруг попик какой-то вылез бродячий, за своего, видать, у них подвизался. И нет, чтобы успокоить народ, а в ту же степь навострился. Новопреставленных-де покойников православных обмывать не позволяют, последнее причастие не дают, а хоронить велят без священника — каторжные приходят, крючьями тащат тела в телеги свои позорные, а потом без обряда вывозят за город и сваливают в выгребные ямы. Говорят, однако, и сами мрут через одного — видит Господь! Только нас не спасает Он — знать, урок нам даёт и знамение. Может, и не по нашим грехам карает Всевышний Первопрестольную? Есть ведь вины и у начальства и вины немалые. Так не те ли, кто во власти стоит, навели на нас эту беду незнаемую? Как спастись тогда, как из ловушки вырваться? «Воистину, последние времена настали, братие!»

И надо было Еремею, знал он, сделать ещё один шаг, другой сделать, отодвинуть попика, войти в круг да сказать: «Слушайте, православные! Али не один из вас я? Не вырос в слободе этой? Разве в церковь одну и ту же, что на ближнем пригорке, не хожу с малых лет? Не верую ли, как и вы, в Отца, Сына и Святого Духа, Приснодеву не славлю? Кое-кто тут меня с рождения знает. Потому скажу вам не лживо и строго. Зачем слушаете всяких, кто не разумеет ничего, только народ мутит вредоносно и злословно. Вот, стою перед вами и честно свидетельствую — ещё в самом начале мора скрутила меня зараза, совсем умирал я, только вылечил меня доктор, иноземец — три ночи от постели не отходил, и денег не взял. А потом, как я такой же мануфактурный, от вас ничем не отличный, загнали и меня в карантин, пошёл я, не прекословя, властям ведь виднее. И там правду сказали мне — кто один раз той немочью переболел, того она больше не берёт. Оттого вызвался я за больными смотреть, больше двух месяцев ходил за старыми и малыми, поил, раздевал и хоронил, и ничего со мной не случилось. Были там выздоровевшие, сам видел. Докторам тоже помогал лечить, и случалось, миловал Господь, возвращались люди к жизни. Потом выпустили меня из карантина по приказу губернаторскому, также и других, кто не заболел. Многих выпустили. И бумагу нам дали охранную. Что ж вы врёте, неумные вы люди, а вы, ещё более неумные, слушаете?»

Только громче и громче верещал человек божий, слюной брызгал, вертелся во все стороны. «Ах, тяжелы дела наши, православное братие! Неоткуда ждать из этого мира подмоги, один заступник у нас, но самый сильный — Господь Вседержитель! Потому говорю: спасётся, только тот спасётся, кто истинно верует, внемлите мне, — заводился попик, — а тот, кто слушает нечестивых и приказы их выполняет, поражён будет. Ибо сказано, сделались жестокие раны и язвы на людях, что носят образ зверя и ему поклоняются».

Здесь бы ещё круче, ещё крепче вскричать Еремею: «А что ж ты, богохульник, не к месту и времени поминаешь Священное Писание! И на кого ж ты, паскуда такая, намекаешь, к чему образ зверя приплел, дурья башка? Это ты, что, циркуляры государственные, которые объясняют, как добрым людям от заразы уберечься, к антихристовым грамотам причислил?» — На такую речь можно и квартального крикнуть, а не надо бы — нужно, чтоб люди без начальственного окрика, сами поняли, какая тут ересь деется. И мог, знал Еремей, что сумел бы убедить всех, что поверили бы ему, своему… Да своему ли? Уж и словами он был готов изъясняться длинными, складно речь лить и не брать голосом, как исходивший криком, уже почти сипевший попик. Уж так бы поняли его, так бы поверили? А почему ж нет? Встань в круг, не робей! Что, нас большее знание от людей отделить может? Нет такого Божьего Закона, нет и не будет. Знание светлое — ведь оно от Господа исходит. Так-то оно так, только ничего не сказал Еремей, отступил назад, закрыл лицо рукавом от взгляда братнего, жгучего и яростного, допил медленно воду, что вынесли ему в лохани, утёрся, поблагодарил, перекрестился и вышел обратно на улицу. «Сдюжишь. Должен сдюжить». А вот не смог.

Один он остался, совсем один. Может, в Чудове знают, что делать, подскажут? Вот, и отец Иннокентий говорил — иди к архиепископу, поведай ему всё, как на духу, найдётся тебе там дело под стать.

192. Отставка

Эх-ма, была не была, уже всё равно. Пережил я, глядишь, свой испуг, больше одного раза никому умирать не придётся. И вот какое у меня образовалось странное любопытство: а куда эта напасть дальше покатиться может? Казалось, больше некуда, а течёт, льётся. Солдат уже который день не хватает, да и полицейские на улицах редко попадаются. Вообще людей в городе стало поменее. Или все по домам хоронятся? Говорят, ещё в давние времена, в самом начале века ходило предсказание от старца святого — быть, значит, Петербургу пусту. А про Москву такого, чай, не было? Или перепутал старец, прости Господи?

Давеча вот тоже необычность. Приходила в городскую управу целая депутация от раскольников. Обыкновенно тихо в своей слободе сидят, не высовываются, а тут потянулись: дескать, сами желаем у себя карантин поставить. Нашими собственными, говорят, худыми силёнками. И отвечать готовы за соблюдение по всей строгости. Не хотим, мол, чтобы к нам караулы да доктора почти кажный день лезли с инспекциями. Ну, наши для вида посовещались, а потом разрешили, конечно, с оговорками да предупреждениями. На двух разах в неделю сошлись. Сам-то Еропкин рад-радёшенек — одной заботой меньше. А я задумался: подняли, видать, голову дети аввакумовы, не к добру это.

Доктора тоже с ног сбились, разное советуют. Кто кричит — из воздуха ткутся миазмы эти и летают, словно невидимый глазу ядовитый дым. Другие возражают — передаётся зараза только путем болезнетворного прикосновения. И слухи кругом вьются: то здесь, то там якобы есть целители. Кто говорит — немцы, а другие, наоборот, — киргиза узкоглазая, которая заразу лечить может индейским волшебным средством или, на худой конец, заговорить и землицы целебной на чумные язвы приложить.

Дальше — больше. Уже привык я, что с каждым днем всё хуже, а и то удивился. Сижу с утра в присутствии, разбираю бумаги, считаю, значит, покойников. Дожидаюсь начальства, чтобы доклад сделать, слежу за дверьми и за шумом всяким. Со вчерашнего вечера не было на месте генерал-поручика, посему он должен вскорости… И вдруг сам губернатор явился. «Давно не виделись», — думаю. Встаю, конечно, по всей форме, смотрю исподлобья, но почтительно. Лица на человеке, прости Господи, никакого нет, руки трясутся, но рассуждает здраво, точнее, сам так полагает, что здраво. И перебить нельзя, не по чину. Даже не присесть. «Города, — говорит, — больше нет. Подал Её Величеству нижайшую просьбу отставить меня по слабости здоровья и в силу годов преклонных. Неспособен, — тут же добавляет, — я оказался, хотя, — клонит тут же в обратную сторону, — в любом случае считаю труды господина Еропкина вовсе малополезными и даже вредоносными по причине сильнейшего возбуждения народного и утраты населением всякой веры и послушания. Да и вымираем мы всё быстрее. Не останется скоро никого в древней нашей первопрестольной столице, и чтобы не видеть сего печального конца завтра же отправляюсь к себе в поместье, где намереваюсь ожидать скорого разрешения от тяжкого земного бремени».

Развернулся, каблуками шлепнул, как будто я какой кабинет-секретарь или генерал-фельдмаршал, и вышел вон. И жалко старика — совсем мозга поехала, а себя ещё жальче. Вот было всё равно, смирился уже, а тут разжалобил губернатор, слезу душевную вытянул. Ему ж за то ничего не будет — мудра матушка, даст спокойно помереть, немного бедняге осталось, да и зачем знатный род обижать. А мне-то некуда уехать, хоть, может, тоже хотел бы. Тем, кто в добром здравии, монаршая немилость пуще смерти. К тому ж у меня семья остаётся, потому потребно в аккурат или выжить, или доблестно сложить голову на императорской службе, пусть детишкам хоть пенсию назначат полезную.

Тут меня мысль огорошила: во втором городе государства больше нет высшей власти, и об этом необходимо немедленно сообщить в Петербург, то есть отправить по эстафете срочную депешу. Немедля, с ближайшим курьером. Много их тут, молодцов, ошивается из порученцев-то, все надеются, случится оказия и пошлют их вон отсюдова. Ну, значит, сегодня под утро кому-нибудь из них обязательно повезёт.

103. Вымораживание

«…Если все гигиенические предосторожности применены в должной строгости будут, то польза от них окажется незамедлительная. К тому же, напоминаю вам ещё раз, единодушно показали здешние доктора на заседании высокой Комиссии, что холода, которых стоит в самом скором времени ожидать, неизбежно должны затруднить дальнейшее распространение заразы, а затем морозы зимние её вовсе на нет свести могут. Посему издайте немедленно по всему городу повеление — в домах совершенно не топить, дабы тем самым зловредные миазмы подвергать вымораживанию и для слежения за исполнением того отдельных дозорных установить, чтобы за всеми трубами наблюдали и опись вели нарушителям…»

104. Икона

Не знал обо всём том народ — ни о мерах гигиенических, ни о нестойкости моровых миазмов к зимним холодам. Ни на что не надеялся уже люд сермяжный, у последнего края сгрудившийся. Страшно — и в Господню милость перестал верить народ московский. В то, что избавит Спаситель город от язвы, что снизойдёт к молитвам грешных человеков. Пошёл тогда православный народ на последнее: начал молить заступницу Земли Русской, пресвятую Богородицу, может, упросит она Сына своего, и помилует Он нас, умерит гнев, отвратит ярость Создателя, огнь жестокий и раскалённое копьё зловонной смерти.

Была над Варвариными воротами икона Боголюбской Божией Матери — говорили, что чудотворная. Много обитало по городу святых образов, а вот почему-то именно сюда прикипело в этот раз народное обожание. Хоть и раньше её примерно чествовали, не раз бывали здесь моления публичные и крестные ходы, мерно звонили колокола церквей окрестных, стройно шагали процессии, ровное пение неслось над непокрытыми головами и улетало в высокое небо. Тащились вдоль дороги нищие, раздавали благословения бродячие крестцовые попики с налоями, благостно становилось на душе от одного вида единокрепкого народа христианского, лепо жилось тогда на белом свете. Но запрещены ноне были любые шествия и даже сбираться вместе народу не дозволялось.

Только вот пошли, полетели слухи — дескать, если приложиться к той иконе, то будет от язвы прочный заговор. Кто пустил — неведомо. Так на то и слух, что ни один не знает, а верные люди сказывают. И сказывали с оглядкой да глаза вытараща. Про излечение, правда, не говорили — знать, не случалось такого. Но всё равно повалил народ к воротам, сначала одним ручейком, затем многими, а потом ровным потоком. В потоке же — смрад и пот, попиков да юродивых тьма, один кликушествует, другой пророчествует и все хором деньги сбирают во славу Божию. Де, нет ничего дороже для Господа, чем лепта, искренне принесённая.

Кто недоверчив, осторожен — подойди поближе, и там, у самой иконы ларец для пожертвований, а при нём верные люди с ключами, не пропадёт твой дар, на благие дела сбережён будет, даже и расписку в том давали кому уж очень надобно. Говорят, первой старушка одна, божья душа, отдала караульному целый пятиалтынный, последнее своё достояние, почти как вдова евангельская, и наказала — купите, мол, лампу масляную, чтобы свечи у иконы заново зажигать. И пропала тут же. Солдаты, вестимо, лампу спроворили, а тут ещё народ, и ещё, и молятся хором, тогда и божьи люди, знающие слово святое, подошли, в добрый час, они-то лучше всех нашу молитву на небеса направить могут… И само собой возникло — нужно ещё денег, поправить оклад Богоматери, риза — вещь самая пригодная для бесконечного целования народного. Вот и пошло, потянулось. Ларь из ближней лавки принесли, замок повесили и сами по себе оказались вокруг него ответственные люди, смотрящие.

Коль деньги отдал, что делать-то дальше? Не уходили, держались поближе друг к дружке, страшными историями делились, чудеса пережёвывали, ахали, божились, глазами лупали, пальцы выставляли для убеждения, но чуть кашлял кто — враз отскакивали и смотрели с опаской. А тот и сам был не рад, тут же задирал тряпьё, показывал: чистый я, православные, нет на мне моровой заразы, видать, хранит меня до сей поры пресвятая заступница. И прощали его, снова принимали в круг, только иногда хлопнет кто по затылку — эк ты, дурья башка, кашля сдержать не умеешь, без толку обчество тревожишь, не дай бог, накличешь наряд с карантинными солдатами, сам рад не будешь.

Всё больше становилось народу, здесь же и ночевали, благо погоды стояли тёплые. Вместе засыпали, вместе просыпались, вместе еду раздобывали, сидели спина к спине. И так сроднился среди себя люд православный, так друг к дружке притёрлись, как в хорошее время не бывает и быть не может, а в дурную годину или, к примеру, на войне, очень даже случается. А где родство, там другая жизнь, а коли родичей сотни, то совсем другая. Любое слово — в разнос, любой слух — в лёт, любой крик — в колокол.

Кто первым сказал, что надо бы казну охранять особо — и от дурных людей, и от бесовских властей? Незнаемо и знаемо никогда не будет. Но понеслось слово, плотнее сбился народ, глаза во все стороны выпучил, грудь выставил, и кулаки по привычке сжал, пусть пока в карманах. Порохом стала толпа, серым, грязным и горючим. А со стороны не видать, сброд как сброд, только что пооборванней прежнего. Крикнуть зычно, лязгнуть громко — и разбежится.

105. Объяснительная

«…Господину подполковнику о задержании подозрительного груза, следовавшего по московской дороге в направлении Санкт-Петербурга, почтительное донесение. Вчера, рано утром, дозорными, несшими дежурство на вверенной мне заставе, остановлены несколько подвод, представлявшие, как показала проверка, обоз с тканями неизвестного происхождения. Караул немедленно поставлен в ружьё, обоз окружен и обыскан, а возницы задержаны. При тщательном допросе владелец обоза показал, что следует из Москвы и что ткани были произведены на одной из тамошних мануфактур. Следуя циркулярной инструкции, отдан немедленный приказ о задержании обоза и сопровождавших лиц. Тогда владелец попытался предъявить фальшивое письмо, якобы удостоверявшее безопасность груза, а как полностью был изобличён, то опустился до предложения незаконной мзды. Будучи арестованию подвергнут, сопротивлялся, но подавлен и находится под замком. Также и его присные. С применением оружия и прочей законной силы, о чем докладаю… Никто не убёг, хотя пытались. Налицо возможная измена и рассадник…

Что прикажете, ваше высокоблагородие, не сжечь ли сей обоз, поскольку подпадает под описание? По моему малому разумению, конечно. Материал там жёсткий, сам не щупал, солдаты сказывали. Ни на что не годен. Циркуляр гласит «сжечь», но без вашей команды не решаюсь. А вдруг действительно государственное добро? Письмо-фальшивку сохранил для передачи судебным властям. Остальные бумаги и сказки разные, при владельце имевшиеся, тоже конфисковал и опечатал. Жду приказа и остаюсь верный слуга вашего высоко…»

Продолжение