Не вполне понимал также искушённый коммерсант, как лучше ему выйти из дела, как рассчитаться с милыми компаньонами. И вдруг, уже ближе к весне, когда начали светлеть дни и уплотнился мокрый снег на петербургских мостовых, стало ясно — в Америку! Надо ехать в Америку, в колонии, там сейчас столько возможностей…

Век Просвещения

Петр Ильинский

Продолжение. Начало

156. Милость

Говорили Еремею — четверых только казнили, четверых. Очень обрадовался Еремей снисходительности государевой и горячо молился о том, чтобы не было среди них брата Арсения. Пусть помилует его Господь, пусть живёт он, а вдруг искупит грехи свои страшные в одночасье, прямо как тот разбойник на кресте, справа от Спасителя? Глашатаев, объявлявших имена преступников, не слушал — боялся. А ещё сколько-то дней спустя привезли в карантин одного такого, под охраной да в кандалах. Метался в бреду арестованный, всё просил у кого-то прощения. Сказали солдаты, да и не секретное это было дело, что осуждён уже к кнуту да железу, а потому, по первости, не верили ему, как занедужил. Из тех, говорили, он, что бунт на Варварке начал, у иконы-то чудотворной, когда офицеров с охраной избили и дьяка тож. Соглашались служивые — пустое это дело, бунт, никому впрок не шёл, один здесь конец — кнут да каторга. Но и знали они — смилостивилась над Москвой Богородица, ответила на молитвы, уберегла. Наказаны-то мы, конечно, наказаны, и поделом, но и спасены. Вот о чём рассуждать надо и осанну распевать каждодневно, пока голоса хватит.

Меньше теперь умирали в карантине, на убыль повернулся мор. Не только люди устали, значит, и у самой заразы тоже сила на исход пошла. Но этот-то каторжный — нет, не выжил. Знамо дело, Господень суд, согласились солдаты. Видать, больше виноват был, чем товарищ его, того ещё когда бичевали, в железа заключили и в казённый завод на всю жизнь увезли. А этому — нет, не судьба. Выписал им господин доктор бумагу о смерти преступника, а Еремей завернул тело в рогожу и захоронил вместе с остальными, безвинными.

157. Официальный отчёт

 

«Сообщаю правительству Его Величества, что в Петербурге чумы вовсе не было. Меры о введении карантина, впрочем, представляются мне разумными, хотя и обречены помешать, пусть временно, нашей торговле с Россией, в последние годы растущей столь высокими темпами. В Лондоне будет немало недовольных, но мы должны предпочесть их едким мнениям заботу о всеобщем благополучии. Как только состояние дел позволит, эти ограничения надо будет немедленно отменить.

По моему указанию консул Суоллоу запросил начальника таможни, графа Миниха, о санитарном состоянии товаров, доставленных в столицу из провинции. Тот немедленно отвечал, что все товары, допущенные в город, прошли строгий карантин и согласился дать тому письменную в каждом случае сертификацию и снабдить ею все выходящие из петербургской гавани корабли. В частном же порядке добавил, что множество добра, нужной документации не имеющего, было в последние дни беспощадно уничтожено огнём, как на дорогах, так и в окрестностях петербургских, в частности, потому, что иные, не столь скрупулёзные негоцианты пытались использовать нынешнее положение к своей выгоде.

Господин начальник таможни рискнул также предположить, что от этих действий могли пострадать коммерческие интересы отдельных подданных британской короны, однако, по его мнению, в таком случае они сами и суть виновны в понесённом ими ущербе. Впрочем, консул Суоллоу (как и присутствовавший при беседе посланник Соединённых Провинций) заручился его обещанием, что в связи с исчерпанием дела, больше розысков по нему в отношении иностранных граждан проводиться не будет, в отличие от лиц российского подданства. Замечу, что многие из таковых, кто дерзнул участвовать в означенного рода предприятиях, поплатились не только имуществом, но и честным именем. Некоторые даже для острастки недавно объявлены в уголовный розыск. По обоюдному согласию с господином начальником таможни, мы решили считать это дело закрытым. Меморандум о том положили не составлять, удовлетворясь с обеих сторон твёрдым словом джентльмена. По моему поручению консул передал содержание данной беседы всем негоциантам Его Величества, которые в настоящее время ведут дела в российской столице.

В заключение — думаю, что выгода прочных связей с Россией теперь особенно очевидна. Помимо изрядных военных успехов здешней державы, становится явственным улучшение и её гражданской администрации. Лучше всего это продемонстрировала организация и работа эпидемической комиссии в старой столице, в которой, по моим сведениям, принимали участие представители самых разных общественных слоёв.

На будущее же особенно важно отметить, что сообщения российских властей всё время оставались точными и правдивыми. Мною в них не было обнаружено никаких противоречий и умолчаний. Объявление об усиленном санитарном досмотре предназначенных на вывоз товаров было своевременно опубликовано в главной городской газете сначала на русском, а потом на немецком языках, и способствовало немалому успокоению среди коммерсантов Британской фактории, многие из которых (и в том числе консул Суоллоу) считают, что упомянутый мною в начале письма карантин нужно будет снять как можно скорее.

Всё это время жизнь в Петербурге ничем не отличалась от обычной».

158. Благодарность

 

Господи, неужели пронесло? Уже три подряд донесения говорят — спадает зараза. Не нужно ни в осаду запираться, ни о бегстве думать. И самозванца в Чёрной горе, что мужем моим, много лет как мёртвым, назвался, Ты самолично покарал, зрения лишил, в монастырь забросил — ещё одной заботой меньше. Далеко эта страна от наших широт, далеко, чуть не у самой Венеции под боком, а вот тоже неприятственно стало, когда пришли первые вести о таком лже-императоре. Значит… значит, всё было правильно. Поняла я, да, поняла, это — испытание Твоё, а не наказание.

Но с молебном пока торопиться не будем.

159. Наука управления

 

«Не верьте тому, что вам могут написать европейские злопыхатели. Положение в Москве улучшается с каждым днём. Благодаря неусыпным заботам и ревности графа Орлова болезнь в Москве значительно ослабела и так как настали морозы, то можно полагать, что через несколько дней всё кончится разом. Фанатизм, жертвою которого сделался бедный московский епископ, совсем прошёл. Народ сделался столь благоразумен, что согласился слушать литургию, оставаясь вне церкви (многие наши церкви малы, все молятся стоя), и тем избегает неминуемой опасности заражения, и даже не поднимает денег, если они попадаются ему между ногами.

Поэтому я сочла вполне возможным отозвать генерал-фельдцейхмейстера, столь прославившего за эти недели своё и без того славное имя. Он и его братья рождены и организованы природою к совершению великих дел, и я не знаю в мире семейства, в котором было бы больше доблестей. Губернатором в старой столице будет теперь князь Волконский, только что вернувшийся из Польши, где он прекрасно исполнил свою должность и весьма закалился в общении с народом страстным и суеверным. Думаю, что лучшего кандидата мне было бы трудно сыскать. Обо всём этом я приказала публично объявить в Петербурге, дабы рассеять возможное недоумение и истребить ложные слухи. Предосторожность, впрочем, побуждает меня пока оставить в целости заставы, ограждающие город с юга и востока.

Графу я приказала ехать, не торопясь, и в наивернейней точности исполнять карантинные предписания. Ведь как иначе, дорогая моя, сможем мы требовать послушания от подданных, если сами начнём нарушать законы, издаваемые нами для их же собственной пользы?»

160. Арка

 

Сначала мы, конечно, не гнали, а потом уж скакали во весь опор. Было, значит, у графа на этот счёт высочайшее разрешение. Да и верно — как уехали мы из Москвы, так больше ничего насчет чумы не слышали. Ну а в Царском встречали прямо как Цезаря после победы над Помпеем. Лавры, венцы. Триумф, одним словом. Ну, и нам, грешным, кой-чего перепало от щедрот государевых. Вот тогда перестал я навсегда отставки страшиться и каждый день начинать с душевного трепета. Понял — составилось счастье, теперь ни за что не пропаду. И Афоню женю, так что полгорода обзавидуется, и на приданое дочкам тоже останется. Правда, если свезёт ещё и выбор какой достанется, то надо бы в будущем чуть менее опасную службу сыскать, хотя бы вот дипломатического свойства, особенно если поближе к старости. Да, далеко пока, но загадывать-то не грех. И готовиться заранее, рыхлить, так сказать, почву. Иначе ведь и не случится ничего. Например, хорошо бы послать нас перед пенсионом, скажем, в Стокгольм (о большем, по скромности нашей, и мечтать не будем).

Генерал-фельдцейхмейстер тогда прям млел, аки купался в нектарической ванной. Арку вон деревянную на выходе из парка быстро состряпали, аж в самом начале гатчинской дороги, чтоб ему туда-сюда, в усадьбу и обратно разъезжать, красоваться. Лентами украсили пёстрыми, веток со всех сторон накидали в буколическом, так сказать, штиле, но уж написали знатно, потомству на вечное поминание. Дескать, когда на Москве был мор людской и народное неустройство, граф наш установил там порядок и послушание, сирым и неимущим доставил пропитание и исцеление, и свирепство язвы пресёк добрыми своими учреждениями.

Теперь который год строят каменную, чтоб уж на века и чтоб слово речённое не пропало. Не торопятся, знать, на всякий случай. Генерал-фельдцейхмейстер-то из фавора давно выпал, хоть медаль ему тогда дали доблестную, наградили не хуже, чем брата-героя. Ныне уже всё забыто, быльём поросло и совсем у других светил в самом разгаре случай радостный, но старого приказа никто не отменял. Потому по-прежнему поспешают понемногу работнички наши, но впрочем и проявляют в трудах своих похвальное постоянство. Топоры стучат, мастерки лязгают. Ну, лет за десять должны доделать, мы время иначе как десятками не мерим.

А генерал-поручик, слышал я, по-прежнему служит.

161. Перемены

 

После отъезда графа из Москвы чума продолжалась ещё долго, но никогда уже не достигала такого размаха. Страшное липкое лето, растянувшееся почти на полгода, от зимы до зимы, больше не повторилось. Несмотря на это, в городе продолжала работать комиссия, составленная из чиновников, врачей и видных горожан, и работала она, смею сказать, неплохо. Помощников по городу тоже хватало, поскольку платили мы щедро — за нами стояла казна и некоторые частные благотворители, до того равнодушные к естественным наукам. Особенно много денег пожертвовали мануфактурщики Крашенинниковы — старая, богатая и очень консервативная московская семья. Я, правда, не имел чести лично знать господ негоциантов и оттого не могу сказать, чем объяснить этот их необычный поступок.

Все случаи чумы немедленно выявлялись, и почти ни один не привёл к заражению людей, вступавших в сношение с больным. Что огорчало меня — мы по-прежнему не понимали природу возникновения болезни. Да, моровая язва чаще случалась в тёплые месяцы, но откуда она бралась? Куда пропадала в холодное время, где сохранялась, чтобы возникнуть вновь?

Я думал, какие можно поставить опыты, чтобы решить эти вопросы, хотя бы попытаться их решить. Но все идеи, что приходили мне в голову, были слишком опасны, невозможны, да и чума постепенно отступала. Ещё чуть спустя заботы стали совсем другими. На востоке империи начался страшный бунт, и его отголоски докатывались до самой Москвы. Правительственным войскам удалось справиться с мятежниками только через год с небольшим и ценой немалых усилий. Судя по всему, было очень много жертв с обеих сторон. Нет, точных цифр я не знаю. Впрочем, я слышал, что несколько городов в тех областях были полностью разгромлены и сожжены дотла. Говорили, что какие-то части пришлось даже отозвать с военных театров, вот насколько всё было серьёзно. Но в итоге и это возмущение закончилось благополучно, порядок восторжествовал. Главных бунтовщиков привезли в Москву, судили и прилюдно казнили. Я знаю подробности, но из третьих рук и потому не стану их пересказывать. Сам я не видел ни казни, ни сгрудившейся вокруг помоста толпы — мне нужно было навестить пациента. Стояли жестокие морозы, и, как всегда в таких случаях, в городе было множество больных с поражениями дыхательных путей.

Война, переворот, еще одна война, эпидемия, бунт — я провел в России едва пятнадцать лет и видел больше, чем европейский рантье может испытать за всю жизнь. Но я уже был немолод, стал уставать, а после гибели моей семьи меня уже никто не удерживал ни в Москве, ни в далёкой империи. Быть может, только возможность подзаработать на спокойную старость. Только деньги тянут за собой другие деньги, точнее, питают желание положить в свой карман ещё и ещё. Так получилось, что я не раз откладывал свой отъезд и, наконец, оказался на родине совсем незадолго до начала тех событий, которые потрясли её до самого основания и сделали сказанное мной чуть выше не совсем справедливым. Ныне и европеец, особенно парижанин, может почувствовать, что такое быть русским.

162. Монография

 

Нет, кое-чему доктор Полонский у старших коллег научился и был готов это прилюдно признать. Вот главное: знали они, как свои подвиги в правильном свете представить. И нет тому лучше способа, нежели письменный. Потому, понимал доктор, надобно в самом скором времени составить рукопись и изложить в ней всю историю моровой язвы, бывшей на городе Москве, и рассказать о её истинных причинах и о том, каковые меры сей злостный недуг победить сумели, а какие отличились ненужностью и бесполезностью. И в Европе, думал доктор, в Европе эту книгу тоже непременно прочтут. Непременно, и даже, быть может, порекомендуют к изучению в некоторых университетах.

Одно отравляло эту радостную мысль — не вполне был доктор силён в латыни. Читал хорошо, говорил с пятого на десятое, особливо большой практики в последние годы не имея, а вот писать… Не способен, понимал, что не способен, и знал: немало допустит ошибок, ляпов самых обидных, а времени-то сколько придётся выбросить! Можно ведь, думал иногда, посоветоваться с кем, помощи попросить? Нет, отметал он, засмеют, а то хуже — украдут. Тут лучше в одиночку, надёжнее. Ничего, по-русски напишем, чёрт с ней, с этой Европой. Пусть хотя бы свои правду узнают, а там и до остальных дойдёт.

163. Неожиданное решение

 

Не в ярости был мистер Уилсон, нет, находился он в каком-то грустном успокоении, плавном и бесконечном. Незачем вдруг стало волноваться, не за что переживать. Ни о какой борьбе не думал он, не возникали в голове его невозможные, но оттого не менее блистательные комбинации, не было кипения мыслей, боровшихся, сталкивавшихся друг с другом, тем рождая мысли новые, ещё мгновение назад невероятные. Спокойно ходил коммерсант по дому, подолгу задерживался то в одном, то в другом углу, перебирал бумаги, вступал в длительные и беспредметные разговоры со слугами. Среди прочих раздумий полноправный партнёр известного во многих странах торгового дома признался себе, что негативный императив у него имеется, а позитивного — нетути, как шаром покати. Вот, звучит заковыристо, а на деле просто. Понял мистер Уилсон, что больше не хочет жить в России, а также осознал и то, что не желает возвращаться в родимый Альбион. Кстати, причин последнего чувства он даже не стал доискиваться, просто принял как данность.

Однако вскоре появились новые вопросы, и из-за них задумчивое сидение коммерсанта то в одном, то в другом кресле — в кабинете и гостиной — вступило в новую фазу. Быстрее стали уходить бережно хранимые табачные листья: не было решений лёгких и быстрых. Это заставляло почтенного джентльмена стучать костяшками пальцев по поверхности стола, или по заиндевевшему оконному стеклу. Для таковой надобности нужно было подняться, пройти два шага и опереться левой рукой о подоконник. Слезилось окно, но не отвечало мистеру Уилсону, оставляя подданного британской короны в неведении, состоянии для него редком и потому особенно болезненном. Ибо не знал он, что будет с его семьёй, поедет ли она вслед за ним, а для того, чтобы этому процессу дать какой-то ход, вспомнилось вдруг, надо бы сначала обвенчаться с Ефросиньей. Не вполне понимал также искушённый коммерсант, как лучше ему выйти из дела, как рассчитаться с милыми компаньонами.

И вдруг, уже ближе к весне, когда начали светлеть дни и уплотнился мокрый снег на петербургских мостовых, стало ясно — в Америку! Надо ехать в Америку, в колонии, там сейчас столько возможностей заработать, там живут свои, родные, там, с его европейским и русским опытом, ему будет легче, чем где бы то ни было. Нет, за пояс он никого не заткнёт, наши колонисты не из таковских, но на хлеб с маслом очень даже хватит. Кстати, можно наладить прямую торговлю с Россией, издалека, но без спекулянтов-перекупщиков, здесь же теперь расцвет! Империя устояла, империя победила, империя расширилась. Но это уже не для него, всё, устал. А в Новой Англии спокойно — ни войн, ни эпидемий. С десяток лет, или даже больше, окончательно успокоились тамошние дела после окончательного изгнания ненавистных французов, давно уже нет в атлантических колониях никаких препятствий к довольной и достаточной жизни. И лучше всего двинуться в Новую Англию, поближе к побережью. Ну и что с того, если Брекенридж сидит в Салеме, пусть сидит себе на здоровье, можно поехать куда-нибудь ещё, например, в Бостон.

164. Благотворительность

Потеряли, весь обоз потеряли братья Крашенинниковы, и слуг многих, и посредника верного, и интерес немалый, но не в накладе остались — спасла пресвятая Владычица сына и племянника, всего за стопку пухлых ассигнаций выкупили они его из острога. Да что острог — лёгкое то было дело, чудо истинное раньше случилось, когда не помер Григорий под арестом, даже не заболел, а трое из возниц пришлых, что при нём состояли, в два дни дух испустили, ещё в самом начале, как схватили их.

Видать, и впрямь сидела где на повозке злая миазма, не обманывали, знать, прокламации губернаторские. В столицу ехала, ими же самими, словно камень из пращи, в далёкую даль запущенная. И пока не пришли хорошие вести, много злых дум передумали братья, часто ходили к исповеди. Оттого, когда прислали за ними однова от обчества сказать, что вот думают купцы о том, как помочь властям в годину нелёгкую, то сразу встали братья в полный рост, не отказывались. Потом во вкус вошли и много лет служили по чумному делу до самого язвы окончания и именной Её Величества благодарности. В Комиссии высокой их сами господа сенаторы слушали со вниманием, и в городе тоже обильное через ту работу к ним выросло уважение.

Правду говорит народ, не знаешь, где найдёшь, а где в лужу с размаха ступишь.

165. Aut bene, aut nihil

Доктор Лемке, ныне находившийся в почётной отставке, в которую был всемилостивейше отпущен несколько месяцев назад с единовременной выплатой… но не будем о деньгах, и с пожалованием скольких-то там душ, от которых он немедля, сославшись на требования протестантской религии, отказался, опять чувствовал себя на своём месте. Ах, но прежде, чем продолжить, скажем для непонятливых, что менуэт с крепостными был заранее обговорен — государыня прекрасно знала, что такой дар принять невозможно, — однако статскому советнику следовало покидать службу согласно своему рангу, отчего и награды были произведены соответствующие, не меньшие, чем воспоследовали бы в отношении столь же отличённого заслугами исконного русского. Вот и пришлось разыграть такую, с позволения сказать, партию. Ну и ничего страшного.

Ныне же доктор был приглашён в город Москву по просьбе Чумной комиссии, более года назад учрежденной тогдашним правителем города. Принимали столичного гостя роскошно, со всем возможным политесом. И хоть он совсем этого не просил, дали разговорчивого провожатого, повели в Кремль шитьё смотреть да камни всякие, словно какого-нибудь путешествующего французика. И, как назло, наткнулись на похоронную процессию, шедшую в главный собор. Никогда доктор в таких случаях не любопытствовал, а тут не удержался.

Стоял теперь отставной советник Лемке в совсем немногочисленном траурном собрании чуть не рядом с гробом. Чужая смерть часто довлеет неспешному, но и беспощадному размышлению. Ах, ведь малую толику не хватило губернатору, правильно начинал же, а вот выстоять не смог, хоть и человек военный. Да, не зря говорят, случается так, что на войне легче отличиться, чем по штатскому ведомству. Когда приказ, огонь и отступать некуда. Непросто солдатом быть, но русские умеют, может, лучше очень многих наций это умеют, признал доктор. Но вот понеслась нелёгкая, почти никем не знаемая немочь — иные здесь потребны таланты. Да и можно ли научить такому?

Ах, всё же жаль, нельзя так, заслуженный сановник и, как ни посмотри, герой. Славою покрытый, бранной богиней увенчанный, а без знамён, без караула. Да, в немилости умер, почти в позоре, увы. И права, ничего не попишешь, права государыня. По закону — права. Но что в смерти поминать грехи, загибать пальцы на обеих руках — не этого хотел от нас Господь, а прощения.

Доктор не очень любил православные соборы. Какими-то казались они ему вычурными, бестолковыми, неустроенными. Чего скрывать — далёкими от Бога, почти как у католиков. Но сейчас тихо было в кремлёвской церкви и стало ясно на душе у отставного советника Лемке, хорошо думалось ему в этот свежий морозный день.

166. Счастливые дни

«Итак, рассказываю вам наши последние новости. Генерал-майор Вейсман перешёл Дунай, подвинулся на тридцать вёрст, атаковал великого визиря прямо в укреплённом лагере, выгнал его в поле и наголову разбил, овладел всем обозом с огромной добычею и увёз с собой пятьдесят пушек, вылитых в прошлом году в Константинополе бароном Тоттом. Оттуда пошёл к крепости Исакчи, которую взял, взорвав замок и укрепления, также как в Бадабаге и Тульче.

Да, как видите, политические болтуны, которые вечно настроены против нас, продолжают проигрывать свои пари. Разговаривавший с вами господин министр также, возможно, ошибается и насчёт Москвы; граф Орлов возвратился оттуда цел и невредим, и он поближе знает, что там делается, чем это подкомандное превосходительство, судящее Россию из своего европейского далёка. В последних рапортах показано, что из почти двух тысяч больных умерло только тридцать восемь; дворянство вовсю возвращается в город, болезнь переменила свой характер. Вероятно, через несколько дней всё кончится к нашему удовольствию и злые толки замрут вместе с язвой. Свет, дорогая моя, полон болтовни, надо поступать с нею так же, как поступают англичане с пересудами своих газет: они презирают их.

Эти дни были для нас вообще счастливы; разбойники Пулавский и Коссаковский были одновременно разбиты в Польше и Литве, несмотря на советы — я хотела было сказать французских собак, которые командуют ими, но это слишком сильное выражение, итак, скажу — опытных французских воинов, к ним присланных».

167. Похороны
(вклеенный листок, лицевая сторона)

Да, ещё одна вещь. Не знаю, покажется ли вам важной эта деталь, но память о ней мне очень дорога. Сейчас поймёте. Кажется, это было на следующий год. Я случайно услышал о кончине губернатора, бывшего губернатора, и сразу решил, что должен отдать ему последний долг чести. За гробом шло всего несколько человек, кажется, процессию составляли только родные или слуги умершего. Меня обуревали грустные мысли: тринадцать лет назад такое было невозможно представить, а совсем недавно тем более. Я вспоминал уже немолодого, но стройного и радостного генерала, который стоял в двух шагах от меня наутро после величайшей победы, виденной историей, вспоминал его, скромного и великодушного, щедро награждающего всех нас, только что разбивших наголову — а это сделали все мы вместе, вместе с ним — самую сильную армию в мире.

День славы, самый яркий день моей молодости. Тогда я должен был умереть, но вместо меня убили других. Зачем я выжил, чего хотело хранившее меня провидение? Я знал, точнее, в тот момент, стоя в церкви над гробом великого полководца, я думал, что знаю. Я оказался нужен, мои небольшие познания пригодились, были использованы. Я спас, помог спасти очень многих людей во время великого московского мора. Если быть справедливым — нескольких. Ещё вернее — я совершенно точно спас одного, самого первого, в дотоле неизвестной мне отдалённой слободе.

168. Экзамен

Не было у Еремея никаких бумаг, разве что мог, потрудившись да побегав по городу из конца в конец, принести из церкви их слободской — а есть ли кто там сейчас? — копию записи о крещении. Так и сказал. Вздохнули. Спросили: «Грамотен?» — Отвечал утвердительно. Дали книгу — проверить. Читал громко, не запинался. Писать, говорил, могу прописью, и перья чинить. И счёту обучен. Снова проверяли. — «И Священное Писание знаю, а ещё…»

«Делал-то что до этого?» — «А в карантине санитаром почти целый год. Больных пользовал. Сначала помощником у доктора одного, а опрежь — у фершала, уже в другом карантине. Того, наверно, не сыскать, а этот — вот, бумагу дал, где удостоверяет». Взглянули мельком. Поскребли пером в затылке и потянулись за книгой конторской, толстой, жестяными скрепами сверху и снизу переплетённой, со многими липкими страницами.

«Эх, — сказали Еремею, — незачем тебе, паря, конечно, сюда соваться, не вытянешь. Но делать нечего — слишком много наших сожрала проклятая. Недостача отчаянная. А требуют, чтоб восстановили, чтоб народ ходил. Постигал, как говорится, глубины.. Иди, паря, пробуй, бейся об стенку. Было ещё несколько таких, как ты, охотников — их на авось взяли и тебя тоже приветим. Может, хоть один из вас выплывет, всё лучше, чем никого».

Так Еремея приняли в Московский университет.

169. Явление

Вдруг двери собора с шумом распахнулись. В полутёмную траурную тишь ворвался яркий свет, отчасти перекрытый твёрдой широкоплечей фигурой. На пороге церкви стоял человек в парадной военной форме. Из-за расстояния лица было не разобрать. Он перекрестился, а потом взял на караул и печатным маршевым шагом направился к гробу.

Здесь доктор Лемке его узнал и сразу поразился тому, насколько иногда очевидной бывает воля Господня, обычно закрытая от нас, столь грешных и несовершенных.

170. Честь
(вклеенный листок, на обороте)

Я ждал отпевания, когда произошло неожиданное. Конечно, мне успели сообщить, что покойному не должны были оказывать особых знаков внимания, упоминать заслуги, говорить речи. Даже если по этому поводу никто специально не распорядился, русские слишком хорошо умеют читать невысказанные желания своих властей. Что ж, будем честны, на моей родине это тоже могло произойти. Короли не очень любят тех, кто обманывает их ожидания, и всегда найдут место и время для исполнения наказаний. Венценосцам не привыкать мстить, даже мёртвым.

Внезапно в собор вошел важный генерал в увешанном орденами мундире, которого, как я понял, здесь никто не ожидал увидеть. Не вынимая шпаги из ножен, он отсалютовал гробу, а потом встал рядом, словно часовой. Я ничего не понимал, пока он не прокричал, громко, как солдат на параде, что никуда не уйдёт, пока российскому фельдмаршалу не окажут последние почести, подобающие такому великому герою. Потом мне рассказали, что это один из самых заслуженных полководцев нынешней войны, по случаю оказавшийся в Москве.

За моей спиной перепугано забегали несколько человек. Русские очень боятся того, кто не боится монаршего гнева. И самого гнева тоже очень боятся.

171. Человеколюбие

«Датские дела наводят ужас: как можно рубить головы этим несчастным? Ужели их хотят наказать за то, что их властелин не умеет властвовать? Если б он был настоящим монархом, как бы всё это могло случиться? Скажу вам напрямоту: я содрогаюсь перед юридическими убийствами, когда их сопровождают те жестокие подробности, которые там только что совершились. Только самая гнусная злопамятность может доводить дела до такой крайности. У них состязающиеся стороны служат и судьями; волосы становятся дыбом, когда думаешь об этом. Тут нет здравого смысла, как не видно его ни в одном из виновных. Прочитав предсмертную апологию несчастных, я более чем когда-либо убеждена, что они умерли невинными и что в их делах не было ничего такого, за что бы и ребёнка стоило высечь.

После получения этих известий я сама не своя: у меня ум и сердце возмущены жестокостью и произволом, которые я ненавижу всегда и везде. Они говорят, что боялись произвести волнение, если б предпочли кроткие меры, но это плохое оправдание. Зачем следовать примеру тех, кто дурён и мерзок? Наоборот, ни в коем случае нельзя усваивать уроки злых, становиться жестоким по отношению к ним. Это значит нарушать обязанности перед самим собой и обществом.

Донесения моих генералов самые благоприятные. Краковский замок, несмотря на множество гнездившихся в нём ветрогонов, сдался на полную нашу волю. Думаю, договор будет заключён в самом скором времени. Я имею известия от моих ангелов мира, они сейчас, вероятно, в Киеве или уже беседуют с этими гнусными турецкими бородачами. Прекрасно иметь дело с турками: вот образчик их знакомства с современными обстоятельствами. С одним из старых министров говорили о венском монархе и упомянули королеву-императрицу. Он отвечал, что не знает, что это за дама и невозможно было растолковать ему, что она — мать повелителя великой державы, соседней с Турецкой империей. Не прелестно ли это?

…У нас здесь находится калга-султан, род крымского дофина. Это, я думаю, самый любезный татарин, какого можно найти: он красив, умён, образован более, чем эти люди вообще бывают, пишет стихи, ему только двадцать пять лет, он хочет всё видеть и знать».

172. Проповедник

Проходил Еремей мимо и зашёл свечку поставить — и за сестрицу с племянниками, и в память отца Иннокентия. Никого вокруг не было, в тишине молился. Так получилось, уже с год сюда не забредал. И теперь случайно оказался — просили бумагу одному профессору доставить, по соседству, ну он и дал кругаля. Ведь что делать ему теперь в родной слободе — ни дома, ни старых знакомцев. Долго стоял у алтаря. А вышел, сразу заметил: в стороне народ кучкуется, видать, слушает кого. Поближе шагнул Еремей, оглянулись на него, но признали за своего, пропустили.

Старичок в кругу стоял длиннобородый, а вокруг — мужики статные, как на подбор, мускулистые, широкоплечие, словно из гвардии. Тихо говорил — ноне распоряжение вышло, чтоб поблизости от святых мест ни-ни, а особо если с какой проповедью. Иначе арест и плети, и били уже кого-то в городе не единожды. И одобрял Еремей, ибо помнил, как всё смертоубивство начиналось, искренне одобрял тот указ, а вот не мог заставить себя ни за полицейским бежать, ни уйти попросту, ни возразить старичку, что о каре новой вещал, пострашнее мора, о том, что новые устроения городских властей суть бесовские насаждения и что веру истинную только в заволжских скитах найти можно, у святых людей, в местах, порчею городской не тронутых.

Много правдивого было в словах старика, а вот знал Еремей, что не добро несут они, но не мог, опять не мог в спор вступить, и знал, что никто здесь не поверит ему, если станет он говорить о злых миазмах да разных гуморах. Косо посмотрят, отвернутся и разбредутся от греха подальше — а вдруг шпион какой? И ведь знал он слова правильные, и сам он из здешних был, видел вокруг лица, смутно знакомые, да не мог, не понимал, как начать, как сделать, чтоб не бежали, чтобы поближе придвинулись, чтобы поняли.

«Старик, — подумал Еремей, — то говорит, что им самим слышать хочется. Оттого течёт — и это явственно видел Еремей, — течёт ему в короб малая копеечка, а он кивает благостно, чистым глазом моргает неспешно, кланяется на все стороны, молиться обещает за грехов отпущение. Нет, — перебил он сам себя, — старик так говорит, что они сразу понимают, и ещё он подкрепляет их в том, что им по своей темноте кажется, он их думать не просит, он сразу готовый ответ даёт и ответ простой, трудов не требующий».

«Жизнь тяжёлая будет, так разве здесь у кого она лёгкая? Властям не верить — а кто ж их тут жалует, кто новым указам радуется? Наоборот, первым делом ищет всяк человек в любом слове властей подвох, себе новую заботу, тяжесть безвинную. А что вера теплится, только где-то далеко, это, — вдруг явственно встало в голове у Еремея, — и есть самая главная ложь. Ибо там вера, где есть народ христианский. Живы наши души — значит, стоит в них вера, не отступает, а если наоборот, то мертвы мы, словно камни. Каждая душа — поле боя, негоже от него уклоняться, виться прямиком к бесу в пасть развёрстую. И коли нет у нас веры, то не помогут ни праведники далёкие, ни молитвы, чужими людьми сказанные. Да, за нас, за нас умер Господь, а чем мы ответим ему? Как исполним Его главную заповедь?»

— Господи, — взмолился Еремей, — научи меня говорить! А не хочешь — научи делать!

173. Полный круг

Доктор Лемке умиротворенно сидел в плавно двигавшейся повозке. Может, всё-таки стоит записать воспоминания? Вот и дочь тоже уговаривает. И нельзя же сказать, что он к этому совсем не способен. А не тянет. Не хочется. Да и пустое это, гордыня. Только вот жалко иногда, что пропадут, растают навсегда события, подобные сегодняшнему. Победитель чумы, тот самый статный генерал, что так внимательно слушал наставления доктора в валашской степи и потому, хоть и не без Божьего соизволения, сумел уберечь свою армию, пришел держать почётный караул у гроба старшего по чину, того, кто чуме проиграл.

174. Пророчество

И всё-таки решился Еремей. Как сказал старик про кровопускателей, про дохтуров заезжих, что гнилыми порошками изводят народ православный, — решился. Ибо знал — здесь грех, запрет, лжесвидетельство. И старик тот грешен неправдою своей или пусть даже дуростью, и он сам, Еремей, грешен будет, если ему не насупротивничает. Ближе подвинулся, уже, кажись, и рот открыл.

— Вот ещё чего скажу напоследок, — вдруг возвысил голос старик, — не печалуйтесь излишне, ждите!

Осёкся Еремей, даже мал-мала застыдился. Интересно вывернул, но лучше так. Раз уж он к терпению зовёт да к тому, чтобы горю не поддаваться, не нужно с ним спорить. Верно это, разумно, нет здесь малодушия. Раз спокоит он народ, дурно его в ответ раззадоривать.

— Ждите, — продолжал старик, — избавления. Скоро придёт оно, да не с запада, а с востока, стороны солнечной. Есть заступник народный, только спрятали его баре, далеко увезли, глубоко схоронили, заложили в столб крепкий, аж почти до смерти. И всем объявили — умер, мол, конец. Камень могильный поставили, службу сыграли поминальную. Потому, что за веру хотел встать православную, а народ на волю отпустить, ан не дали ему злые перевёртыши. Но нет — жив, сохранил Господь своего избранника верного, законного-то помазанника. Треснул тот столб, не выдержал собственной тяжести. Вернётся, не в тот, так на другой год вернётся на престол государь Пётр Фёдорович, всех покарает, кто народ изводил, пока он был в отлучении да злом изгнании. Суд Божеский вершить станет, справедливый и беспристрастный. И тогда народу великая радость будет, а барскому семени — тьма и скрежет зубовный. Повернётся мир, опрокинется, и станут последние первыми, а первых к тому ж неминуемо ждёт воздаяние, и прежестокое, по грехам их.

От таких слов застыл Еремей. А старик хитрым глазом во все стороны — зырк, сгорбился, ворот поднял и вдруг исчез. Словно гриб обратно в землю вкрутился. Народ же колыхнулся слегка, туда-сюда обернулся и тихонько расходиться стал, кой о чём промеж себя разговаривая. Еле слышно, ничего не мог разобрать Еремей, даже у тех, кто мимо шёл. Но не молчали — значит, достучался до них старик, ввернул промеж глаз занозу жгучую.

«А ведь надо, надо было бежать за стражником-то, — подумал Еремей. — Только чему бы, ужели чему-нибудь помог этот стражник? Наоборот, ещё больше бы в старике утвердились, ещё крепче бы уверовали в его сказку яростную. Не со стражею с ними надо, не со стражею, но как тогда таким вещунам рот закрыть? Он-то спорить со мной не станет, сразу нехристем покроет, басурманским аспидом. Оплюёт прилюдно и полновесно, утереться не успеешь. И ведь поверили старику, поверили, а мне? Стали бы меня слушать? И станут ли верить, даже если, Господним соизволением, я когда-нибудь научусь их лечить?»

Посреди народа стоял Еремей, люда слободского, чёрного, трудового, с рождения им знаемого. И был совершенно один.

175. Доверительность

«Одна забота тяготит меня ныне — кого рекомендовать Синоду для поставления на московскую кафедру. Место это традиционно почитается наиважнейшим с екклезиастической точки зрения. Между нами говоря, достойный кандидат тут есть лишь один, и он вам должен быть хорошо знаком — это тот самый архиепископ, чья возвышенная речь по счастливому поводу великой флотской баталии недавно прогремела на всю Европу. Единственное, что меня пока останавливает — необходимость быть в таком случае с ним разлучённой, и особо — не иметь возможности собственноручно представить его ряду лиц, чрезвычайно известных городу и миру, которые мыслью своею пронизали многие утомлённые души, а словами обогатили алчущие света сердца. Не могу скрыть от вас, что некоторых из них, кстати, ваших соотечественников, мы в своём отечестве вскорости ожидаем…»

178. Летят годы

Мистер Уилсон опять жил в новой стране. Немало с тех пор убежало лет, как он уехал из Петербурга, обосновался в Новой Англии, которую теперь следовало называть… Ну, пожалуй, по-прежнему — Новой Англией, хотя Англией, точнее, Британией, она больше не была. Столько времени, иногда думал почтенный, теперь вдобавок, увы, и пожилой коммерсант. Проходит жизнь, добавлял он ещё, почти уже прошла.

Нет, не подумайте, оглядываясь назад, наш герой не испытывал особых сожалений. В порту у него был свой собственный причал — в городе его называли «русским», и не без оснований, ибо чуть не каждый второй швартовавшийся к нему корабль шёл из Петербурга, иногда Риги, редко — Архангельска. И семья была у мистера Уилсона, двое детей подрастали, из которых одному — тлилась надежда — будет суждено стать наследником торгового дома, что рос каждый год, словно на дрожжах.

Часто думал почтенный коммерсант, а почему он почти сразу, чуть ли не немедленно после приезда в колонии встал на сторону так называемых патриотов, хотя до этого ничего о них не слышал и вообще считал здешние места спокойными и свободными от европейских треволнений? Куда подевалась его лояльность к старой доброй Англии, которая, если по совести, не сделала ему ничего дурного? Кстати, а почему ни одна европейская держава не выступила на стороне владычицы морей? Что французы с испанцами даже вступили в войну — понятное дело, ими двигала жажда реванша, но отчего все остальные монархи, столь нетерпимые к любому республиканству у себя дома, не сочли необходимым поддержать английского брата в борьбе с беззаконными мятежниками?

Да, глава торгового дома хорошо знал, что тутошним обывателям было в чем упрекнуть парламент и его Величество короля Георга III, но почему он сам так загорелся их обидами и нежеланием платить добавочные налоги в лондонскую казну? Вот Брекенридж, как и следовало ожидать, оказался верным тори и после отделения Массачусетса от метрополии продал дом, собрался и уехал в Новый Бронсвик. Туда из бывших колоний ушли целые тысячи, в некоторых городках неподалеку от Бостона опустела не одна улица, что уж о других говорить.

Говорят, эмигранты добрались до устья ближайшей от Новой Англии северной реки, много шире здешней, и в течение нескольких дней отстроили там новый город. Что ж, конкурентов мистер Уилсон не боялся. И ещё — он хоть не бывал в тех местах, но недавно видел хорошую карту североатлантических провинций империи, и убедился — нет, не вырасти, не взлететь тому новому городу, слишком просторна пронзающая его река. Справедливо, без воды городу не бывать великим, но посмотрите на Лондон, Париж или Рим, да, наконец, даже на Бостон — вода должна соединять берега, а не разделять их. Вот разве только Петербург…

Но здесь почтенный коммерсант предпочитал останавливаться. Думать дальше было малоприятно, а главное — бессмысленно. Ефросинья ушла из дома сразу, только он попробовал заикнуться об отъезде, о венчании. Ничего не ответила, а он другого и не ожидал, просто исчезла прямо на следующее утро. Не взяв с собою ни одного платья и не молвив ни единого слова, забрала детей и скрылась неведомо куда. Он искал долго, просил содействия у немало тому удивившихся приятелей по Английскому Клубу, даже, превозмогая стыд, ходил на прием к послу. Всё было бесполезно и не могло быть иначе.

Много, слишком много утратил в России мистер Уилсон, потому так сильно хотел нагнать, возместить, доказать. И не рассказывал никому о своей прошлой жизни. Да и могла ли она хоть кого-нибудь заинтересовать? Своя тут творилась история, новая росла республика, и чувствовал почтенный коммерсант, не остаться ей малой да прибрежной, слишком велика у здешнего народа гордыня. С Римом сравняться хотят, на меньшее не замахиваются. Только знал ещё — никогда уже не оплачет его Ефросинья, никогда не узнает… Ни он о ней и детях, ни она о нём. И вообще — его никто никогда не оплачет. Хотя похоронят торжественно, соответственно статуту и капиталу.

Отчего-то мистер Уилсон всегда встречал приходившие из России корабли со странным, несвойственным его возрасту чувством. Даже сердце билось чересчур часто, а потом замедлялось и почти останавливалось. Будто ждал он кого-то, ждал и никак не мог дождаться.

Окончание