Начинало светать. Прижавшись щекой к розовой цепочке рассвета, она безразлично глядела на пальмы, одетые в потрескавшуюся крокодилову кожу. Все равно ничего нового не скажешь…

Разрыв

Эстер Пастернак

בס»ד

«В воображении всегда меньше эгоизма, чем в воспоминании»
М. Пруст

Темнота затопила окно. Подробная ночь, вылетев из овальной рамы, пролетела над головой, примерно так пролетает мимо—летное торжество наших маленьких побед в этом конечном мире. На подоконнике по-прежнему лежала стопка неразобранных фотографий. Ася медлила, ей не хотелось разбирать эту груду прошлого, эти безупречные или напротив, полные упреков, воспоминания. Внезапный порыв ветра унес несколько фотографий в другой конец комнаты. Подбирая, взгляд ее остановился на одной — синий мяч на поле черных ирисов. Она помнила эту прогулку, только поля этого больше нет, а вместо него жилой район. «Архивная фотография. Впрочем, не только эта…» Фотографии были гладкие, как морская галька. Только из одних надписей можно было написать рассказ. В пустой банке из-под кофе что-то позвякивало. Ася сняла крышку, на ладонь выкатился оранжево-красный сердолик. Ася была уверенна, что камень давно пропал, и обрадовалась неожиданной находке. Она медлила, не решаясь открыть картонную коробку из-под обуви с моделями детских машинок. Шершавая поверхность слегка оцарапала кожу. «Такие игрушки уже не производят, сегодня все одноразовое…» Ее отнесло к другому берегу — к детству сыновей. Этой машинке пятнадцать лет, а этой одиннадцать… Объединенные детской радостью они лежали рядом в совсем еще недалеком прошлом. Волшебный источник памяти, удивительный материк, очерченный зыбкими контурами. Она поднялась, но, по-видимому, слишком поспешно — машинки рассыпались по полу, и разъехались каждая по своему маршруту. Сейчас она думала о том, что ни одна из многих дорог, по которой они с Йони успели пройти, не была так близка ей, как эта, последняя из тысячи первых. Ася развязала тесемки на папке с рисунками, на которой аккуратным детским почерком было выведено: «Мои рисунки. Санур. Деревня художников».

— Сегодня у меня урок рисунка.

После урока Ася заехала за сыном.

— Клоун получился замечательный. Но, мама, я, правда, не хочу быть художником.

Ночь кончалась. Большая коричневая бабочка, шурша крылышками, упрямо пыталась проникнуть в зеркальную гладь. Ася вышла во двор. В расплывающихся красках плавали тысячи пылинок, оседая на застывшие бугорки детских акварелей. Казалось, больше ничего не будет, кроме этих минут, сотканных из искристых точек августа, подернутого серо-голубой дымкой. Завтра в Рехане соберутся желающие созерцать падение метеоритов. Ася вспомнила полыхающую ночь 17 января 1991 года. Огненные дуги ракет прорезали высокий небосвод, несясь на Тель-Авив, и казалось, что не ракеты, а они с Йони перемещаются в пространстве.

На горизонте колебались раскаленные медные нити, теплое марево касалось лица. Ветер доносил пронзительный аромат цветов насинии. Орел завис над горой и исчез за хребтом. Это мгновение впечатляло настолько, что ни о чем другом не хотелось думать. Мамонты холмов вписывались в низкие облака, желто-седые склоны долины просвечивали насквозь, точно сделанные из тонкой папиросной бумаги. Но ведь здесь на самом деле все так хрупко… В Реханский лес они не поехали. Интересное это слово — созерцание; с-озерцо, а может с-ладонь? Есть в нем оз — отвага и есть отрицание. Августовские ножницы раскроили день. После прохладного душа стало немного легче. До приезда Йони оставалось прожить вторую маренговую ночь. Ася чувствовала свое одиночество оставленным Азовским морем — азов, лаазов. Из зеркала на нее глядело усталое, осунувшееся лицо. Странное ощущение не оставляло ее, ощущение западни, как раз в том месте, к которому она так стремилась. «Жизнь — великая неожиданность. Я не вижу, почему смерть не могла бы оказаться еще большей». Это Набоков. У нее же наоборот: «Смерть — великая неожиданность всегда, я не вижу, почему жизнь не могла бы оказаться еще большей». И оказалась. Ася помнила странное ощущение ухода глубоко в подсознание вселенной, когда всё, дотоле называвшееся емким словом «смысл», разбилось на мелкие осколки беззащитности. Долину Дотана поглотил ленивый хамсин; листья смоковницы свернулись в трубочки, а цикады устали звенеть и понеслись на юг, в белую пустыню. «Переезд, ностальгия по острову…Оставим эту “неизвестную внутреннюю Африку”[1]. другим и пойдем дальше, точнее, вернемся дальше».

«… и вот опять стою я перед домом
пронзительно, пронзительно знакомым,
и что-то мысль мою темнит и рвёт»
В.Набоков

Море было совсем рядом. Щедрое, оно осыпало берег солеными брызгами постоянно меняющейся, удивительной материи. «Давным-давно…» — так всегда начинаются сказки, — угодно было Творцу сделaть их обитaтелями своеобрaзного места на севере Самарии, небольшом причудливом островке в тридцати километрах от ближайшего города, и в двадцати от Средиземного моря, с контрастами от бархатной погоды до сильного ветра, летящего с моря. Но ни водной полосы, ни сaдa они никогда уже не смогут любить, так как любили прежде. По сути, все это уже история.

…Моросил дождь. Скалы пребывали в странной сонливости. Полная луна смывала комаров, жучков и кузнечиков в ручей, к которому по утрам приходили утолить жажду красно-дымчатые лани. Во всем преобладала медлительность движений, некая часть времени, имеющая для Аси особую ценность, поскольку она давно знала, что даже самому значительному событию в жизни человека ни в чем нет продолжения, и все пережитое повторяется лишь в воспоминаниях.

— Ты помнишь ядовитую змею на финиковой пальме в нашем саду?

— Помню. Дан убил ее выстрелом из охотничьего ружья.

— Убил, а она продолжает жить.

— Как это?

— Не знаю. Она откуда-то выползает. Слышишь, грaнaтовые деревья источают запах ранней осени, а птички поют: “Тивись фью, ти-вись, фью… Ты весь дивись…”

— Осень у нас настолько короткая, что поздней не бывает. Когда ты ее в последний раз видела?

— Змею? Вчера.

— Я уже говорил, что две твои макушки — признак гениальности?

— Не преувеличивай.

— Ты вообще находка — не оставляешь отпечатки пальцев — никаких следов.

— Не преувеличивай.

— Ну, что ты заладила, ведь если я на самом деле преувеличу, то найду в тебе такое…

— Мои макушки помогают мне преодолеть отчаяние. Впрочем, они именно то, что ты называешь моей интуицией. Поднимись на веранду, промокнешь.

— Разве это дождь? Вот после праздников начнутся дожди.

— И останутся в памяти. Все остается, Йони, примерно, как шрамы от железной сохнутовской кровати в наши первые годы жизни в Израиле. Всякий раз, вставая по ночам к детям, я ударялась о ее углы. Узкая кровать, но нам места хватало, помнишь? Только эти шрамы…

Сквозь влажную ткань ночи пробивался незнакомый звон. Ненадолго задержавшись, он исчез за черными холмами Ревавы. Звук этот, несомненно, относился к тому первичному чувству разрыва, каким оно бывает, когда события прошлого без черновика вписаны в чистовике. Из последней неразобранной коробки с книгами Ася вытащила одну, наугад. Это оказалась редкая книга под названием «Мешех». Ася читала: «Однажды великий еврейский ученый рав Хасдай ибн Шафрут написал хазарскому царю, владения которого находились на территории нынешней России, в нижнем и среднем течении Волги, письмо, коротое начиналось словами: “Верховному главе Мешеха и Туваля”. Жил рав Хасдай во времена Гаонов, великих еврейских ученых, а те считали, что именно на севере расположены те страны, которые пророк Иехезкель называл царством Гога. И, может быть от слова “рош” предводитель, голова, произошло слово Россия. Согласно еврейской традиции, когда говорится о “предводителе Мешеха и Туваля”, подразумевается некая “северная страна”; т.е. имеется в виду современная нам Россия. По крайней мере, известно, что Мешех, согласно объяснению Иерусалимского Талмуда, — это место по названью Мисья, а в одной древней книге “При Моше»” сказано, что под Мисьей понимается Москва». «Интересно, — подумала Ася. — что Мисья и Мессия состоят из тех же букв».

Начинало светать. Прижавшись щекой к розовой цепочке рассвета, она безразлично глядела на пальмы, одетые в потрескавшуюся крокодилову кожу. Все равно ничего нового не скажешь. Но, если “литература это неустаревающая новость”[2], то мысль о непредумышленной форме восприятия, несколько утешает. Ася вышла на балкон и полетела над распластанными полями в отмеренное, круглое время, бесполезно прячущееся в стволе бутылочного дерева, И то, что начиналось для нее вереницей сомнений, получило, наконец, свое единственно возможное завершение.

___

[1] В своем романе «Абу Тельфан, или Возвращение с Лунных гор» (1867 г.) Вильгельм Раабе назвал расщепленное человеческое сознание «неизвестной внутренней Африкой».

[2] Эзра Паунд