Александр Левинтов: Январь 16-го. Окончание

Loading

Большинство смотрит на этот вопрос спокойно и равнодушно, не относя себя ни к элите, ни к власти. Но так не бывает. Мы вынуждены самоопределяться: послушность властям есть самоопределение себя как пособника зла, и никакое самоуничижение, ссылки на бесталанность и слабоволие не являются оправданием.

Январь 16-го

Заметки

Александр Левинтов

Окончание. Начало

Лавина дьявола
(стихотворение в прозе)

Она может быть любого цвета — от мрачно чёрного, какой бывает только в преисподней, до абсолютно прозрачного, выдающего лавину только клубами турбулентности и нервным, паническим дрожанием воздуха.

Я видел зелёную лавину и розовую, голубую и пепельно-жемчужных тонов, поглощающих пёструю, карнавальную, кукольную, ненастоящую действительность мира. Это впечатляет и завораживает.

Не верится, что надо бежать, укрываться и увёртываться, не верится, что она движется на тебя, и твои размеры в сравнении с ней просто ничтожны. Её масштаб начинаешь постигать только тогда, когда она уже рядом.

Не верится, что она обладает мощью, силой, энергией, не терпящими возражений и сопротивление. Она очевидна до невероятия и невероятно очевидна. Правда, это последнее, что ты видишь перед собой.

Потому что потом наступает тьма или мгла — это неважно, потому что тебя уже нет, вместо тебя — закоченевший обрубок человека, вмёрзший в безразличную и бесчувственную пелену. Забудь всё, кем бы ты ни был.

В лавине ты становишься призраком, бесстрастным, бестелесным, монотонным. Ты не принадлежишь себе и не нужен себе, ты никому уже не нужен, и тебя можно теперь только бояться. Бойся и ты себя.

Можно ли её избежать? — конечно и даже легко: не бывай там, где сходят лавины, не иди ей навстречу и не жди её. Страшись её и себя в ней. Беги! Ты успеешь спастись и скрыться, если избежишь её очарования.

Немногие, слишком немногие, попав в лавину, остаются в живых, но эти немногие — несчастные инвалиды. Ни на что негодные и неспособные, расслабленные, поражённые потусторонностью, не от мира сего.

Ты хочешь оставаться счастливым, свободным, беспечным? — не приближайся к ней, но всегда смотри в её сторону, иначе она подкрадётся к тебе и украдёт тебя у тебя же самого. Будь бдителен.

Ты — разный: добрый, сильный, талантливый, красивый. Ты очень разный и гордишься своей индивидуальностью, неповторимостью, оригинальностью — до тех пор, пока тебя не поглотит лавина.

Эту лавину зовут Власть.

Элита и власть

Исходное положение понятия «элита» предполагает: цель Бога (или богов) не в совершенствовании мира, а в совершенствовании человека, которое достигается человеком в борьбе и противостоянии несовершенству мира. Исходя из этого принципа элитности вытекает два важнейших свойства элиты:

— элита — носитель смысла (смыслов) бытия;
— так как порочность овладевает в первую очередь имеющими власть (по мнению Платона, Л. фон Хайека и других авторитетов), то элита избегает и противостоит власти.

Любая элита — творческая, научная, политическая, элита места — выполняет миссию порождения смыслов.Элита не только собирает смыслы бытия — она формирует из них целостную картину мира, онтологию, задаваясь вопросами, выходящими за рамки их жизни и современного им общества. Вопрос Платона «Каким должен быть мир, чтобы в нем была невозможна казнь Сократа?» стоял перед Платоном всю его жизнь и не разрешен до сих пор, поскольку Сократов продолжают казнить.

Элита, если это элита, а не перечень лиц, наиболее часто мелькающих в СМИ, инстинктивно избегает власти.

Власть всегда иерархична, элита свободна от иерархии: в какой иерархии и на какой позиции, на какой полочке располагались Платон и Будда, Конфуций и Лао Цзы, Иисус и Магомет? Тут действует совершенно другой и очень простой принцип: «кто не с нами, тот не за нас».

Любая власть — и тираническая, и деспотическая, и советская, и антисоветская, и демократическая — обессмысливает жизнь. Собственно, в этом, кажется, и заключается основной смысл власти. Ещё великий афинский законодатель Солон (VII-VI века до н.э.), заметил, что власть — зло, а потому её надо распределять на как можно бóльшее число людей и на как можно более короткий срок, чтобы каждому досталось совсем понемногу. Кстати, давно замечено, что зло любит порядок, а именно эту функцию установления и поддержания порядка власти и приписывают.

Тираны и диктаторы занимаются обессмысливанием весьма успешно, так как не встречают никакого сопротивления, а если встречают, то просто уничтожают это сопротивление; демократия — в силу высокой турбулентности и вовлечения во власть многих — делает это неэффективно. Эта неэффективность тем выше, чем сильней оппозиция. В условиях равномощности правящей и оппозиционной партий (тори и виги в Англии, республиканцы и демократы в США, например) эта неэффективность максимальна, и мы должны быть благодарны любой оппозиции власти хотя бы за это и прежде всего за это.

Большинство смотрит на этот вопрос спокойно и равнодушно, не относя себя ни к элите, ни к власти. Но так не бывает. Мы вынуждены самоопределяться: послушность властям есть самоопределение себя как пособника зла, и никакое самоуничижение, ссылки на бесталанность и слабоволие не являются оправданием.

Бодрый взгляд вперёд

Молодой (относительно меня) человек, министр экономразвития РФ, доктор экономических наук и бла-бла-бла, Алексей Валентинович Улюкаев на ежегодном гайдаровском форуме в АНХиГС бодро и твёрдо пообещал, что через тридцать лет россияне не будут столь пристально как сегодня следить за курсом валют и мировыми ценами на нефть.

Я совершенно солидарен с коллегой, готов аргументировать его обещания и даже пройти чуть дальше и чуть смелее.

Через тридцать лет в России не останется ни нефти, ни газа, да и потребность в мире на эти ресурсы сильно упадёт. Надеяться на противоположное — всё равно, что в 30-е годы ждать к 60-м роста городского потребления сена.

О валюте также можно не беспокоиться, как мы не беспокоились о котировках в 60-80-е годы, тридцать лет кряду: курс в рублях оставался неизменным, чтобы там в мире ни происходило, а за обмен валюты можно было получить от трёх лет (за сумму менее 300 долларов) до ВМН, как это случилось с Рокотовым, Файбишенко и Яковлевым в 1961 году.

Перестанем мы заботиться о иномарках и компьютерах, дружно перейдем на импортозамещающие «копейки» и «феликсы», поскольку покупать «хонды» и «леновы» будет просто не на что.

Что касается импортных шмоток и жратвы, то у нас появятся новые торговые партнеры и поставщики: братские Бангладеш, Танзания, Гвинея-Бисау, Маврикий и Науру.

Мы наконец избавимся от сильно надоевшей всем рекламы: а что рекламировать-то? Норсульфазол, стрептоцид и тетрациклин? Так за ними и без всякой рекламы народ будет гоняться, потому что в аптеках будут лежать только просроченные горчичники.

И кончится расточительство электроэнергии, тепла и воды: мы будем единственной страной в мире, обеспечивающей отопление только дровами, два часа света дома — вполне достаточно, а хочешь помыться — иди в баню, где тебе шайку воды выдадут за весьма умеренную плату. Но мыться чаще трёх раз в месяц будет просто запрещено как расточительство народного добра.

Кстати, о народе — в нашей стране будет гораздо просторней, хотя и сейчас живём не скученно, не то, что эти голландцы, японцы и китайцы на Янцзы. Кто не успеет уехать, успокоятся в недрах и закромах родины бесполезным ископаемым. Останутся только избранные — в депутаты или спасать мир.

Но, конечно, кое-что и останется: армия, правительство, КГБ, бездорожье, повальное пьянство. Да, экономика как таковая, и плановая, и рыночная, исчезнут, зачем нам экономика, если есть ВПК? Министерство экономики, правда, останется — есть же у нас сейчас министерства культуры, здравоохранения, образования и науки без культуры, здравоохранения, образования и науки.

Сейчас мы никому не нужны и не интересны, а через тридцать лет здесь проходу не будет от археологов, палеонтологов и специалистов по приматам.

Аминь.

Самая долгая ночь

эта ночь длится из году в год,
без конца, чередою невзгод:
«Курск», Беслан, суд Басманный, «Норд-Ост»…
там откат, там распил, там занос…
про войну наш кошмар, про Чечню,
про Цхинвал, обречённый огню…
про украденный Крым, про Донбасс —
бывших братьев, что прокляли нас…
вот и в Сирию нас занесло,
чтобы сеять разор там и зло…
ПНХ — ныне наше клеймо,
оскотинившееся дерьмо…
это нас на Болотной — к ногтю,
этоб забыли про совесть свою…
нас отстреливают на лету
на Большом Москворецком мосту…
двести месяцев длится та ночь,
мы сумеем её превозмочь?
или так и уйдём в темноту,
в нераскаянную немоту?

Две Москвы

Вообще-то их, начиная с 2012 года, три. Третья — Новая Москва, нелепое начинание Собянина, кусок московской области, названный Новой Москвой. Это — конечно же, не город и никогда им не станет.

Читая студентам лекцию о Новой Москве, я обычно рассказываю старинный советский анекдот «Сексуальная революция в Европе»: «В Швеции две супружеские пары занимаются групповым сексом; в Польше две супружеские пары смотрят на видео, как в Швеции две супружеские пары занимаются групповым сексом: в СССР две супружеские пары слушают, как в Польше две супружеские пары смотрят на видео, как в Швеции две супружеские пары занимаются групповым сексом». Новая Москва и есть секс по-советски.

В данном тексте речь пойдёт об аналогиях с Польшей и Швецией, не более того.

Современная Москва всё более разваливается на два города.

В Западной Москве довольно высокая плотность качественного элитного жилья и жилья бизнес-класса: в Восточной Москве всего этого и сильно поменьше и всё оно сильно попроще. Тут преобладает массовка.

В Западной Москве — прекрасные экспресс-вэи (Минка, Рублевка, Новая Рига, Варшавка, Каширка, Ленинский, Ленинградка, Профсоюзная и другие выхлопные магистрали из города), в Восточной — вечно забитые пробками и вечно ремонтируемые Щелчок, Энтузиастов, Волгоградка, Рязанка и им подобные.

С Запада к Москве примыкают барские, княжеские, боярские и царские Ново-Огарево, Рублёво, Николина Гора, Барвиха, Горки и другие оазисы роскоши. С Востока к Москве не только ничего подобного не примыкает, но и со времён Петра I в этой части города никогда не было ни одного царя, вождя, генсека или президента.

На Западе промышленных предприятий было всегда немного и они первыми были закрыты: Дорогомиловский химфармзавод, филёвский телевизионный, имени Орджоникидзе и Кырпыр («Красный пролетарий»), прочая мелкая индустриальная сволочь. Преимущественно это были всё-таки приличные производства: кондитерская фабрика «Красный Октябрь», кондитерская фабрика «Рот-Фронт», шоколадная фабрика имени Бабаева, парфюмерная фабрика «Красная Роза» и косметическая «Свобода», фабрика игрушек «Горизонт», три пивных завода (москворецкий, бадаевский и хамовнический), текстильные фабрики Трёхгорка, в Кунцево и Тушино, сахарный завод. От всего этого гламура остался, кажется, только Гознак, да и тот работает в треть левой руки.

На Востоке гиганты советской и досоветской тяжелой промышленности долго стояли в руинах и лишь недавно пошли под снос: металлургический «Серп и Молот», автомобильные ЗИЛ и АЗЛК. На их площадках строятся преимущественно бизнес-комплексы, торговые центры и только-только приступили к строительству жилья. Конечно, хорошо, что больше нет завода Войтовича (передельная металлургия), но ещё фурычит нефтепереработка в Капотне, ещё жив Электрозавод и множество мелких и средних производств устаревших технологий: «Манометр», «Станколит», авиамоторный, прожекторный, метизный и т.п.

Западная Москва чиста и глянцевита, это город для белой косточки. Здесь хрущёбки почти полностью снесены. Восточная утопает в грязи и хлябях, застроена хрущёвскими пятиэтажками и брежневскими 9–12-этажками, уже сильно облезлыми и неприглядными. Здесь живут интеллектуальные негры и понаехавшие, преимущественно из бывшей Средней Азии.

Все министерства, городские власти и все столичные функции — в Центре и на Западе Москвы. Даже отделённая от государства церковь перевезла кафедральный собор из Елоховского храма (на востоке) в центр (храм Христа Спасителя), а резиденцию патриархии — из дальнего Загорска поближе к Кремлю, в Западную Москву.

Граница между Западной и Восточной Москвой достаточно прихотлива, но в целом можно сказать, что на севере она отделяет Бескудниково, Дмитровку и Коровинское шоссе от Речного вокзала и Ленинградки, а на юге — Бирюлёво от Царицыно.

Различия между Западом и Востоком особенно заметны, если ехать по Третьему транспортному: от Ленинградки до Профсоюзной катишь по фешенебельным ландшафтам, а далее — унылая и разбросанная пролетарская гопота, неприглядный индустриальный пейзаж.

Западная Москва имеет фасадный, вестибюльный, выставочный характер, Восточная — потаённые задворки, чёрный ход, куда иностранцев пускают неохотно и не без стеснения. Сюда не возят иностранных туристов, да и отечественных также.

На Востоке нет ни одного престижного кладбища, разве что Немецкое (Введенское), на Западе — Ваганьковское, Новодевичье, Кунцевское, Троекуровское, Востряковское и, Кремлёвское, разумеется.

В Восточной Москве не наберется и дюжины театров, на Западе их полторы сотни. Примерно так же распределены научные институты и университеты.

Есть и другие, весьма заметные и зримые различия, ну, например, на Калужской линии от Октябрьской до Ясенева — ни одного пересечения и сопряжения со станциями электричек, а на севере: и Северянин, и Свиблово, и Лось, и Лосиноостровская. На Калининской линии рядом расположены станции метро и ж.д. станции Новогиреево, Перово, Авиамоторная и платформа Новая, Площадь Ильича и платформа Серп и Молот. Станция Шоссе Энтузиастов будет связана с платформой Шоссе Энтузиастов на окружной ж.д. Ничего близкого этому на Западе нет. Там это — одиночные явления.

В Восточной Москве за годы 21-го века построено всего шесть станций метро, на Западе — 22, и это при том, что на Западе живёт явно меньше половины населения Москвы. Все три международных аэропорта Москвы, Внуково, Домодедово и Шереметьево — на Западе, а на Востоке — два малозначимых и фактически неиспользуемых, Быково и Чкаловский.

Что будет дальше?

Нет, Берлинскую стену строить не будут — вполне достаточно ценовых градиентов на жилую и нежилую недвижимость, которые будут только нарастать.

Вполне возможно, что Москва Восточная станет налоговым донором для Москвы Западной: деньги будут делать на Востоке, а тратить — на Западе.

Раньше Восточная Москва была заметно зеленей Западной (Измайлово, Кусково, Сокольники, Ботанический сад, Лосино-Островская Пуща, Терлецкий парк), теперь она будет желтеть, сереть и увядать, а зеленеть и колоситься начнёт Запад.

В конце концов Восток Москвы переименуют в Нью-Гарлем, а Запад — в Бродвейск.

К тому всё идёт.

Федеральная трасса Волгоград-Астрахань М-6
(советские воспоминания)

сиротская сторонка
почти в муку щебёнка
рытвины, ухабы
не соваться кабы
шоферни ватага
портвешок и брага
триста километров
под дождём и с ветром
голая пустыня
пыткою под линем
есть лишь направленье
воля и терпенье
грязи в Ушаковке
если ты не ловок
утопить машину
можно просто в глину
застревают КРАЗы,
ГАЗы и КАМАЗы
это ж не в Дакаре
это наши хмари
и отматерившись
потами умывшись
протащив к асфальту
ты подобно альту
заскрипишь навстречу
с жизнью человечьей

Случай в школе

Надежда и гроза

11-ый класс в любой придворной (той, что стоит во дворе дома) школе — горячая пора надежд и упований. Все, кому небезразличны результаты ЕГЭ, становятся жертвами учительской агрессии: им ставят двойки, устраивают выволочки, добиваются того, чтоб мамы, непременно мамы, а вовсе не папы или другие посторонние родственники, явились в школу.

А уж тут их, после гроз, громов и молний ждёт коммерческое предложение: «Вашему имярек необходимо подтянуть, во-первых, мой предмет, а во-вторых, все те, по которым у него будет ЕГЭ. Иначе он никуда не поступит и загремит, как миленький, в армию, в Донбасс, Сирию или ещё куда подальше. Цены у нас вполне умеренные, а уж для Вас лично, мы готовы пойти на персональную скидку. Четыре тысячи в месяц — разве это деньги, когда доллар так вырос? В любое удобное для вас время». В каждом выпуске практически всегда набиралось 5-6 жертв. Девочек эти страшилки, разумеется, не касаются. И, к сожалению, в каждом выпуске был один, максимум два возмутителя спокойствия, неудобных выскочек и супостатов.

Женька Рыбкин учился почти на одни тройки, но привозил родной школе, которую, честно говоря, недолюбливал, сильно недолюбливал, самые разнообразные дипломы — и по математике, и по истории, и по литературе, и по географии, и, кажется, ещё каких-то, с районных, городских и даже всероссийских олимпиад. Конечно, это сильно улучшало показатели, но явно не стоило тех хлопот, которые он доставлял школе и педколлективу. Но он был отъявленным шалопаем и безнадёжным бунтарём, анархистом и хулиганом. Он курил практически в открытую и его нередко обнаруживали на уроках пьяным. Из-за него дрались и его вполне половозрелые одноклассницы, и даже сикилявки пятых-шестых классов. С ним запрещали дружить, и потому все дружили с ним. Он дерзил, не знал, что такое дисциплина, домашние задания и уважение к старшим, напрочь прогуливал те предметы, которые не любил, а именно — физику и химию. И потому, черт с ними, с наградами, но все учителя мечтали, когда же он, наконец, закончит школу и оставит её и их, несчастных, в покое.

Но это была всего лишь надводная часть айсберга по имени Женька Рыбкин.

Его настоящая жизнь неизвестна была даже его родителям, хотя — вот он, дома, на виду, но — сам по себе или, как любил говорить отец, вещь в себе. Никто не знал, что слушает он в наушниках — он был в плену и очаровании Малера, Пуленка, Сен-Санса, но любимым был похоронный марш из второй соль-минорной сонаты Шопена. Он даже написал слова к нему. Он вообще сочинял стихи и переводил Гейне, Гёльдерлина, Новалиса, для чего пришлось освоить немецкий, имея твёрдую и безнадёжную тройку по английскому. Никто не знал круг его чтения, тем более никто не знал, что он почти и не ложился спать, ошалевший и истомлённый валился уже под утро. Достоевский, Платон, Фолкнер, Набоков были его любимыми авторами, которых он перечитывал и перечитывал. Школьный канон от Пушкина до Солженицына он старательно игнорировал, а, если и читал обязательных авторов, то непременно всё то, что не положено.

Он уже неплохо разбирался в винах, на которые аккуратно и регулярно зарабатывал и, конечно, с той же аккуратностью и регулярностью попивал под любимую музыку испанские и северо-итальянские вина — французские ему казались манерными и невыразительными.

Конечно, он бредил сексом и любовью, но, разглядывая себя в зеркале считал себя безнадёжно непривлекательным ни для одной и потому тайно влюблялся, влюблялся, влюблялся — с отчаянной безнадёжностью: училок, киноактрис, случайных прохожих, прочитанных и даже просто придуманных.

Шествие

Шла нервная предэкзаменационная весна: репетиторы, ЕГЭ-муштра, открытые двери в бесчисленных московских университетах, олимпиады.

А тут объявили о рекрутировании старшеклассников на грандиозное, непременно, чтобы больше миллиона человек, шествие в защиту Президента от всё ещё существующего НАТО и уже несуществующей оппозиции.

Несмотря на то, что квота была довольно большой, от каждого класса, начиная с девятого, по десять человек, Женька, конечно, отбор не прошёл, как наиболее неблагонадёжный и сомнительной политической ориентации (у него не было никакой ориентации и именно это было сомнительно и даже подозрительно).

Остальным было строжайшим образом запрещено высовываться из школы вплоть до окончания мероприятия, то есть до трёх часов дня. Их рассадили по кабинетам и дали писать тренировочное сочинение на вольную тему «Мой долг».

Женька уложился в один коротенький абзац: «Я должен своим родителям и учителям, своей школе, государству и лично президенту, всем угнетаемым, безработным, больным, несправедливо прессуемым, проигравшим и покалеченным. Я должен всем, даже Господу Богу. И я буду отдавать эти долги, честно и трудолюбиво, наверно, всю свою жизнь. Но я прошу не напоминать мне постоянно о моих долгах: память у меня хорошая, и кому чего задолжал, отдам всенепременно», после чего попросился в туалет, выпрыгнул со второго этажа, очень удачно, ничего не подвернув и не поломав, и налегке, своим ходом отправился на Тверскую, добровольцем.

Метро оказалось перекрытым, и ему, вместо того, чтобы, сделав пересадку с «Площади Революции» на «Театральную» и там всего одну остановку до «Тверской», пришлось ехать до «Арбатской», а там — не бульварами, перекрытыми полицией, а дворами и тихими переулками — пробираться к Макдональдсу, где он с другими попал в омоновскую облаву и пересёк Тверскую по подземному переходу, потом бежал аж до Тверского бульвара, где они, забравшись на высоченные деревья оказались недоступны даже для конной полиции (именно этот эпизод и попал в объектив телекамеры 1-го канала, директрисса узнала в одном из хулиганов своего отпетого, что, конечно, мгновенно вскипятило её гнев).

Всё-таки ему удалось добыть на каком-то раздаточном пункте красно-сине-белую форменную куртку, через тылы «Елисеевского» проникнуть в ряды шествия и победно завершить на Манежной свою авантюру.

Толпа отшествовавших растекалась по автобусам с иногородними номерами, у дверей каждого из которых стоял распорядитель и раздавал садящимся по триста рублей. Поначалу Женька также захотел получить свои незаконные: это, ведь, очень просто, надо встать за спиной распорядителя, подсмотреть фамилию, ещё не отмеченную галочкой и, подойдя к нему с парадного входа, назвать. А потом по какой-нибудь нужде выйти из автобуса восвояси.

Деньги, конечно, небольшие, но заманчивые простотой получения, но Женька, подумав, твёрдо решил быть бескорыстным, в конце концов он был единственным на целый миллион нанятых добровольцем.

Метро открыли, и через сорок минут он был уже в школе — забрать своё барахло.

Охранник Степаныч его задержал зачем-то — и у дверей нарисовалась директрисса:

— Рыбкин, в мой кабинет!

Она швырнула на стол его «Мой долг»:

— Завтра с матерью на педсовет о твоём исключении из школы. Свободен!

Курский вокзал

Дома он всё рассказал матери, но сжато и в самых общих чертах: в школе ей дорасскажут с подробностями, каких он и сам не знает.

Сумерки в начале апреля ещё ранние, ещё и семи нет, а запад затянулся бирюзово-лазоревой анемоновой пеленой, и вполнакала зажглись уличные фонари. На Курском вокзале было и пусто, и тихо. Наверху, в зале ожидания полно свободных пластиковых кресел.

Женька сидел, пропуская крикливые объявления, напевал давно любимые песни и мелодии, пытался что-то записать своим корявым скачущим почерком, но быстро понял, что это нерасшифрубельно. Захотелось выпить, например, немного коньяку, но денег в карманах набренчало с сущий пшик. Он вышел на перрон. Уже был глубокий вечер. Он дошёл до края пустого перрона, чуть напевая старинный «Сиреневый туман».

«Если сейчас сесть на поезд и уехать, куда-нибудь» — думал он — «а там (где там? — неважно) устроиться на работу, раствориться, исчезнуть, но — ничего не забывать и не забыть, чтобы всё это потом написать, вернуться домой через несколько лет, повзрослевшим, посуровевшим и даже знаменитым, а все они как были ничем, так и остались ничем, а, впрочем, и чёрт с ними. А ещё можно попасть к ментам, получить за что-нибудь срок, отмотать его, вернуться рецидивистом, мстительным и жестоким. Или — загнуться на каком-нибудь лесосплаве или лесоповале». А «Сиреневый туман» продолжал напеваться, и темно-синие прирельсовые огни по уходящей трассе светились тускло и похоронно.

Вены

Заметно похолодало, до нудной дрожи. Он поехал домой, раз никуда не уехалось, в темноте своей комнаты включил музыку: «Пляска смерти», «Грёзы любви», Похоронный марш из Второй соль минорной сонаты, «Интродукция и рондо каприччиозо». В глубине стола он нашел пачку отцовских использованных безопасных лезвий «Жилетт»: зачем он их хранил? — оказывается, для этого.

Он набрал чуть тёплой воды, лёг и стал чиркать затупившимися лезвиями по обоим запястьям, то по одному, то по другому. Кровь потекла, но медленно, он всё чиркал и чиркал, пока не заломило руки. Тогда он лёг в розовеющей воде, расслабился и стал смотреть в потолок — он непременно хотел видеть всё сам. Где-то высоко-высоко запел на басовых нотах торжественный хорал, запястья саднило от остывшей воды, но это ничего, осталось совсем недолго.

В дверь забарабанили:

— Ты, что, один в семье?! Другим ванна не нужна?!

— Сейчас, — каким-то деревянным, незнакомым голосом ответил он, вылез из ванной, обмотал кровоточащие запястья маленькими полотенцами из грязного белья, смыл накапавшие следы крови и боком вышел из ванной, выпроваживаемый злым взглядом в мокрую спину.

Он лёг в постель, отбросив одеяло, навзничь:

— Здесь умру.

И заснул.

Ночь кровь остановилась и немного запеклась. Он нашёл бинты, кое-как забинтовался, надел рубашку с длинным рукавом, обрезал ножницами марлевую бахрому и спрятал перевязанное под манжеты так, чтоб никто не увидел.

Педсовет

Педсовет был назначен на два часа. На уроки он, естественно не пошёл. Слушал музыку. Ещё раз написал сочинение «Мой долг», теперь развёрнуто, длинно и обоснованно, даже с цитатами, поменял название. Теперь оно называлось «Не забывай!». Распечатывать не стал — пусть хранится в недрах Ворда.

Педсовет проходил в кабинете директриссы, большом, но от обилия учителей ставшим тесным. Некоторых учителей он видел впервые. Все, кроме него, сидели. Мама, бледная, с дрожащими губами, сама учительница в соседней школе, была ближе всех.

После гневного выступления директриссы стали выступать остальные. Первой — классная, за ней потянулись прочие предметники. Никто ни слова не сказал в оправдание и все говорили с возмущением и негодованием, вполне, впрочем, напускными.

Он почувствовал, как из-под бинтов начала течь кровь и поспешно сунул руки в карманы:

— Посмотрите на этого наглеца, на его нахальную позу, «руки-в-брюки», вынь руки!

Он этого не сделал: «Только бы не упасть сейчас».

Разговор упорно клонился к отчислению, за полтора месяца до последнего звонка. Терпение педколлектива лопнуло. Наконец, слово дали матери:

— Женя, ну как же ты мог?

— В семье не без урода, мама.

Слезы брызнули из её глаз и застыли. Она совсем побелела, поседела:

— Как ты мог такое сказать!

Педсовет неожиданно на этом месте кончился, потому что ни советовать, ни говорить никому ничего уже не хотелось и не моглось.

Поддерживаемая сыном, мать нетвёрдо вышла из кабинета, из школы, на залитый теплом и солнцем двор. Они молча вернулись домой и также молча провели остаток дня, вечер, и ещё один день, и ещё — до конца недели.

В понедельник, всё ещё с замотанными запястьями, он поплёлся в школу, где за это время ничего ровным счётом не произошло.

Благополучный эпилог

Запястья к концу четверти зажили, но множественные шрамики оставались ещё долго, и он стыдился и стеснялся их и никому не показывал, приобретя скверную привычку постоянно и вызывающе держа руки в карманах.

Экзамены и ЕГЭ он как-то сдал, поступил, неожиданно для всех, включая себя и родителей, в престижный университет, окончил и его, с красным дипломом. Потом женился, потом ещё раз и ещё. Это ведь, говорят, к удаче. Имел приличную работу. Словом, всё стало хорошо, совсем хорошо. Совсем стало.

Дядя Ваня Ерков

У нас очень большая и дружная семья. Нас много. У меня родных, двоюродных и троюродных братьев и сестер около сорока человек, и мы все друг друга знаем с детства и дружим. И не только. Помню, в первом классе я был влюблён в свою кузину Юльку. Теперь я уже большой, шестой класс кончаю и понимаю, что мы как родня не можем любить друг друга, но мы всё равно дружим и стараемся как можно чаще видеться.

Дядей у меня тоже много: и дядя Петя, и дядя Сережа, и другие, в том числе два дяди Саши — дядя Саша Колесников, муж маминой младшей сестры и дядя Саша Горшков, сын бабушки Вали. А ещё есть три дяди Вани: дядя Ваня Токарев — он погиб на войне, но мы все его помним и отмечаем и его день рождения, и его день смерти, хотя на какой войне он погиб, я не знаю, потому что у нас же не о всех войнах говорят; дядя Ваня Самойленко неродной, а двоюродный дядя, и дядя Ван Ерков, родной муж тёти Поли.

Дядя Ваня Ерков — балагур и весельчак, всегда в отличном настроении. Его любимая и всегдашняя прибаутка: «жить-то как хорошо стали — чай внакладку пьём!» Когда взрослые мужчины выходят от стола покурить, на балкон, в коридор или на улицу, он всегда рассказывает один и тот же анекдот, который знают все, и слышали все, и даже мы, пацаньё, знаем его наизусть:

— Решил интеллигент посмотреть, как это: выпить на троих? Пошёл к магазину, а там уже двое стоят, третьего ждут. Ну, скинулись по рублю, купили бутылку водки и плавленый сырок «Новый» (тогда такие цены были, как я понимаю, а, может, таких цен и вовсе никогда не было, и потому это смешно), зашли в какой-то подъезд, выпили, закусили сырком. Интеллигент говорит: «Здóрово, спасибо, я пошёл», тут один из мужиков ловит его за пуговицу пальто: «Куда, гад? А попиздеть?!»

Дядя Ваня рассказывает этот анекдот ещё с тех времён, наверно, много-много лет, и всё тем же — и всё равно все смеются.

Я очень люблю дядю Ваню Еркова, потому что он очень лёгкий и славный человек. Но однажды, когда он был, как ему казалось, совсем один (он просто не заметил меня или забыл обо мне, что я тут вот, рядом), он так грустно и тоскливо вздохнул, что мне его стало очень жалко. Я подошёл нему, сидящему на диване, и спросил:

— Дядя Ваня Ерков, что с тобой? Ты ведь такой весёлый и так заразительно смеёшься.

Он посмотрел мне в глаза, долго-долго, а потом ответил:

— Я, Женька, если перестану смеяться, то повешусь.

Я ничего не понял, но переспрашивать, конечно, не стал. А только с того раза начал примечать: да, все смеются его шуточкам-прибауточкам, его анекдоту, но делают это как-то не очень естественно, немного натянуто, будто по необходимости, и не потому, что боятся показаться невежливыми или что они без чувства юмора, а по какой-то совсем другой причине.

Я долго ломал себе голову над этим, а потом не выдержал и спросил у мамы, ведь дядя Ваня Ерков — её свояк.

Она долго думала: говорить — не говорить, а потом произнесла:

— Это потому что он чекист.

— Он мучит и убивает людей?

— Нет, он шофер и возит своего начальника, который мучит и убивает людей. Дядя Ваня Ерков — самый разнесчастный человек на свете. Вот почему все смеются его шуткам и этому дурацкому анекдоту: все в душе жалеют его, потому что на самом деле он очень добрый и совестливый человек.

Через несколько лет дядя Ваня Ерков умер. Все говорили, что от рака, но я твёрдо про себя знал — от огорчения.

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Александр Левинтов: Январь 16-го. Окончание

  1. Запад Москвы д.б. лучше Восточной по розе ветров. Зап. ветры несут свежий воздух, а Востоку достаётся воздух, испорченный предприятиями Запада, а ныне ещё автотранспортом. Да и река вступает в Москву с С-З, то есть на Юго-Восток вода попадает уже грязной. С 1912 г. на С-З. заработала Рублёвская водопровод. станция, так что леса вокруг стали (видимо) заповедными. Впрочем, ныне Одинцовская адм-ция рубила и рубит их нещадно под собственные стройки и для продажи под виллы нуворишам. Нынешняя «Рублёвка» была элитной ещё в начале ХХ века. Пример — дача (нефтепромышленника) Зубалова — она же пристанище тов. Сталина до 1934 г., пока он не переселился в Кунцево.
    Восток Москвы -не только Кожухово (быв. болото) и Угрешский ручей, собирающий стоки тамошних пром. предприятий. Немного далее по Нижегородской дороге — Обираловка, переименованная в г. Железнодорожный . Подозреваю, что там был таможенный пункт, а до 1654 г. таможни отдавались на откуп тогдашним ОПГ, которые не церемонились с купцами. Отсюда, видимо, название.

  2. Вот если бы Достоевский (только для примера) выдавал бы своего «Идиота» по две странички в неделю и печатал их в нашей Мастерской, как скоро в отзывах перестали бы писать «Здорово!», «Отлично», «Понравилось», «Очень прилично» и т.д.?

    Но на одно мелкое замечание осмелюсь — Магомет все же довольно определенно принадлежал к иерархии, как мне кажется.

    1. социальное положение Магомета было ещё более неопределенным, нежели Иисуса, которого хоть некоторые признавали за учителя и целителя, но Магомет, как и Иисус, создал свою духовную иерархию, такую же примитивную (Христос-апостолы-ученики; «Мухаммед думал, Абу-Бекр говорил, Омар действовал»; у Будды было 60 апостолов — вот и все их «иерархии»). То, что Иисус царского рода (из колена Давидова), Будда — княжеского, а Магомет — «дворянского», лишь подчёркивает их внеиерархичность.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.