Михаил Ермолаев, Тамара Львова: Три главы, в книгу об Арктике не предназначенные. Из воспоминаний М.М. Ермолаева. Продолжение

Loading

Вот в чем заключалась дьявольская хитрость создателей лагерного режима: убийцы, грабители, так называемый «контингент», неизбежно становились привилеги­рованными членами сообщества, а «контрреволюцио­неры», в бесчисленных вариантах 58-й статьи, — попираемыми… Как и было задумано!..

Три главы, в книгу об Арктике не предназначенные

Из воспоминаний М.М. Ермолаева

Михаил Ермолаев, Тамара Львова

При творческом участии Владимира Фрумкина
Продолжение. Начало
М.М. Ермолаев, 1950-е годы

Глава III
Продолжение…

Ремарка — Т. Л.

В последней фразе, которой мы закончили — горькое предчувствие: долго ли оставаться на свободе? Напомним:

«Мысль оказалась пророческой»…

М.М. — продолжает…

24 августа 1940 года за мной пришли во второй раз…

Я встретил ночных посетителей спокойно, может быть, с облегчением: очень уж мучительное это дело — ожидание. Попросил жену напоить меня на прощание чаем. Она предложила по чашке чая и тем, кто пришел. Они выпили, поблагодарили… И меня увели. Я уже знал, что жена ожидает Аленку. Увидел я их всех через пять лет, в городе Сыктывкаре… Но тогда казалось, что прощаемся навеки.

Ремарка Т.Л. — из 2015-го…

Совсем недавно я прочитала в журнале «Север», № 5-6 2012г., статью доктора геолого-минералогических наук Н.И. Тимонина (г.Сыктывкар) — «ПЕРВОПРОХОДЕЦ. Рассказ о Михаиле Михайловиче Ермолаеве». Статья интересная. Рекомендую всем, кого интересуют многогранная, удивительно разносторонняя научная, педагогическая деятельность М.М., его полярные экспедиции, арктические исследования. И редкое, уникальное обаяние этого человека. Вот только несколько фраз из нее — о М.М. Ермолаеве вспоминает В.В.Беляев, который под его руководством работал над своей диссертацией: «Мне неоднократно довелось встречаться с Михаилом Михайловичем как в Ленинграде, так и в Калининграде, не раз бывал у него на кафедре и дома… Сотрудники его кафедры в Калининградском университете, с которыми мне приходилось общаться, с какой-то особой теплотой и, я бы сказал, даже нежностью отзывались о Михаиле Михайловиче. Таким он и остался в моей памяти».

М.М. …

Да, тогда казалось, что прощаемся навеки… Теперь все шло очень быстро, так сказать, без лишних формальностей. Допросили меня всего один раз, причем это был другой, незнакомый мне следователь. Никакой ошибки уже не было: арестовали меня как родственника Самойловича и немецкого шпиона. Следователь был безукоризненно вежлив и сразу же предъявил мне новое обвинение, по ст. 58, пп. 10, 7 и 11. Он посоветовал признаться в том, что я был завербован германской разведкой, чтобы не осложнять дело, ибо судьба моя решена самим фактом первого ареста и каково обвинение — несущественно. Правда, сказал он мне все так же любезно, есть возможность значительно смягчить приговор, если я соглашусь подтвердить и подписать показания некоего Бориса Рожкова. Это были совершенно бредовые показания загнанного в тупик, сломленного, запуганного и скорее всего физически истерзанного человека! В них обвинялись во вредительстве и предательстве ряд геологов: В.А. Обручев, Я.С. Эдельштейн, В.К. Катульский, М.П. Русаков, М.М. Тетяев, И.Ф. Григорьев, А.Г. Вологдин и еще несколько; очевидно, намечено было раскрутить крупное «геологическое дело».

Отдаю должное моему следователю. Думаю, изучив мое предыдущее, первое дело, он понял, что дальше самооговора я не пойду, во всяком случае, слишком долго придется со мной возиться. Я отодвинул показания несчастного Б. Рожкова, следователь так же молча положил их в ящик стола, предложив мне другую бумагу:

— А вот это Вы должны подписать. Другого выхода нет…

И я подписал… Не все ли равно?.. 30 декабря 1940 года, без суда, «особым совещанием», «тройкой», я был приговорен к ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь ) сроком на 8 лет. И вздохнул с облегчением: только не тюрьма…

Вначале все складывалось удачно, если можно употребить это слово в данной ситуации. Без изнурительного ожидания, уже через трое суток, я ехал к месту своего назначения, в Архангельскую область. Нам повезло, ибо везли нас в относительно близкий лагерь, к тому же пользующийся у зеков доброй славой… Но, увы! Именно нашу группу, из пяти человек, здесь не приняли и отправили в одно из самых глухих мест Коми АССР, где только что был основан новый лагерь. Но и тут обстоятельства складывались для нас относительно благоприятно: мы были почти первыми и таким образом сразу же стали «ветеранами», что, безусловно, дает преимущества по сравнению с вновь прибывающими, ну хотя бы в том, что мы устроились на лучшие места в бараках и довольно свободно…

Здесь я пробыл три года. Вначале на общих работах — лесоповале. Что и говорить, тяжелая работа. Но я был молодой, сильный, и была у меня полярная закалка, которая здесь мне очень пригодилась. Я ведь и край этот знал и любил — бывал в экспедициях. Признаюсь, что первое время, когда еще достаточно был крепок и не измучен постоянным недоеданием, самым тяжелым для меня и самым обидным представлялся не самый труд, а его бессмысленность; мы видели — это было несомненно! — что лес, который мы валили, никуда не идет, остается здесь же гнить или распределяется на нужды начальства лагеря. И отнюдь не один я такой был: наше поколение, первое поколение новой интеллигенции, выросшей и выучившейся после революции, было, в подавляющем своем большинстве, глубоко и искренне предано Советской власти и партии большевиков, загнавших нас в лагеря и ссылки, — в этом-то и состоит чудовищный парадокс, знак времени…

Ремарка Т.Л.

Именно к этому «первому поколению новой интеллигенции, выросшей и выучившейся после революции…, глубоко и искренне преданной Советской власти», принадлежал и мой отец, Лев Исаевич Рабинович… Жили мы тогда на Украине, в г. Запорожье, в доме ИТР (инженерно-технических работников), и каждую ночь — мне было тогда 7–8 лет — приезжали к одному из подъездов «черные машины» и… «увозили, увозили, буквально всех пап увезли… Никогда не забуду: мы, дети, дурачки, я бы сказала — «невинные паршивцы» выходили гулять в палисадник за домом и орали (эти имена я до сих пор помню!): «У Эвелины Иванович папа — ВРАГ НАРОДА!» Или… «У Пети Васильева папа — ВРАГ НАРОДА!» (Я процитировала несколько строк из нашей В. Фрумкиным повести — переклички «Через океан». Главка так и называется — «Черные машины». Не правда ли — похоже: что в Ленинграде, что в Запорожье? Ездили и ездили по ночам по всем городам и весям нашей необъятной Родины «черные машины» — увозили и увозили самых лучших людей, цвет новой советской интеллигенции. И теперь еще — в 21-м веке! — расхлебываем…

Продолжает М.М.Е.

Как мы работали? В лесу огораживался участок, по его границам расставляли собак, давали «дневной урок» — и начинай, вкалывай… Пока не кончишь, в лагерь не отведут. Работали мы вместе с уголовниками, которые, несомненно, были сильнее и здоровее многих из нас — интеллигентов. Трагическим с первых же дней оказывалось положение людей, абсолютно непригодных к этому труду, непригодных и всё… Они погибали быстро. В муках принимали свой конец. Но многие все-таки постепенно натаскивались, привыкали. И выживали. Конечно, не бесконечно. Никакой нормальный человек не мог долго вынести эту работу. Начинались отеки рук, отеки ног, кружилась голова, тошнило…

К концу дня группа работающих все уменьшалась: выполнившие «урок» уголовники прохлаждались, посмеивались, а то и издевались над нами. Подгоняли: быстрее, быстрее, а то сидим тут из-за вас. Но никогда не помогали! Новичков спасала «артель» товарищей, бравших на себя в первое время большую часть их нормы. И в пару со слабым становился сильный и тянул, тянул его, надрываясь сам… Каких я тут встретил людей! В этом и было мое спасение, в какой-то степени компенсация за все невзгоды.

Кто были эти люди? Конечно, и наши, статья 58 со всеми ее пунктами — «враги народа». Впрочем, и среди них разные были… А вот кто меня поразил — «пострадавшие за веру». В нашем лагере была целая группа сектантов-баптистов и староверов-раскольников, которые как-то удивительно «вписались» в лагерную обстановку. Это выражалось прежде всего в их отношении к тяжкой физической работе. Они рассматривали ее как испытание, посланное им богом, испытание, почти желанное, его надо было пройти, преодолеть — пострадать! – чтобы заслужить божье расположение. Я атеист, воспитывался в атеистической семье, но со староверами уже однажды встречался — писал об этом в своих воспоминаниях об экспедиции на Тиман в главе: «Земля Параскевы Выучейской». Здесь была вторая встреча. И мое мнение об их удивительной душевной стойкости подтвердилось. Они становились в пару с ослабевшим на лесоповале, отрывали от себя кусок в лагере. Об одной незабываемой встрече я еще расскажу…

Не знаю, везде ли так или только наше начальство придумало, но действовала у нас в лагере система «дифференцированных пайков», «кнута и пряника»: не выполнившим дневной урок, выполнившим его и сделавшим больше нормы — выдавали разные порции. И получался заколдованный круг: слабые еще больше ослабевали. «Артель» и тут приходила им на помощь…

Иногда снится, как мы идем через лес в лагерь к ужину, — что там? — мутное варево и вожделенная пайка хлеба… Мы идем, почти счастливые, предаваясь этой своей мечте, и не видим, не замечаем, что окружены охранниками и собаками…

Лагерные собаки… У меня ведь к собакам отношение особое: сотни километров пути по снежной дороге, особенно трудной, если ее приходилось пробивать по насту, проделал я на собаках в моих северных странствиях. Был абсолютно уверен, что могу завоевать любую «собачью душу». Вот и здесь, в лагере, буквально в первый же день пытался завести знакомство с собакой: словом, звуком, жестом, выражением лица изображал одной из них свою любовь. Ответ последовал тут же: молча и яростно она бросилась на меня, повалила навзничь. И морда у нее была страшная — дикий зверь. Я сделал робкую попытку подняться — и снова она меня повалила, но в этот раз зарычала и впилась в руку. Только по команде конвойного она меня отпустила… Но мне было мало — я слишком верил собакам. А тут даже поспорил с товарищем: укрощу, говорю. Сделал еще две попытки. Результат тот же. Оказалось, я недооценивал собачьих качеств — ее способности преображаться, вопреки своей природе.

Потом уже я узнал: собаки проходили особую натаску — их дрессировали на нашу одежду. Встретившие нас вполне дружелюбно, они мгновенно преобразились, как только нас переодели в лагерную робу. Запах ли ее специфический или что другое, но они сразу же люто нас возненавидели, готовые броситься и растерзать при самом малом нарушении лагерного режима, не говорю уже о попытке побега: просто шаг из строя — и прыжок разъяренного зверя.

Когда нас выводили на работу, каждой группе придавалось вместе с конвоирами несколько собак. И не дай бог какому-нибудь наивному новичку, вроде меня, любителю собак, попытаться их погладить. Вот уж для кого мы были подлинные «враги народа». Как ни смешно это может показаться, меня неистовая собачья ненависть прямо-таки угнетала, я воспринимал ее болезненно, при неизменном ее проявлении вновь и вновь расстраивался и как бы заново удивлялся…

Мне недолго пришлось быть на общих работах — и в этом, конечно, причина моего спасения: никакого «полярного» здоровья на лесоповал бы не хватило, тем более, что уже давала себя знать боль в ногах, вначале на Севере обмороженных, потом, после «горячей обработки» при допросах — суточных стояниях — уже никогда совсем не проходившая…

Должен сказать, что в жизни моей случалось немало чудес. В Печорском лагере — меня несколько раз переводили с одного пункта в другой — у меня оказался знакомый, и не кто-нибудь, а сам начальник — капитан Шемина. Еще в кабинете своего следователя на Шпалерной я услышал о Севжелдорлаге на строительстве новой Печорской магистрали, где начальником капитан Шемина. Что-то мне говорила эта фамилия, но я так и не вспомнил тогда. А потом долгий путь в тюремном вагоне, мучительный пеший этап в северной глухомани, общие работы на лесоповале — я и вовсе забыл о человеке с редкой фамилией: Шемина.

И вот теперь, едва нас пригнали в новый лагпункт, меня вызывают к самому начальнику. Иду в полном недоумении. Вхожу. Мне навстречу из-за стола поднимается человек, очень знакомый… Узнал! Я встречался с ним в Арктике несколько раз во время моих полярных экспедиций. Его представляли мне как строителя-железнодорожника, мы давали ему какие-то научные рекомендации. И в голову не приходило, где и какие дороги он строит, с каким контингентом рабочих, и, тем более, что он служит в «органах»…

— Здравствуйте, Михаил Михайлович, — сказал он приветливо, но руки все-таки не подал. — Отношения у нас будут прежними, но афишировать мы их не будем…

Я никогда больше не был у него в кабинете, никогда не разговаривал с ним наедине, но незримую помощь своего начальника ощущал постоянно. Главное, на общие работы меня больше не посылали. Так и не знаю точно, была ли это только его инициатива или, как он сказал мне тогда же, при нашем первом лагерном свидании, с самого начала я был предназначен высоким начальством для руководящей работы, но в пути предписание это затерялось — о, всемогущая наша российская безалаберность! — а теперь он его нашел, отыскал меня и вызвал…

У меня есть сейчас уникальная возможность — рассказать об образцовом лагере, во главе которого стоял не садист, не изувер, а… хороший человек, сам в эту систему загнанный обстоятельствами. Что же «наилучшего» могла породить бесчеловечная эта система?

Железнодорожная магистраль, которую мы строили, целиком возводилась руками и под инженерным руководством тысяч заключенных, даровым, рабским трудом.

Это было государство в государстве. Существовали одновременно две совершенно разные линии подчинения и субординации: одна — взаимоотношения с невольным и вольным инженерным начальством, специалистами — строителями высокого класса. Другая — полное подчинение МГБ-шному лагерному начальству. И если по первой линии мы чувствовали себя людьми и специалистами, то по второй, нас ежеминутно могли — и делали это! — сбросить в самое полное ничтожество и унижение. Мы должны были постоянно ощущать себя шпионами и вредителями, которым предоставлена возможность искупать свою «вину» перед народом и государством. Причем это отношение как к самым презираемым преступникам-предателям принимало особенно невыносимые формы от уголовников, которые всячески бравировали своей «идейностью», «преданностью» Советской власти, называли нас не иначе как «сволочами» и «суками», «продавшими Родину», «контриками на службе империалистов».

Вот в чем заключалась дьявольская хитрость создателей лагерного режима: убийцы, грабители, так называемый «контингент», неизбежно становились привилегированными членами сообщества, а «контрреволюционеры», в бесчисленных вариантах 58-й статьи, — попираемыми. И никакой, даже наш «идеально-справедливый» начальник ничего не мог сделать с этим страшным миром уголовников, бывших истинными хозяевами лагеря. Как и было задумано!..

Помню одного из них. По имени, кажется, Николай, по кличке, очень ему несоответствовавшей, — Любезник. Бандит в полном смысле этого слова, совершавший на воле разбойные нападения, грабежи, кражи, — он-то и был у нас главарем, лагерной элитой, «аристократией» местного масштаба… Шантаж, обирание, издевательства — все нити сходились к нему, и всегда безнаказанно: преступный мир объединен, а мы разобщены и беспомощны, неспособны ему противостоять.

…Как я жду посылку… Надеюсь… Теряю надежду… Снова жду… И вот приходит… К самому дню моего рождения, поздней осенью, как по заказу — 29 ноября… Постарались мои родные: кусок сала, баночка домашнего варенья, кулечек конфет «Мишка на севере» — в молодости я сладкоежка был. И теплый свитер — надвигается зима, северные морозы… И я знаю, жена отрывает от себя последнее, у нее на руках — дети. Двое малышей-сыновей и новорожденная Аленка… Но протягивается к моей посылке рука. Рядом Любезник — уж как я ни прятался, агентура его работает превосходно! — спокойно и нагло смотрит мне в лицо: «Мое!.. Обещал… Давно уже мне продал… Забыл, что ли?.. А ну, кто подтвердит?.. Кто постоит за правду?»… Одни молчат. Другие неопределенно кивают. Третьи подтверждают и «за правду стоят».

Не всегда грабеж был таким откровенно наглым. Но редкая посылка доходила до адресата в целости, без предварительного вскрытия лагерными боссами. И из присланных денег нам доставалась лишь небольшая часть — почти все отбирали. Иногда удавалось получать свои деньги на имя вольнонаемных товарищей по работе и брать у них малыми дозами. Тогда можно было прикупать кое-что в лагерном ларьке к скудному нашему рациону…

Конечно, месяцы и годы горького опыта учили. Способы самозащиты были разные. Приглашали, например, вожака-уголовника на дележ, того же Любезника. Взяв себе лучшее, наделив кое-чем своих приспешников, он все-таки что-то оставлял хозяину посылки. Приходилось даже давать родным данные уголовного покровителя и просить посылать на его имя — тогда уже определенно можно было рассчитывать на «свою долю»… Но это все потом, потом, а вначале была полная беззащитность и чистый грабеж.

Повторю… Начальник наш, капитан Шемина, был абсолютно бессилен противостоять уголовникам. Все, что он мог, — сделал: тайно, через помощников, предложил мне получать на почте деньги по частным переводам для наших з/к — инженерно-технического персонала — и приставлял ко мне в этот день охрану. Мне выдавалась доверенность на всю сумму, потом я частями распределял ее между владельцами, остальное запирал в служебном сейфе. Но и эти меры предосторожности не всегда оказывались успешными. Тогда я возвращался к товарищам с пустыми руками. И горько было, и обидно, и зло брало…

Я уже писал, что видел там не только человеческие отбросы: бандитов, негодяев, насильников, словом, подонков. Нет! В том-то и дело. Нигде, никогда, ни до ни после, я не встречал вместе, сконцентрировано, столько хороших, прекрасных, душевных, ярких, одаренных, талантливых, благородных, мужественных — эпитеты можно подбирать бесконечно! — замечательных людей, чем в те мои лагерные годы. Казалось, весь цвет нашего государства, необъятной нашей страны, от Балтийского моря до Тихого океана, собрали здесь, за колючей проволокой. Именно поэтому я не считаю эти страшные годы потерянными. Наверное, именно поэтому я сохранил — так считают мои родные и друзья — жизнерадостность и веру в человека. Много лет я мечтал о том времени, когда смогу рассказать обо всех, кого встретил там и кого помню. Время это пришло, но… у меня осталось его мало. Расскажу только о двух, не знаю даже, почему из многих и многих выбираю их…

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Михаил Ермолаев, Тамара Львова: Три главы, в книгу об Арктике не предназначенные. Из воспоминаний М.М. Ермолаева. Продолжение

  1. Встретились воспоминания белого офицера Бессонова, попашего в ЧК еще в 18-м году. Почему-то у меня было впечатление, что описанная автором морально-психологическая обстановка, «технология усмирения врагов народа» — продукт ежовщины-бериевщины. Да ничего подобного! В в ЧК все было точно так же с самого начала. «Кадры» чекистов уже были готовы с самого начала революции. Кажется, что даже гестапо проходило определенную эволюцию.

  2. Потрясен. Никогда не думал, что наш Михаил Михайлович, Председатель Коллегии Справедливости «ТУРНИРА СК», такой доброжелательный, обаятельный, приветливый, ЧЕРЕЗ ВСЕ ЭТО прошел!

    Михаил Адамский, участник Турнира СК, сейчас директор петербургской гимназии, историк

  3. Кому интересно- абсолютно простая мысль.Преступление власти в СССР было совершено не только против собственного народа,но и нанесло урон людям Земли.Сколько генетически прервалось линий,которые могли принести пользу Всем в будущем.Все это было в прошлой истории.Но масштабы-гораздо скромнее были.
    P.S.Спасибо автору,что смогла «добыть от первого лица..»
    Не могу понять почему до сих пор бандиты несут ореол значимости и респекта.Чем они отличаются от сторожевых псов на зоне.Хоть кто-то задумался бы о тех — кто пострадал или погиб от их рук.А если бы Вы лично были жертвой?»Картина маслом…»Как-то так.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.