Между прочим, в беседах со многими евреями в эмиграции неоднократно всплывала мысль, что испытания и унижения антисемитской власти усилила и закалила нас. «Закалили они и меня. Я, конечно, уже не буду историком и высоко эрудированным гуманитарием. Но более сильным духом стал», — подумал я.

Уроки автобиографии

Часть IV

Борис Замиховский

Продолжение. Часть I, Часть II, Часть III, Часть IV, начало

Биндюжники

Как раз напротив нашего цеха находилась мастерская жестянщиков и конюшня, а чуть дальше — «кузня», где был кузнец, который «ковал» лошадей, то есть набивал лошадям подковы. Я, городской житель, с любопытством наблюдал эту процедуру, как кузнец, положив ногу лошади себе на бедро, сначала жёстким напильником «зачищал», выравнивал нижнюю поверхность копыта, а потом, приладив горячую подкову, прибивал её самодельными четырехгранными гвоздями с тонким концом. Гвоздь надо было забить в копыто под углом, чтобы он вышел наружу по середине копыта не низко, тогда был бы риск порвать копыто, и не высоко, и тогда риск ранить ногу коня, затем загнуть вышедшее остриё книзу, и все это под давлением, удерживая ногу лошади у себя на колене. Кузнец, почти лысый и белоусый, виртуозно матерился и колотил лошадь, правда, не очень зло, если она «облокачивалась» на подковываемую ногу. «Водители» этих лошадей доплачивали ему из своего кармана. Это было для меня в диковинку.

Вообще, с лошадьми работали какие-то сначала непонятные мне люди. Одеты они были в темно-серые ватные бушлаты, ватные стёганные штаны и кирзовые сапоги — очень распространенная одежда во время войны и сразу после неё.. Были все они уже пожилыми людьми с морщинистыми лицами и беззубыми ртами. Разговаривали на каком-то непонятном мне, да и окружающим, языке. Как потом я понял — это была смесь «настоящего» украинского с идиш, густо перемешанная с русским матом. Затрудняюсь сказать сколько их было и сколько было у них лошадей. Это были переменные величины. Кто-то исчезал, а потом появлялся снова. Фокус в том, что лошадь в государственной собственности у нас выжить не могла. Лошади были их личной, частично кооперативной собственностью. Я тогда не знал, что эти бушлаты были типичной ЗЭК-овской формой, и, сначала, не догадывался, что эти люди были теми самыми знаменитыми Одесскими биндюжниками. Это их лошадей «ковал» наш сосед кузнец, это у них я увидел, как моют и чистят лошадей щетками из жесткой проволоки вместо привычных щёток из конского волоса, как запрягают они своих лошадей, напевая свои иногда весёлые, но чаще грустные мелодии с непонятными словами. Это они жили в ужасной нищете. Это они молодые воевали в гражданскую войну в красной кавалерии., а эти конюшни были одной из маленьких, легальных баз этой большой общности.

Мне самому для работы на зиму купили такой же ватник, только коричневого цвета. Через месяц он изменился, посерел и перестал отличаться от других. Я и сам стал быстро меняться. Нежная кожа моих рук сразу стала лёгкой мишенью для разных заноз, покрылась синяками и зарастающими ранками от неловких ударов молотком, порезов и быстро огрубела. А ведь ещё недавно я учился в музыкальной школе по классу фортепьяно. Скоро я в своём ватнике, грубых, пропитавшихся цементным раствором ботинках, и глубоко натянутой кепке не выделялся среди других рабочих.

Мне несколько раз случалось сталкиваться с этими биндюжниками по работе. Они возили нас с заготовленными досками, брусками, окнами и дверьми на «объекты». Иногда объект, частный домик, был в городе или пригороде. Их экипажи назывались «площадками» и мы часто выезжали в город на его булыжные мостовые. Это удовольствие было ниже среднего, казалось, что тряска на булыжной мостовой вытрясёт всю душу и все внутренности. Среди них была пара настоящих возков «на резиновом ходу», ехать на них по булыжным мостовым было значительно комфортнее.

Однажды вечером, меня с объекта увозил такой биндюжник — совершенно седой и совершенно беззубый, невысокий, сутулый и, казалось, жалкий старик. Он что-то бубнил себе под нос, разговаривая сам с собой. Я узнавал только проклятия и матерные вставки. Вдруг он вежливо спросил — не возражаю ли я, что он заскочит на базар. Не дожидаясь моих возражений , лошади уже заворачивали в открытые ворота Привоза и подъехали к ряду, где продавали картошку. Старик неожиданно легко соскочил со своего сидения, возвышавшегося над площадкой, и уверенно пошел внутрь ряда. Я наблюдал издали, сидя на площадке. Он перемолвился несколькими словами с какими то бабами, вдруг ухватил одной рукой полный, ещё не развязанный, мешок с картошкой, забросил его на плечо. Другой рукой прихватил уже начатый мешок и пошел, ловко лавируя между препятствиями, по направлению к площадке. У меня от удивления, как говорится, отвалилась челюсть. За ним засеменили, как я понял, две хозяйки мешков и его заказчицы. Он ловко закинул мешки на площадку, заботливо, с некоторой галантностью, подсадил женщин, и лошади трусцой двинулись к воротам на выход. Он отвёз их в дом колхозника, недалеко от базара. На меня его сила и ловкость в обращении с мешками произвели неизгладимое впечатление.

Потом, в повести Бабеля «Первая конная», я прочитал о могучих Одесских биндюжниках, ставших знатными рубаками и командирами конных отрядов, которым я симпатизировал вместе с Бабелем. С грустью я отметил про себя, что, оказывается, я был знаком с такими , и сердце защемило — как обошлась с ними жизнь. Тем, кому в 1917 было около двадцати, в 1956г. было около шестидесяти.

У них были постоянные ссоры с другими службами. Наш дядя Яша, считавший себя принципиальным коммунистом, большим начальником, ругался с ними и требовал, чтобы они выполняли его заказы без очереди, грозился разоблачить их базарные рейсы и, по-видимому, «стучал», то есть доносил на них «куда следует». А может и не он один. Они возмущались, ведь лошади фактически принадлежали им. Корм поступал плохо, не аккуратно и не качественный, сбрую они справляли своими силами. По своей природе, это был частный бизнес, который без души, без любви к лошадям не работает. Ещё затемно они выезжали с территории управления на промысел через свои «секретные ворота» и вместо них могла заехать какая-то «чужая» подвода из другой бригады биндюжников для ремонта и подковки. Одно дело видеть их нарушения, а с другой — самому «крутиться», поддерживать лошадей и повозки в рабочем состоянии и реально выполнять работу. Уже к весне 1957 года и лошади, и биндюжники исчезли с нашего двора. Но торжество дяди Яши было хуже Пирровой победы. Он лишился львиной доли калымной выпивки и хороших денежных заказов на ремонт частных квартир и домов: не на чем стало возить доски для полов и крыш, окна и двери. Он попытался отправлять нас со связками досок и брусков на трамваях, но это «был не фонтан», как говорили в Одессе, и быстро прекратилось.

Жестянщики

Напротив нас, в углу двора, было помещение «штаб-квартиры» бригады жестянщиков. Ядром её была еврейская семья — сухой, жилистый, злой, старик-фронтовик и два его сына. Все жгучие брюнеты, очень похожие друг на друга и на цыган. Мой интерес к ним был ещё связан с рассказом папы, что все наши родственники со стороны бабушки с дореволюционных времён были жестянщиками.

Уже после 1991 года последняя моя живая тётушка рассказала мне, что наш прадед до революции имел мастерскую, где с ним работали семеро его сыновей и ещё два или три нанятых работника. Кроме этого рассказала интересный эпизод. Когда она уже после Войны побывала на родине, в городке Сокиряны. Её встретил старый сосед, который счёл нужным поблагодарить её за деда, так как железная крыша, которую до революции делал мой прадед с сыновьями, не пропускает воду до сих пор. А ещё он сказал, что половина домов в городе были покрыты жестяными крышами именно бригадой прадеда. Во время Войны почти все они погибли. Особенно тяжелую смерть принял старший сын, председатель еврейского колхоза — его заживо закопали в землю.

Меня заинтересовало, что и как эти жестянщики делают. Основная их производственная продукция — это водосточные трубы, воронки, козырьки для организации водослива с крыш. Я с наслаждением наблюдал, как ловко они «сшивали швы», соединяя два куска жести, чтобы образовалась водосточная труба или воронка. Загнув мелкими и частыми ударами каждую кромку на их «верстаке» — металлическом уголке, они загибали вместе оба края раз и ещё раз, да так тщательно, что вода не проникала сквозь эти швы. В качестве «гражданской» продукции из оцинкованного железа они делали вёдра, кастрюли и «выварки», специальные большие кастрюли для кипячения, вываривания, дезинфицирования белья. Гражданскую они делали после работы. Под напором нового времени зависти дяди Яши они исчезли с нашего двора тоже.

Небольшие крыши в Управлении теперь крыли толью или чугунными листами. А водосточных труб не ставили, авось вода с крыш и так стечет. Она и стекала и подмывала фундаменты домов и те оседали.., но это уж никого не волновало.

Дядя Миша

Я работал автоматически: надо отработать до заводского гудка и мчаться домой, затем в институт. Вот эпизод, когда я впервые «проснулся» от тупого выполнения всего, что прикажут, не ощущая тонкостей и рисков во взаимоотношениях начальник — подчинённый. Я догадывался, например, что рыжий Костя, недавно вернувшийся из армии, «ставит» выпивку дяде Яше, а не просто так получает большие и выгодные работы, и что ему сходят с рук опоздания и даже прогулы по случаю пьянки после получки. Я впервые учуял интригу.

Итак, однажды, я пришел на работу и меня назначили в помощь дяде Мише. Обычно, я работал с молодыми парнями. Дядя Миша был единственным взрослым, «настоящим рабочим» в классовом толковании, в нашем цеху. Он до этого какое-то время отсутствовал, долго болел. Это был высокий, широкоплечий, молчаливый человек с болезненно белым, угрюмым лицом, с голубыми глазами и какой— то угнетённостью во взгляде. Сейчас я думаю, что, вероятно, он и сидел. Моё уважение к нему возникло, когда однажды он предложил мне дешево купить его облигации. Это было в тот момент, когда Хрущев «по просьбе трудящихся» объявил, что выплаты по облигациям внутренних займов откладываются на двадцать лет. Он просил купить у него двухсотрублёвую облигацию времён войны за четыре или пять рублей. (В 1947 году была девальвация — обменивали деньги 1 рубль за десять.) Отец меня предупредил, что продажа и скупка облигаций уголовное преступление, а отказ от их оплаты государством, конечно, нет. И я этого предложения испугался. Разговор был наедине, я спросил его, почему он готов потерять такие деньги. Он, глядя на меня своими большими, голубыми, грустными глазами прямо в упор, объяснил мне: «Очень просто, я не доживу.». Я впервые в жизни говорил со взрослым, разумным человеком о смерти. И никто ни до того, ни после не сказал мне о смерти так искренне, причём в самом прикладном и будничном смысле. Да не как о личной будущей трагедии, а как неизбежном будничном событии, и из его глаз на меня повеяло такой тоской, что я проникся к нему сочувствием, доверием и задал почти автоматически ещё один вопрос: «Зачем они это делают?» . А он так криво, но с лукавинкой, улыбнувшись, ответил вопросом на вопрос, «по-одесски». «А ты как бы хотел иметь бабу, голую или в рубашке?» «Голую», — отвечаю я, смутившись в ответе на такой интимный вопрос. «Вот и они так же», — ответил он и пошел от меня.

Я ощутил холодок страха и благодарность за «науку». Холодок — потому, что это был явно антисоветский разговор, опасный. Отец мне категорически запрещал участвовать в таких разговорах. «Боже тебя сохрани вести такие разговоры», — говорил он. А с другой стороны человек доверился мне, приоткрылся и сказал глупому какие-то важные, выстраданные слова о реальной, не газетной жизни, показал — «зри в корень». Я впервые из «первых рук» услышал осознанное, не эмоциональное утверждение, что правительство просто обворовывает, грабит народ и конкретно этого человека, а потом уже подумал о моих родителях.

Так вот, в этот день меня назначили подсобным рабочим к дяде Мише. «Идём на склад за шпалой», — говорит он. Идём, так идём. Для подсобных служб и нужд «лес» не планировался, «лимиты» были ограничены. Однако, у управления были потребности и «лимиты» на шпалы для трамвайных путей, деревянные, тогда других и не было. И мы выписывали требования на трамвайные шпалы, которые в цеху распиливали на доски и бруски. То есть уже готовый продукт, специально обработанный, превращали в материал для другой надобности. Приходим на склад, дядя Миша отдает требование, расписывается и говорит: «Тебе придётся самому принести шпалу в цех.» « Как ? Почему ?», — спрашиваю я. Он как-то, стоя боком, виновато объясняет. «Я сегодня первый день на работе, после операции по поводу язвы желудка, и мне нельзя поднимать тяжести.» «Так я пойду в цех возьму тачку», — отвечаю я. « Нет в цеху тачек и нет других людей, кто мог бы помочь. А я должен что-то сделать, что-то заработать Я и так всё время, когда болел получал «по тарифу»» (то есть минимальная оплата, полагающаяся даже в случае простоя, это 50-60 процентов от обычной зарплаты.) Он посмотрел на меня своими огромными, разбавленной водой синевы, глазами, и такая тоска, безысходность и не то, что беззащитность, а осознание собственной тотальной уязвимости, прочитал я в этих глазах, что дух у меня захватило. Дядя Миша развернулся и пошел со склада, ничего не добавляя

Впервые в жизни я попал в такой крутой переплёт. Мокрая шпала весит далеко за 100 кг, и мне не по силам, хотя к этому времени я уже значительно подрос, окреп и прибавил в весе. «Я просто надорвусь! Заработаю грыжу!», — подумал я, ведь был из медицинской семьи. Впервые я сознательно стал думать, как выбраться из беды. Враньём, как в школе, здесь не выкрутишься и в лоб её не решишь. И тут очень медленно, впервые в моей голове стали туго проворачиваться «шарики и ролики». «Куда делась тачка? Ох, это всё неспроста, это штуки дяди Яши, значит идти к нему за помощью — себе дороже. Отказаться выполнять?», Я считал, что отказ от выполнения задания влёчет автоматическое увольнение, а увольнения я очень боялся. Когда-то я подписывал инструкцию по технике безопасности, где запрещалось поднимать более 20 кг. для ученика, но я уже не ученик, да и ссылка на эту инструкцию окружающими не будет принята, все вынужденно нарушали эти нормы, и не один раз в день. Какой-то червячок внутри подсказывал, что в этот раз это может сойти. Мне надо тащить мокрую шпалу, а они хранились под открытым небом, с утра уже был дождь, осень. Обычно, мы вдвоём грузили такую шпалу на тачку, и то было тяжело. Стоп, мне кто-то говорил, что на складе, где-то есть старые пересохшие шпалы. Я двинулся медленно под навес, как будто уже экономя энергию, иду вдоль навеса и тщательно всматриваюсь в каждый уголок. Правда, в дальнем углу навеса нахожу остаток старого штабеля — несколько серых от времени шпал. Надо попробовать выбрать самую лёгкую, хотя даже самая лёгкая может оказаться мне не по-плечу. Начинаю, морщась, переворачивать и приподнимать их, ведь это тоже расход энергии, которую я инстинктивно уже начал экономить.

Кажется, нашёл! Сухая, звонкая, но какая-то облезшая. Я уже имел определённый опыт и знал, что тяжести лучше переносить на плечах. Волочить по земле — все обратят внимание, как на недоумка. Я подтащил шпалу за один конец к стенке, прислонил к стене покруче, присел, примерил плечо поточнее к середине и мягко опрокинул её на плечо. Приподнялся — могу удержать? Могу! Пошел! Нести со склада до цеха около 100 метров. Метров через двадцать чувствую, что устал, надо передохнуть. Проделал пройденный манёвр у другой стенки, и так ещё раз. Наконец, я ввалился в цех и осторожно сбросил шпалу на плиту циркулярной пилы, а сам обессиленный сел на пол рядом. Вообще, сидеть на полу было не принято, уж очень они были грязными. Дядя Миша ни словом меня не упрекнул, что шпала была «хреновая». Вечером я ушел с работы ещё более укрепившись в мыслях, что мне нужно много и серьезно заниматься, что, только выучившись, я могу избежать этого пожизненного кошмара, что мне противно ставить бутылки водки за выгодную работу, что на этой сдельщине я ничего не заработаю, что на инженера в институте мне легче выучиться, чем здесь в цеху на столяра.

Теперь я понимаю наивность тогдашних моих философских рассуждений. Люди, в том числе мои сокурсники по вечернему отделению института, как-то устраивались и работали без такого напряга. Однако, какая-то «сермяжная правда» в моих рассуждениях сохранилась для меня по сей день.

Занимаясь уже на стационаре, на четвёртом курсе, я как-то поехал на свою старую работу. Всё выглядело меньше, но чище. Большинства моих напарников в цеху уже не было, ушли в армию. Мастером цеха, к моему удивлению и радости, оказался тот самый мрачный дядя Миша. Я спросил его, как он оценивал меня, как рабочего, возможно в душе я рассчитывал на его благодарность, а он ответил — ученик, как ученик, не лучше и не хуже других. От его прямого взгляда, от этих слов на меня снова пахнуло, тяжестью его повседневной, очень бедной на положительные эмоции жизни. Просто борьба за выживание, и эта его жизнь уже не самая тяжелая, стала легче.

Только закончив свои записи я догадался, что дядя Миша был евреем. Своё еврейство я боялся обсуждать с кем либо. Это происходило только с самыми близкими друзьями евреями таких было всего два человека в Союзе.

Крыша

Постепенно моё профессиональное мастерство, как плотника, физические и психические кондиции улучшались. Где-то осенью моего второго рабочего года, нашей Службе дали большую работу — восстановление выгоревшего во время войны старого двухэтажного производственного корпуса. Я участвовал в устройстве покрытия. Нужно было ставить деревянные стропила — соединение двух многометровых мощных балок стропил «в замок». Каждая вторая или третья, уже не помню, превращалась на месте в простую деревянную ферму, ставили центральную стойку и подкосы.

Это оказалась сложная работа, особенно в конце, когда места для сколачивания оставалось совсем мало. Преодоление этих сложностей как-то сплотило нас и пара моих замечаний-подсказок пришлась впору. По этим стропилам надо было положить деревянный настил, а по нему листы чугунной черепицы. Мы уже должны были кончать работу, но не успевали. Слободские собрались уходить, для них уже было поздно. Ушел почему-то и наш старшой, оставив меня одного заканчивать работу.

Между прочим, когда я в институте слушали курс «Деревянные конструкции», которые казались тогда всем нашим студентам чем-то из прошлого века на фоне стальных и железобетонных конструкций, изучаемых нами на параллельных курсах, я себя чувствовал «умным», «посвященным». Во-первых, я хорошо понимал о чем идёт речь, например, о сучках, снижающих несущую способность, а во-вторых, в старых домах большинство покрытий — деревянные конструкции. А в нашем городе Одессе подавляющее большинство домов старые, дореволюционные, да и не только в нашем — деревянные конструкции и ремонт их будет требоваться ещё долгие годы.

Более того, приехав в США я увидел, что большинство жилых домов, до четырёх этажей включительно, строят из дерева, возобновляемого ресурса. Они обладают еще одним важным достоинством: их легко разобрать и на их месте поставить новый дом. И самое главное, эти дома «дышат», то есть естественно хорошо проветриваются, что очень важно для здоровья жильцов.

Советская идея «строим на века» глубоко ошибочна! Следующее поколение захочет жить уже в других условиях, с другой планировкой и технической начинкой. Наши эмигранты, впитавшие идеи железобетонных «хрущоб», как символа современности, почти поголовно презирают Америку из-за этих домов из частых деревянных брусков, называя их «домики на курьих ножках — дунешь развалятся», хотя на самом деле щитовые деревянные конструкции обладают замечательной прочностью.

Но возвращаюсь на крышу. Ещё не очень холодно, но свежо, дует лёгкий ветер, садится солнце. Мне непривычно наблюдать закат солнца с крыши. Это зрелище позвало меня взобраться на самый верх, на «конёк» крыши, у самого торца здания. Я залюбовался красотой непривычной картины, на душе стало как-то легко и ясно. В эти дни я много работал самостоятельно, преодолел страх высоты. Вначале я перемещался по крыше, если не на четвереньках, то низко склонившись, готовый помочь себе руками. Теперь, заставив себя преодолеть страх, я подходил, а не подползал к краю крыши и только там присаживался, чтобы прибить, тщательно выровненную, крайнюю доску к краю стропила, уже свешивающуюся на полметра над 10 метровой пропастью.

Наблюдая последние лучи солнца, я как-то взглянул и на себя со стороны. И впервые за долгое время понравился себе. Я вырос в собственных глазах в свете этих лучей солнца и своих достижений за прошедший год. Между прочим, в беседах со многими евреями в эмиграции неоднократно всплывала мысль, что испытания и унижения антисемитской власти усилила и закалила нас. Хотя некоторые, не многие ломались. «Закалили они и меня. Я, конечно, уже не буду историком и высоко эрудированным гуманитарием. Но более сильным духом стал», — подумал я.

Проводив последние лучи солнца, я отправился доделывать, добивать последние куски досок настила вокруг дымовых труб в быстро густеющих сумерках, с ехидной усмешкой поддразнивая себя: «Не зазнавайся!»

Окончание