Представления израильского общества о прибывающих в страну в 90-х годах «олим хадашим» (новых репатриантах) вряд ли стало более адекватным нежели 20 лет назад. Обеим сторонам предстоял довольно долгий, не всегда гладкий и не всегда успешный процесс коррекции своих изначальных ожиданий.

Хай-тек

Отрывки из книги

Юрий Ноткин

Продолжение. Начало

ВНАЧАЛЕ

С первого посещения Хайфского Техниона меня поразила атмосфера студенческого городка, многочисленные факультетские здания, каждое со своей индивидуальностью, построенные преимущественно на средства тех, чьи имена красовались на их фронтонах, библиотеки со свободным доступом и множеством копировальных автоматов, бесчисленные зеленые лужайки кампуса, на которых привольно разгуливали, посиживали, а то и возлежали студенты, великолепный спортивный комплекс с пятидесятиметровым олимпийским бассейном. Мне, пятидесятитрехлетнему, неудержимо хотелось стать частью этого так привольно и естественно обитающего здесь сообщества.

В какой-то степени тяга вновь почувствовать себя студентом восполнялась ульпаном — курсами изучения иврита. Каждый день под пристальным взглядом израильского солнца я спускался с высокого холма, на котором был расположен наш дом, и чем ниже я спускался, тем круче становился спуск. Я садился за парту рядом с другими разноплеменными и разновозрастными эмигрантами, готовый впитывать премудрости иврита — этого неслыханно древнего и столь невероятным образом вернувшегося из священных писаний и молитв на грешную землю, в обыденный, повседневный мир, языка. Разнокалиберные преподаватели и студенты с нескрываемым удивлением присматривались друг к другу, пытаясь привести в соответствие с реальностью собственные представления об уровне интеллекта и подготовленности противоположной стороны. Мы проходим слово «рамзор» — «светофор».

— Юрий, — обращается ко мне на иврите, четко артикулируя — так, наверное, говорят с глухими, — преподавательница, — в России есть светофоры?

— Есть, два! — отвечаю я, ни секунды не задумываясь. — Один в Москве, другой в Ленинграде! (Мой город еще не переименован.)

После уроков, радуясь чуть утомленному солнцу, я уверенно карабкался обратно в гору. Однажды неожиданно для себя повернул в сторону и увязался вслед за парнем в солдатской форме. Он топал устало в своих, по меньшей мере, 43 размера ботинках, откидывая со лба то и дело совсем не уставную, по моим понятиям, шевелюру, с беретом, торчащим из-под левого погона, с каким-то несусветно огромным мешком на одном плече и свисавшим с другого плеча почти до земли, казавшимся почти неуместным здесь автоматом. Тогда еще не было и в проекте впоследствии знаменитой песни Тимура Шаова «Хамсин» с поразившей бы, наверное, Куприна строчкой: «Там такие Суламифи с автоматом на плече! Я ходил за ними вслед, как полудурок». Да и парень вроде бы никак не мог вызвать ассоциаций с Суламифью. Но я был поражен охватившей меня вдруг приязнью к этому солдату, возможно, возникшей оттого, что я уже слышал, что в своем огромном мешке он и ему подобные, возвращаясь, когда повезет, домой, тащат своим мамам в стирку пропитанную потом и солью сменную форму.

Раздобыв с помощью дочери в библиотеке Техниона справочник с кратким перечнем ведущих компаний в области приборостроения и электроники в Израиле за 1990 год, я засел за подготовку, выражаясь высоким латинским штилем, своего curriculum vitae. Здесь у меня были сплошные вопросы, начиная с того, надо ли и как переводить слова «центральный», «всесоюзный», «государственный», «кандидат технических наук» и т. д. Исходя из поступивших от знатоков сведений о том, что количество полученных ответов не превысит пяти процентов, я разослал ровно сто писем. Холодея от собственной наглости, я включил в число адресатов Intel, Motorola, Digital — титанов и гигантов, которые, как казалось мне ранее, обитают лишь на американском олимпе.

Не помню, кто и когда рассказал мне о лаборатории профессора Трифонова в институте Вейцмана в Реховоте, в которой якобы собирают базу данных, включающую сведения обо всех приехавших в Израиль ученых. Несмотря на пришедшее к тому времени подтверждение признания в Израиле моей третьей — по местной классификации, докторской — степени, мне и в голову не приходило причислять себя к ученым. Однако, утешая себя тем, что наличие лаборатории профессора Трифонова также не совсем отвечает моим доэмиграционным представлениям об Израиле, я отправился в Реховот. Мне не довелось встретиться с профессором, но девушка и юноша, представившиеся его сотрудниками, записали мои данные, обещали внести их в базу, а на прощание вручили брошюру, которую предложили внимательно изучить.

Я не стал дожидаться возвращения домой и припал к брошюре по дороге в автобусе. Наиболее полезные сведения, которые я извлек оттуда, заключались в следующем наставлении: «Если вам больше сорока лет, не удивляйтесь тому, что устроиться на работу по специальности в Израиле вам будет совсем непросто; если вы преодолели сорокапятилетний рубеж, приготовьтесь к тому, что ваши шансы исключительно малы; но если вам пятьдесят и более — наш добрый совет, не терзайте себя напрасными поисками и попытайтесь найти себе иное применение!» Последняя часть указанного наставления была выделена курсивом.

Брошюру я выбросил по выходе из автобуса в ближайшую урну, полагая, что так же поступят ее авторы с моими данными, а придя домой, обнаружил письмо на иврите на свое имя. Обложившись словарями и трижды переведя содержащиеся в письме три строчки, я уверился, что меня благодарят за присланное curriculum vitae и приглашают прибыть на интервью в фирму Intel, расположенную в хайфском центре высоких технологий Matam. Указанный срок интервью отстоял на две недели вперед от текущей даты.

Intel — это мозговой центр в Хайфе, где созданы знаменитые на весь мир пентиумы многих поколений и продолжают создаваться их все менее укладывающиеся в человеческое воображение, превосходящие их в миллион раз производительностью и уменьшенные по толщине в миллион раз, до величин молекул и атомов, потомки, это легендарные нанотехнологии, это фабрики в Иерусалиме, Кирьят-Гате, Петах-Тикве, производящие для всего мира уникальную продукцию на миллиарды долларов, это многомиллиардные вложения во все новые и новые разработки и предприятия. Многого из этого в описываемую пору еще не существовало, большинство из этого остается и сегодня для значительной части человечества непостижимым, но никакими словами не передать, что означало тогда, осенью 1991 года, для меня имя Intel.

После двух дней шока я собрал всю возможную литературу по микропроцессорам и сборники тестов по психометрии для определения IQ — коэффициента интеллекта. Последние, по рассказам опытных людей, широко применялись при прохождении длившихся по два-три часа интервью. Судя по результатам упражнений, десятидневное штудирование тестов не повысило мой интеллект ни на йоту. Утром назначенного дня я направился на интервью.

Ко мне навстречу вышли два симпатичных молодых человека и пригласили пройти наверх. Минут двадцать они терпеливо и доброжелательно, не перебивая, выслушивали все, что я им рассказывал на своем доморощенном английском о том, чем я занимался прежде. Наконец, когда мне предложили обосновать, почему я выбрал именно такую, как я описываю, схему на операционных усилителях, а не какую-либо иную, я вообще воспарил, ибо всегда считал операционные усилители своим коньком. Я немедленно стал выводить формулу и… запутался. Начав сначала, я сбился вновь, а на третий раз понял, что запутался безнадежно.

Вполне дружелюбно мне предложили не волноваться и пройти к доске, где один из моих интервьюеров нарисовал несложную схему, включающую полевой транзистор с заряженным конденсатором в качестве источника питания, и попросил изобразить, как будет выглядеть семейство вольтамперных характеристик выходного тока в зависимости от времени и напряжения на затворе.

Человек, именующий себя электронщиком в своем curriculum vitae и взыскующий места даже не в фирме Intel, а в каком-нибудь Государственном (Всесоюзном, Центральном, Специальном) ордена Ленина конструкторском бюро прикладного электроприборостроения имени Сергея Мироновича Кирова (Немировича-Данченко), ну просто обязан был изобразить это злосчастное семейство, но я лишь в тупом отчаянии глядел на доску. Изрядно смущенные ребята еще попробовали предложить мне логическую задачу на сообразительность, но я уже и не пытался рассуждать.

Мне часто снился и, бывает, снится и сейчас один и тот же сон с небольшими вариациями: я веду машину по слабо освещенным узким улицам или по неровной грунтовой дороге; внезапно я вижу, что впереди дорога обрывается провалом или оврагом; я жму на тормоз, но педаль проваливается, или я путаю педали, жму на газ или выжимаю сцепление; я беззвучно кричу, сознаю, что это сон, и пытаюсь проснуться, но сон продолжается… Именно это я ощущал в конце злополучного интервью. Прощаясь, я сумел выдавить из себя нескладную фразу, содержавшую просьбу не думать обо всех приехавших из Союза ученых на основе моего неудачного примера.

Чудеса начались позже. Собственно говоря, каждое из последовавших далее, разнесенных во времени событий можно при желании объяснить и рациональными причинами, и везением или умением, и случайностью либо закономерностью. Впрочем, судите сами. Спустя неделю, я получил письмо из фирмы Intel. Меня извещали о том, что по результатам интервью я рекомендован без вступительных экзаменов на курсы, организованные Intel совместно с Технионом. Первая встреча слушателей курсов с представителями Intel и Техниона состоится в десять часов утра 5 декабря 1991 года, и далее занятия будут проводиться в течение шести месяцев, четыре раза в неделю по восемь часов, на факультете компьютерных наук Техниона. На время учебы предоставляется пособие. По окончании выпускники, наиболее успешно сдавшие экзамены, будут включены в группу кандидатов для приема на работу в фирму Intel. Настоящее письмо следует предъявить для зачисления на курсы в день первой встречи.

Вечером 3 декабря мне позвонил Наум Рутенберг. В июле 1991 года, вскоре по приезде в Израиль, я нанес ему визит. К тому времени Наум уже закончил ульпан, курсы фирмы Digital и работал программистом в компании CSD, то есть, по моим меркам, находился на недосягаемой высоте. К сожалению, CSD производила в основном программные продукты, и электронщики не нужны ей были ни с какого бока. Не удивительно ли в связи с этим, что именно 3 декабря, почти накануне начала моих занятий на объединенных курсах Intel и Техниона, раздался упомянутый телефонный звонок и Наум известил меня, что CSD начинает электронные проекты, в один из которых требуется опытный электронщик в паре с опытным программистом? Опытный программист уже найден, а в роли опытного электронщика по своевременной и настоятельной рекомендации Наума Рутенберга должен выступить я, посему нам с программистом надлежит явиться в CSD на совместное интервью к вице-президенту Шмуэлю Харифу 5 декабря в десять часов утра.

Наступившая после этого сообщения пауза затянулась, видимо, слишком надолго, поскольку Наум, справедливо ожидавший от меня немедленного взрыва эмоций, осторожно покашлял в трубку и произнес на израильский манер:

— Але, ты со мной?

— Да-да, конечно-конечно, — с трудом выдавил я, стараясь остановить цепь видений и размышлений, проносившихся в моем сознании. Intel!.. Чудом, непонятно за какие заслуги попасть на курсы… Оттуда прямая дорога на работу, о которой мечтают тысячи и тысячи приехавших куда моложе меня инженеров и ученых… А с другой стороны, CSD и этот, как его… Шмуэль. Кстати, тут тоже можно завалиться на интервью… Правда, если пройти, то это работа и зарплата, а здесь восемь месяцев пособие… но в конце Intel!!!

— Я тут, конечно, я тут, Нёмочка. Просто, ты понимаешь, какая неприятная штука, со вчерашнего дня меня несет…

— В каком смысле «несет»? — осторожно спросил Наум.

— Ну, в смысле живот схватило, боюсь, просто не доеду. А если еще схватит во время интервью?!

Теперь глубокая пауза повисла на другом конце. Далеко не идиот, Рутенберг, видимо, напряженно размышлял о подлинных причинах моего архистранного поведения.

— Ну что же, — наконец вымолвил он, — я попробую отменить интервью. А ты поправляйся, ну это… в смысле живота.

Дав отбой, я еще долго не мог положить на место трубку и не сразу заметил тревожно-вопросительный взгляд жены.

— Понимаешь, — наконец выдавил я, — так совпало: и тут пятого, и там пятого, и тут в четверг, и там в четверг…

На следующее утро я отправился по каким-то делам в банк и на пороге его встретил собственную дочь, которой, по моим представлением, надлежало быть в это время на занятиях в Технионе. На вопрос о том, как идут мои дела, я рассказал в подробностях о вчерашнем звонке и о завтрашнем начале занятий. Выслушав меня с нескрываемой заинтересованностью и едва дождавшись окончания моих длительных и подробных объяснений о мотивации моего решения, дочь произнесла:

— Видишь ли, папа, тебе, конечно, решать, но мой совет никому не рассказывать, поскольку могут подумать, что у тебя расстройство не желудка, а головы. В Израиле не выбирают между курсами и работой, тем более в твоем возрасте. По-моему, ты упускаешь уникальный шанс. А нельзя ли еще повернуть все назад?

Я обещал обязательно все тщательно обдумать. В голове у меня пронеслось, что сама-то она, несмотря на красный диплом ЛЭТИ, не очень рвалась начать трудовую деятельность после приезда в Израиль, а предпочла учебу в Технионе. Однако у меня хватило благоразумия промолчать, чтобы не выслушивать вновь напоминаний о разнице в возрасте, отличии Техниона от каких-то курсов и т. д.

Не сомкнув глаз, я с трудом дождался следующего утра и полный решимости отправился на встречу с будущим. С огромным вниманием и напряжением, стараясь ухватить если не каждое слово, то хотя бы общий смысл, я прослушал вступительное слово профессора из Техниона, затем краткое выступление представителя фирмы Intel и с нескрываемым облегчением вышел на перерыв, присоединившись к другим курсантам, рассыпавшимся группками в тенистых аллеях. Переходя от одной к другой и выслушивая на таком прекрасном и доходчивом русском языке рассказы бывалых людей, некоторые из которых год назад уже заканчивали подобные курсы фирмы National или Digital, я, в конце концов, составил достаточно ясную картину происходящего и прогноз на будущее.

На наши курсы на первом этапе претендовало около трех тысяч человек. Густую сеть предварительных двухступенчатых экзаменов по ивриту и психометрии, которую мне таким чудом удалось обойти, преодолели и были приняты около трехсот. До конца сквозь горнило изнурительных занятий, контрольных и экзаменов дойдут, по статистике, около пятидесяти. Пятеро лучших будут рекомендованы фирме. Двое из них, вероятно, будут приняты, остальные получат дипломы и продолжат свободный полет.

В этот день вечером я позвонил Науму Рутенбергу и глубоко виноватым голосом спросил, нельзя ли вновь попросить об интервью. Наум суховато заметил, что он, вообще-то, не входит к вице-президенту, открывая дверь ногой, когда заблагорассудится, но попытается сделать все возможное, если я уверен в своем животе. Я в свою очередь рассказал о чудодейственных таблетках, надежно закрепляющих на месяц вперед. Еще через два дня Наум уведомил меня о том, что новое интервью назначено на следующий четверг и, если я вновь подведу его и программиста…

В моей семье существует часто излагаемая гостям легенда о том, как случайная встреча в банке с дочерью круто изменила мою судьбу. Отполированная многими пересказами, легенда звучит драматически захватывающе. Я не стал дополнять ее ставшими мне позднее известными подробностями о том, что «случайная» встреча была тщательно организована моими женой и дочерью, первая из которых позвонила дочке, известив ее обо всех возможных моих передвижениях, а вторая, пропустив лекции, тщательно меня выследила. Я также не стал опровергать ту часть легенды, где утверждалось, что именно мнение дочери оказалось решающим для недалекого папаши.

Фактом остается, что все описанные случайности, как и все, что происходит в Израиле, являются лишь частными проявлениями закономерности, которая в конце концов и вылилась в события, описанные в прологе к данному повествованию.

Начав работать, я постепенно осознал, что CSD подбирает и отбирает «человеческую силу» не только и даже не столько для собственных нужд, но и для передачи во временное пользование на контрактной основе другим, куда более крупным израильским фирмам, таким как Tadiran, Telrad, Motorola, Rafael и прочим. Помимо начальника отдела кадров этой сложной и не вполне понятной для непосвященного деятельностью занимались еще три работника, перед каждым из которых лежала высоченная стопа curriculum vitae всё прибывающих и прибывающих инженеров, кандидатов и докторов наук — новых репатриантов из страны, до распада которой на множество независимых государств оставались считанные дни.

Не последней, если не главной, целью предварительных интервью в CSD было привести в соответствие с запросами израильских высокотехнологических предприятий витиеватые и малопонятные определения того, чем конкретно занимались и в чем наиболее глубоко специализировались вновь прибывшие. Что именно так усложняло эту задачу — неудачные попытки пословного и дословного перевода с русского на английский или подлинная неадекватность соответствующих профессий и специальностей в советском и западном мире, — сказать трудно, однако сплошь и рядом это приводило к трудноразрешимым загадкам. Ну как, например, можно было перевести на английский или иврит «кандидат физико-математических наук, заместитель главного технолога автоматизированных систем управления процессами производства синтетических материалов специального назначения»? Сдвинув вязаные кипы на затылок, Моше или Эли тщетно пытались вычленить отсюда не более двух-трех ключевых слов, которые могли бы заинтересовать разработчиков и производителей новейших систем связи, устройств обработки изображений, сверхбольших интегральных схем, хитроумнейших программных продуктов и т. п. в Израиле.

Еще одним немалозначащим моментом в обработке curriculum vitae было выделение тех, кто мог претендовать на «стипендию Шапиро». Впервые услышав об этой стипендии, я представил себе миллионера, а может быть, и миллиардера, мецената, покровителя бедных, но гениальных студентов, и никак не мог взять в толк, каким боком к ним могут относиться я и мне подобные великовозрастные соискатели работы в Израиле. Лишь позднее мне стало известно, что речь идет о неком фонде, созданном при Министерстве науки для поддержки в профессиональном устройстве ученых в течение первых трех лет их пребывания в стране.

Оставив на минуту определение понятия «ученый» и таинственную личность Шапиро, замечу, что эта программа, как и многие другие специализированные проекты подобного назначения, возникли в Израиле не волею небес, а только благодаря интеллекту, энергии и выдающимся человеческим качествам Юваля Неемана и его соратников. Юваль Нееман, имя которого в мире, да и в Израиле, куда менее известно по сравнению с именами некоторых одиозных политиков, личность поистине уникальная.

Блестящий физик-теоретик уровня прославленных нобелевских лауреатов, один из главных руководителей космической и атомной программ Израиля, генерал, министр науки и энергетики, политический деятель, возглавлявший несколько лет партию Тхия («Возрождение»), человек потрясающих эрудиции, достоинства и благородства, — все эти определения далеко не исчерпывают его многогранную деятельность и личность.

Что касается Шапиро, с которым мне довелось встретиться в CSD, то был он ответственным служащим министерства, возглавлявшим организационную работу указанного фонда, рассматривающего документы потенциальных кандидатов и ведающего распределением материальных средств фонда. Как правило, бумаги направлялись почтой в его ведомство, однако в CSD он прибыл персонально с небольшой группой своих сотрудников, по принципу Магомета, здраво рассудив, что это разумнее,

чем тащить к себе в отдел поистине гору бумаг, представленных оптовым поставщиком потенциальных ученых в лице CSD. Невысокого роста, лысый, плотного телосложения, он всякий раз заливисто хохотал при упоминании о стипендии или фонде Шапиро, давая понять, что не отказался бы лично владеть хотя бы малой толикой указанного фонда.

Критерий отнесения к категории ученых оказался весьма нестрогим: помимо кандидатов и докторов наук в нее включались лица, которые являлись авторами по крайней мере двух-трех печатных трудов. Степень либерализма при оценке весомости последних доходила до такой степени, что в оправдание отсутствия копий, оттисков или каких-либо других материальных свидетельств существования упомянутых трудов принимались порой заверения в секретности и закрытости опубликовавшего их печатного органа. Помощник Шапиро был и остался единственным человеком в Израиле, кто терпеливо перелистал мои дипломы кандидата наук и старшего научного сотрудника с заверенными переводами на английский и иврит, копии 36 печатных работ,включая одну монографию, и шести авторских свидетельств, подтвердив своей подписью мое соответствие высокому званию ученого.

Завершая повествование о стипендии Шапиро, нелишним будет добавить, что перечислялась она в течение срока до трех лет предприятиям и организациям, принявшим ученого на работу, а отнюдь не в собственные руки последнего. Так что стипендиат имел довольно смутное представление о ее соотношении с получаемой зарплатой. Что касается перераспределения указанных средств при передаче «человеческой силы (коах адам)» во временное пользование другому предприятию, то здесь и вовсе начиналась высшая математика с трансцендентными уравнениями и криволинейными интегралами.

Можно сколь угодно иронизировать и далее, можно также попутно со свойственной новым репатриантам любознательностью выяснять, кто и сколько на этом деле заработал. Одно можно утверждать с уверенностью — стипендия Шапиро, стимулируя израильские университеты, известные крупные фирмы, стартапные компании и технологические теплицы, помогла тысячам и тысячам ученых и специалистов, нахлынувшим в Израиль, начать в абсолютно новых условиях свою профессиональную деятельность, а в дальнейшем уже без подпорок интегрироваться в израильскую науку и технику, разбивая устойчивый миф о том, что большинство приехавших в страну ученых метет улицы.

Новая реальность

CSD в момент моего там появления занимала целый этаж насыщенного хайтековскими фирмами здания и представляла собой весьма внушительный зал, заполненный кабинками с прилегающими друг к другу передвижными стенками, обитыми звукопоглощающей материей мышиного цвета.

Окна по периметру зала от пола до потолка были забраны золотистыми занавесками, закрывавшими доступ солнцу. Под потолком сияли лампы дневного света. В зале было прохладно благодаря непрерывной работе кондиционеров. Кабинки соединялись между собой и с внешним миром лабиринтом узких переходов. В каждой из них размешался стол с компьютером, тумбы с выдвижными ящиками, вращающееся кресло и этажерка для книг и документов. Булавки с декоративными разноцветными головками крепили к стенкам постеры, фотографии или плакатики, по вкусу обитателя.

Усевшись в кресло, нетрудно было представить себя в изолированном помещении, а встав в полный рост, можно было обозреть извивы проходов и полукруглую конторку секретарши, вооруженной компьютером, батареей телефонов и переговорными устройствами. Конторка располагалась напротив входных дверей, раздвигавшихся либо по велению магнитной карточки-пропуска, скользившей в щели висевшего снаружи автомата, либо в ответ на звонок— нажатием кнопки секретаршей, предварительно внимательно рассматривающей посетителя через стекла дверей.

Почти сразу за этим форпостом шли подступы к кабинетам президента и вице-президента, напротив которых находились комната заседаний и кабинет начальника отдела кадров.

Типичная стартап-фирма CSD являлась дочерним предприятием американской фирмы CSSD, которую возглавлял предприниматель-мультимиллионер Джозеф Абендштром. За этим именем начинались категории недоступные нашему пониманию— «биржа», «торговля ценными бумагами», «NASDAQ».

По замыслу Абендштрома израильский CSD, так же, как и материнская фирма, должен был создавать только программный продукт и не ввязываться в электронные проекты, требующие существенных начальных капиталовложений, отличавшиеся большей степенью риска в связи с острой конкуренцией на рынке, хотя и обещавшие большие прибыли в случае успеха.

Однако со временем дитя оперилось и стало понемногу проводить самостоятельную техническую политику, характер которой все более определял вице-президент CSD Шмуэль Хариф. Полковник запаса Армии Обороны Израиля, делавший докторат в Массачусетском Технологическом Институте, он, как и многие офицеры высокого ранга с техническим образованием, по окончании службы продолжил свою карьеру в израильском « хай-теке».

В отличие от элегантного яхтсмена, хорошо известного в финансовых кругах президента CSD Давида Зингера, доктор Хариф не входил в ни в местную элиту, ни в правление американской материнской фирмы и не только не пользовался особой поддержкой Абендштрома, но и представлял по отношению к нему весьма осторожную, скрытую за внешней почтительностью оппозицию.

Умудренный опытом службы в Армии Обороны Израиля полковник— доктор хорошо понимал необходимость выбора оптимальной тактики и стратегии на пути к задуманному им изменению курса CSD и ее самостоятельному выходу в открытое бурное море хай-тека из относительно спокойной гавани обслуживания чужих проектов программной поддержкой, с благословления материнской американской фирмы и ее владельца.

Из армии Хариф привел с собой небольшую группу бывших сослуживцев, включая и нескольких ближайших подчиненных, им предстояло составить костяк команды.

Теперь предстояло завоевать на свою сторону президента Зингера, без поддержки которого нечего было и думать о подступах к Джозефу Абендштрому.

В свою очередь достичь этого возможно было единственно путем привлечения значительных финансовых средств, призванных обеспечить старт и поддержку новых проектов на первых порах. Существенные надежды Хариф возлагал также на научные кадры из «алии 90-х».

Последует ли за всем этим история о том, как я со своим предшествующим опытом стал миллионером, или откровения на тему, как «зажимали» талантливых «русских» ученых, иммигрировавших в Израиль? Нет и нет.

Здесь пора, наконец, перейти от употребления антонимов иммиграция и эмиграция к заменяющему порой их обоих разом и общепринятому в Израиле термину алия.

Не вдаваясь в хорошо известную этимологию этого слова, позволю здесь высказать собственное мнение о том, что «русская» алия 90-х, несмотря на многочисленность, имела представление об ожидавшей её действительности в Израиле не менее смутное, чем алия 70-х.

Справедливости ради добавлю, что и представления израильского общества о прибывающих в страну в 90-х годах «олим хадашим» (новых репатриантах) вряд ли стало более адекватным нежели 20 лет тому назад. Обеим сторонам предстоял довольно долгий, не всегда гладкий и не всегда успешный процесс коррекции своих изначальных ожиданий.

Продолжение